Увеличить |
Глава тридцать третья
И я отправился в город на тележке; а как проехал половину
дороги, вижу – навстречу мне кто-то едет; гляжу – так и есть, Том Сойер! Я,
конечно, остановился и подождал, пока он подъедет поближе. Говорю: «Стой!»
Тележка остановилась, а Том рот разинул, а закрыть не может; потом глотнул раза
два-три, будто в горле у него пересохло, и говорит:
– Я тебе ничего плохого не делал. Сам знаешь. Так для
чего же ты явился с того света? Чего тебе от меня надо?
Я говорю:
– Я не с того света, я и не помирал вовсе.
Он услышал мой голос и немножко пришел в себя, но все-таки
еще не совсем успокоился и говорит:
– Ты меня не тронь, ведь я же тебя не трогал. А ты
правда не с того света, честное индейское?
– Честное индейское, – говорю, – нет.
– Ну что ж… я, конечно… если так, то и говорить нечего.
Только я все-таки ничего тут не понимаю, ровно ничего! Как же так, да разве
тебя не убили?
– Никто и не думал убивать, я сам все это устроил. Поди
сюда, потрогай меня, коли не веришь.
Он потрогал меня и успокоился и до того был рад меня видеть,
что от радости не знал, что и делать. Ему тут же захотелось узнать про все, с
начала до конца, потому что это было настоящее приключение, да еще загадочное;
вот это и задело его за живое. Но я сказал, что пока нам не до этого, велел его
кучеру подождать немного; мы в моей тележке отъехали подальше, и я рассказал
Тому, в какую попал историю, и спросил, как он думает: что нам теперь делать?
Он сказал, чтоб я оставил его на минутку в покое, не приставал бы к нему. Думал
он, думал, а потом вдруг и говорит:
– Так, все в порядке, теперь придумал. Возьми мой
сундук к себе в тележку и скажи, что это твой; поворачивай обратно да тащись
помедленнее, чтобы не попасть домой раньше, чем полагается; а я поверну в город
и опять проделаю всю дорогу сначала, чтобы приехать через полчасика после тебя;
а ты, смотри, сперва не показывай виду, будто ты меня знаешь.
Я говорю:
– Ладно, только погоди минутку. Есть еще одно дело, и
этого никто, кроме меня, не знает: я тут хочу выкрасть одного негра из рабства,
а зовут его Джим – это Джим старой мисс Уотсон.
Том говорит:
– Как, да ведь Джим…
Тут он замолчал и призадумался. Я ему говорю:
– Знаю, что ты хочешь сказать. Ты скажешь, что это
низость, прямо-таки подлость. Ну так что ж, я подлец, я его и украду, а ты
помалкивай, не выдавай меня. Согласен, что ли?
Глаза у Тома загорелись, и он сказал:
– Я сам помогу тебе его украсть!
Ну, меня так и подкосило на месте! Такую поразительную штуку
я в первый раз в жизни слышал; и должен вам сказать: Том Сойер много потерял в
моих глазах – я его стал меньше уважать после этого. Только мне все-таки не
верилось: Том Сойер – и вдруг крадет негров!
– Будет врать-то, – говорю, – шутишь ты, что
ли?
– И не думаю шутить.
– Ну ладно, – говорю, – шутишь или нет, а
если услышишь какой-нибудь разговор про беглого негра, так смотри, помни, что
ты про него знать не знаешь и я тоже про него знать не знаю.
Потом мы взяли сундук, перетащили его ко мне на тележку, и
Том поехал в одну сторону, а я в другую. Только, разумеется, я совсем позабыл,
что надо плестись шагом, – и от радости и от всяких мыслей, – и
вернулся домой уж очень скоро для такого длительного пути. Старик вышел на
крыльцо и сказал:
– Ну, это удивительно! Кто бы мог подумать, что моя
кобыла на это способна! Надо было бы заметить время. И не вспотела ни на волос
– ну ни капельки! Удивительно! Да теперь я ее и за сто долларов не отдам,
честное слово, а ведь хотел продать за пятнадцать – думал, она дороже не стоит.
Больше он ничего не сказал. Самой невинной души был старичок
и такой добрый, добрей не бывает. Оно и неудивительно: ведь он был не просто
фермер, а еще и проповедник; у него была маленькая бревенчатая церковь на
задворках плантации (он ее выстроил на свой счет), и церковь и школа вместе, а
проповедовал он даром, ничего за это не брал; да сказать по правде – и не за
что было. На Юге много таких фермеров-проповедников, и все они проповедуют
даром.
Через полчаса, или около того, подкатывает к забору Том в
тележке; тетя Салли увидела его из окна, потому что забор был всего шагах в
пятидесяти, и говорит:
– Смотрите, еще кто-то приехал! Кто бы это мог быть?
По-моему, чужой кто-то… Джимми (это одному из ребятишек), сбегай скажи Лизе,
чтобы поставила еще одну тарелку на стол.
Все сломя голову бросились к дверям: и то сказать – ведь не
каждый год приезжает кто-нибудь чужой, а если уж он приедет, так переполоху
наделает больше, чем желтая лихорадка. Том по обрубкам перебрался через забор и
пошел к дому; тележка покатила по дороге обратно в город, а мы все столпились в
дверях. Том был в новом костюме, слушатели оказались налицо – больше ему ничего
не требовалось, для него это было лучше всяких пряников. В таких случаях он
любил задавать фасон – на это он был мастер. Не таковский был мальчик, чтобы
топтаться посреди двора, как овца, – нет, он шел вперед важно и спокойно,
как баран. Подойдя к нам, он приподнял шляпу, церемонно и не торопясь, будто
это крышка от коробки с бабочками и он боится, как бы они не разлетелись, и
сказал:
– Мистер Арчибальд Никольс, если не ошибаюсь?
– Нет, мой мальчик, – отвечает ему старик, –
к сожалению, возница обманул вас: до усадьбы Никольса еще мили три. Входите же,
входите!
Том обернулся, поглядел через плечо и говорит:
– Слишком поздно; его уже не видать.
– Да, он уже уехал, сын мой, а вы входите и пообедайте
с нами; потом мы запряжем лошадь и отвезем вас к Никольсам.
– Мне совестно так затруднять вас, как же это можно! Я
пойду пешком, для меня три мили ничего не значат.
– Да мы-то вам не позволим, – какое же это будет
южное гостеприимство! Входите, и все тут.
– Да, пожалуйста, – говорит тетя Салли, – для
нас в этом нет никакого затруднения, ровно никакого! Оставайтесь непременно.
Дорога дальняя, и пыль такая – нет, пешком мы вас не пустим! А кроме того, я
уже велела поставить еще тарелку на стол, как только увидела, что вы едете; вы
уж нас не огорчайте. Входите же и будьте как дома.
Том поблагодарил их в самых изящных выражениях, наконец дал
себя уговорить и вошел; уже войдя в дом, он сказал, что он приезжий из
Хиксвилла, штат Огайо, а зовут его Уильям Томсон, – и он еще раз поклонился.
Он все болтал да болтал, что только в голову взбредет: и про
Хиксвилл, и про всех его жителей; а я уже начинал немного беспокоиться; думаю:
каким же образом все это поможет мне выйти из положения? И вдруг, не переставая
разговаривать, он привстал да как поцелует тетю Салли прямо в губы! А потом
опять уселся на свое место и разговаривает по-прежнему; она вскочила с кресла,
вытерла губы рукой и говорит:
– Ах ты, дерзкий щенок!
Он как будто обиделся и говорит:
– Вы меня удивляете, сударыня!
– Я его удивляю, скажите пожалуйста! Да за кого вы меня
принимаете? Вот возьму сейчас да и… Нет, с чего это вам вздумалось меня
целовать?
Он будто бы оробел и говорит:
– Ни с чего, так просто. Я не хотел вас обидеть. Я… я
думал – может, вам это понравится.
– Нет, это прямо идиот какой-то! – Она схватила
веретено, и похоже было, что не удержится и вот-вот стукнет Тома по
голове. – С чего же вы вообразили, что мне это понравится?
– И сам не знаю. Мне… мне говорили, что вам понравится.
– Ах, вам говорили! А если кто и говорил, так, значит,
такой же полоумный. Я ничего подобного в жизни не слыхивала! Кто же это сказал?
– Да все. Все они так и говорили.
Тетя Салли едва-едва сдерживалась: глаза у нее так и
сверкали, и пальцы шевелились, того и гляди вцепится в Тома.
– Кто это «все»? Живей говори, как их зовут, а не то
одним идиотом меньше будет!
Он вскочил, такой с виду расстроенный, мнет в руках шляпу и
говорит:
– Простите, я этого не ожидал… Мне так и говорили… Все
говорили… Сказали: поцелуй ее, она будет очень рада. Все так и говорили, ну все
решительно! Простите, я больше не буду… честное слово, не буду!
– Ах, вы больше не будете, вот как? А то, может,
попробуете?
– Сударыня, даю вам честное слово: никогда больше вас
целовать не буду, пока сами не попросите.
– Пока сама не попрошу! Нет, я никогда ничего подобного
не слыхала! Да хоть бы вы до мафусаиловых лет дожили, не бывать этому никогда,
очень нужны мне такие олухи!
– Знаете, – говорит Том, – это меня очень
удивляет. Ничего не понимаю. Мне говорили, что вам это понравится, да я и сам
так думал. Но… – Тут он замолчал и обвел всех взглядом, словно надеясь
встретить в ком-нибудь дружеское сочувствие, остановился на старике и спрашивает:
– Ведь вы, сэр, тоже думали, что она меня с радостью поцелует?
– Да нет, почему же… нет, я этого не думал.
Том опять так же поискал глазами, нашел меня и говорит:
– Том, а ты разве не думал, что тетя Салли обнимет меня
и скажет: «Сид Сойер…»
– Боже мой! – Она не дала Тому договорить и
бросилась к нему: – Бессовестный ты щенок, ну можно ли так морочить
голову!.. – И хотела уже обнять его, но он отстранил ее и говорит:
– Нет, нет, сначала попросите меня.
Она не стала терять времени и тут же попросила; обняла его и
целовала, целовала без конца, а потом подтолкнула к дяде, и он принял в свои
объятия то, что осталось. А после того как они сделали маленькую передышку,
тетя Салли сказала:
– Ах ты господи, вот уж действительно сюрприз! Мы тебя
совсем не ждали. Ждали одного Тома. Сестра даже и не писала мне, что кто-нибудь
еще приедет.
– Это потому, что никто из нас и не собирался ехать,
кроме Тома, – сказал он, – только я попросил хорошенько, и в самую
последнюю минуту она и меня тоже пустила; а мы с Томом, когда ехали на
пароходе, подумали, что вот будет сюрприз, если он приедет сюда первый, а я отстану
немножко и приеду немного погодя – прикинусь, будто я чужой. Но это мы зря
затеяли, тетя Салли! Чужих здесь плохо принимают, тетя Салли.
– Да, Сид, – таких озорников! Надо бы надавать
тебе по щекам; даже и не припомню, чтобы я когда-нибудь так сердилась. Ну да
все равно, что бы вы ни выделывали, я согласна терпеть всякие ваши фокусы, лишь
бы вы были тут. Подумайте, разыграли целое представление! Сказать по правде, я
прямо остолбенела, когда ты меня чмокнул.
Мы обедали на широком помосте между кухней и домом; того,
что стояло на столе, хватило бы на целый десяток семей, и все подавалось
горячее, не то что какое-нибудь там жесткое вчерашнее мясо, которое всю ночь
пролежало в сыром погребе, а наутро отдает мертвечиной и есть его впору разве
какому-нибудь старому людоеду.
Дядя Сайлас довольно долго читал над всей этой едой молитву,
да она того и стоила, но аппетита он ни у кого не отбил; а это бывает, когда
очень канителятся, я сколько раз видел.
После обеда было много всяких разговоров, и нам с Томом
приходилось все время быть настороже, и все без толку, потому что ни про какого
беглого негра они ни разу не упомянули, а мы боялись даже и намекнуть. Но
вечером, за ужином, один из малышей спросил:
– Папа, можно мне пойти с Томом и с Сидом на
представление?
– Нет, – говорит старик, – я думаю, никакого
представления не будет; да и все равно – вам туда нельзя. Этот беглый негр
рассказал нам с Бэртоном, что представление просто возмутительное, и Бэртон
хотел предупредить всех; теперь этих наглых проходимцев, должно быть, уже выгнали
из города.
Так вот оно как! Но я все-таки не виноват. Мы с Томом должны
были спать в одной комнате и на одной кровати; с дороги мы устали и потому,
пожелав всем спокойной ночи, ушли спать сейчас же после ужина; а там вылезли в
окно, спустились по громоотводу и побежали в город. Мне не верилось, чтобы
кто-нибудь предупредил короля с герцогом; и если я опоздаю и не успею намекнуть
им, что готовится, так они, наверно, попадут впросак.
По дороге Том рассказал мне, как все думали, что я убит, и
как мой родитель опять пропал и до сих пор не вернулся, и какой поднялся
переполох, когда Джим сбежал; а я рассказал Тому про наших жуликов, и про
«Жирафа», и про наше путешествие на плоту, сколько успел; а когда мы вошли в
город и дошли до середины, – а было не рано, уже около половины
девятого, – глядим, навстречу валит толпа с факелами, все беснуются, вопят
и орут, колотят в сковородки и дудят в рожки; мы отскочили в сторону, чтобы
пропустить их; смотрю, они тащат короля с герцогом верхом на шесте, – то
есть это только я узнал короля с герцогом, хотя они были все в смоле и в перьях
и даже на людей не похожи, просто два этаких громадных комка. Мне неприятно
было на это глядеть и даже стало жалко несчастных жуликов; я подумал: никогда
больше их злом поминать не буду. Прямо смотреть страшно было. Люди бывают очень
жестоки друг к другу.
Видим, мы опоздали – ничем уже помочь нельзя. Стали
расспрашивать кое-кого из отставших, и они нам рассказали, что все в городе
пошли на представление, будто знать ничего не знают, и сидели помалкивали, пока
бедняга король не начал прыгать по сцене; тут кто-то подал знак, публика
повскакала с мест и схватила их.
Мы поплелись домой, и на душе у меня было вовсе не так
легко, как раньше; напротив, я очень присмирел, как будто был виноват в чем-то,
хотя ничего плохого не сделал. Но это всегда так бывает: не важно, виноват ты
или нет – совесть с этим не считается и все равно тебя донимает. Будь у меня
собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил. Места она занимает
больше, чем все прочие внутренности, а толку от нее никакого. И Том Сойер то же
говорит.
|