Увеличить |
Глава десятая
После завтрака мне пришла охота поговорить про мертвеца и
про то, как его убили, только Джим не захотел. Он сказал, что этим можно
накликать беду, а кроме того, как бы мертвец не повадился к нам таскаться по
ночам, – ведь человек, который не похоронен, скорей станет везде шляться,
чем тот, который устроен и лежит себе спокойно на своем месте. Это, пожалуй,
было верно, так что я спорить не стал, только все думал об этом: мне любопытно
было знать, кто же это его застрелил и для чего.
Мы хорошенько осмотрели одежду, которая нам досталась, и
нашли восемь долларов серебром, зашитые в подкладку старого пальто из попоны.
Джим сказал, что эти люди, наверно, украли пальто: ведь если б они знали про
зашитые деньги, так не оставили бы его здесь. Я ответил, что, верно, они же
убили и хозяина, только Джим не захотел про это разговаривать.
Я ему сказал:
– Вот ты думаешь, что это не к добру, а что ты говорил
позавчера, когда я принес змеиную кожу, которую нашел на верху горы? Ты говорил,
будто хуже нет приметы, как взять в руки змеиную кожу. А что плохого случилось?
Мы вот сколько всего набрали, да еще восемь долларов в придачу! Хотел бы я,
чтоб у нас каждый день бывала такая беда, Джим!
– Ничего не значит, сынок, ничего не значит. Ты не
очень-то расходись. Беда еще впереди. Попомни мои слова: она еще впереди.
Так оно и вышло. Этот разговор был у нас во вторник, а в
пятницу после обеда мы лежали на травке у обрыва; у нас вышел весь табак, и я
пошел в пещеру за табаком и наткнулся там на гремучую змею. Я ее убил, свернул
кольцом и положил Джиму на одеяло: думаю, вот будет потеха, когда Джим найдет у
себя на постели змею! Но, конечно, к вечеру я про нее совсем позабыл. Джим
бросился на одеяло, пока я разводил огонь, а там оказалась подружка убитой змеи
и укусила Джима.
Джим вскочил да как заорет! И первое, что мы увидели при
свете, была эта гадина: она свернулась кольцом и уже приготовилась опять
броситься на Джима. Я ее в одну минуту укокошил палкой, а Джим схватил папашину
бутыль с водкой и давай хлестать.
Он был босиком, и змея укусила его в пятку. А все оттого,
что я, дурак, позабыл: если где-нибудь оставить мертвую змею, подружка
обязательно туда приползет и обовьется вокруг нее. Джим велел мне отрубить
змеиную голову и выбросить, а потом снять со змеи кожу и поджарить кусочек
мяса. Я так и сделал. Он съел и сказал, что это его должно вылечить. И еще он
велел мне снять с нее кольца и привязать ему к руке. Потом я потихоньку вышел
из пещеры и забросил обеих змей подальше в кусты: мне вовсе не хотелось, чтобы
Джим узнал, что все это из-за меня вышло.
Джим все потягивал да потягивал из бутылки, и время от
времени на него что-то находило: он вдруг начинал вертеться и орать как
полоумный, а потом опомнится – и снова примется за бутыль.
Ступня у него здорово распухла, и вся нога выше ступни тоже;
а потом мало-помалу начала действовать водка. Ну, думаю, теперь дело пойдет на
поправку. Хотя, по мне, лучше змеиный укус, чем папашина водка.
Джим пролежал четыре дня и четыре ночи. После того опухоль
спала, и он выздоровел. Я решил, что ни за какие коврижки больше не дотронусь
до змеиной кожи, – ведь вон что из этого получается. Джим сказал, что в
следующий раз я ему, надо полагать, поверю: брать в руки змеиную кожу – это уж
такая дурная примета, что хуже не бывает; может, это еще и не конец. Он говорил,
что во сто крат лучше увидеть молодой месяц через левое плечо, чем дотронуться
до змеиной кожи. Ну, я и сам теперь начал так думать, хотя раньше всегда
считал, что нет ничего глупей и неосторожней, как глядеть на молодой месяц
через левое плечо. Старый Хэнк Банкер один раз поглядел вот так, да еще и
похвастался. И что же? Не прошло двух лет, как он в пьяном виде свалился с
дроболитной башни и расшибся, можно сказать, в лепешку; его всунули между двух
дверей вместо гроба и, говорят, так и похоронили; сам я этого не видел, а
слыхал от отца. Но уж, конечно, вышло это оттого, что он глядел на месяц через
левое плечо, как дурак.
Так вот дни проходили за днями, и река опять спала и вошла в
берега. Мы тогда первым делом насадили на большой крючок ободранного кролика,
закинули лесу в воду и поймали сома ростом с человека; длиной он был в шесть
футов и два дюйма, а весил фунтов двести. Мы, конечно, даже вытащить его не
могли: он бы нас зашвырнул в Иллинойс. Мы просто сидели и смотрели, как он
рвался и метался, пока не подох. В желудке у него мы нашли медную пуговицу,
круглый шар и много всякой дряни. Мы разрубили шар топором, и в нем оказалась
катушка. Джим сказал, что, должно быть, она пролежала у него в желудке очень
долго, если успела так обрасти и превратиться в шар. По-моему, крупней этой
рыбы никогда не ловили в Миссисипи. Джим сказал, что такого большого сома он
еще не видывал. В городе он продал бы его за хорошие деньги. Такую рыбу там на
рынке продают на фунты, и многие покупают: мясо у сома белое как снег, его
хорошо жарить.
На другое утро мне что-то стало скучно и захотелось
как-нибудь развлечься. Я сказал Джиму, что, пожалуй, переправлюсь за реку и
разузнаю, что там делается. Джиму эта мысль пришлась по вкусу; он посоветовал
только, чтоб я подождал до темноты, а в городе держал бы ухо востро. Подумав
еще немножко, он сказал – не взять ли мне что-нибудь из старья и не переодеться
ли девочкой. Это тоже была хорошая мысль. Мы укоротили одно ситцевое платье, я
закатал штаны до колен и влез в него. Джим застегнул сзади все крючки, и оно
пришлось мне как раз впору. Я надел соломенный капор, завязал ленты под
подбородком, и тогда заглянуть мне в лицо стало не так-то просто – все равно
что в печную трубу. Джим сказал, что теперь меня вряд ли кто узнает даже днем.
Я практиковался целый день, чтобы привыкнуть к женскому платью, и понемножку
стал себя чувствовать в нем довольно удобно. Только Джим сказал, что у девочек
походка не такая; а еще он сказал, чтоб я бросил привычку задирать платье и
засовывать руки в карманы. Я послушался, и дело пошло на лад.
Как только стемнело, я поехал в челноке вверх по течению,
держась иллинойсского берега.
Я переправился в город немного ниже пристани, и течением
меня снесло к окраине. Привязав челнок, я пошел по берегу. В маленькой хибарке,
где очень давно никто не жил, теперь горел свет, и мне захотелось узнать, кто
это там поселился. Я подкрался поближе и заглянул в окно. Женщина лет сорока
сидела за простым сосновым столом и вязала при свече. Лицо было незнакомое;
она, должно быть, недавно сюда приехала, потому что всех городских я знал. На
этот раз мне повезло, потому что я уже начинал трусить: зачем, думаю, я пошел?
Ведь по голосу могут узнать, кто я такой. А если эта женщина хоть два дня
прожила в таком маленьком городишке, она, конечно, сможет рассказать все, что
мне нужно. Я постучал в дверь, дав себе слово ни на минуту не забывать, что я
девчонка.
|