Глава четырнадцатая
Проснувшись, мы пересмотрели все добро, награбленное шайкой
на разбитом пароходе; там оказались и сапоги, и одеяла, и платье, и всякие
другие вещи, а еще много книг, подзорная труба и три ящика сигар. Такими
богачами мы с Джимом еще никогда в жизни не были. Сигары оказались первый сорт.
До вечера мы валялись в лесу и разговаривали; я читал книжки; и вообще мы недурно
провели время. Я рассказал Джиму обо всем, что произошло на пароходе и на
пароме, и сообщил ему, кстати, что это и называется приключением; а он ответил,
что не желает больше никаких приключений. Джим рассказал, что в ту минуту,
когда я залез в рубку, а он прокрался обратно к плоту и увидел, что плота
больше нет, он чуть не умер со страха: так и решил, что ему теперь крышка, чем
бы дело ни кончилось, потому что если его не спасут, так он утонет; а если
кто-нибудь его спасет, так отвезет домой, чтоб получить за него награду, а там
мисс Уотсон, наверно, продаст его на Юг. Что ж, он был прав, он почти всегда
бывал прав, голова у него работала здорово, – для негра, конечно.
Я долго читал Джиму про королей, про герцогов и про графов,
про то, как пышно они одеваются, в какой живут роскоши и как называют друг
друга «ваше величество», «ваша светлость» и «ваша милость» вместо «мистера».
Джим только глаза таращил – так все это казалось ему любопытно.
– А я и не знал, что их так много. Я даже ни про кого
из них и не слыхивал никогда, кроме как про царя Соломона, да еще, пожалуй,
видел королей в карточной колоде, если только они идут в счет. А сколько король
получает жалованья?
– Сколько получает? – сказал я. – Да хоть
тысячу долларов, если ему вздумается. Сколько хочет, столько и получает, –
всё его.
– Вот это здорово! А что ему надо делать, Гек?
– Да ничего не надо! Тоже выдумал! Сидит себе на троне,
вот и все.
– Нет, верно?
– Еще бы не верно! Просто сидит на троне; ну, может,
если война, так поедет на войну. А в остальное время ничего не делает – или
охотится, или… Ш-ш! Слышишь? Что это за шум?
Мы вскочили и побежали глядеть, но ничего особенного не было
– это за мысом стучало пароходное колесо, – и мы уселись на прежнее место.
– Да, – говорю я, – а в остальное время, если
им скучно, они затевают драку с парламентом; а если делают не по-ихнему, так
король просто велит рубить всем головы. А то больше прохлаждается в гареме.
– Где прохлаждается?
– В гареме.
– А что это такое – гарем?
– Это такое место, где король держит своих жен. Неужто
ты не слыхал про гарем? У Соломона он тоже был; а жен у него было чуть не
миллион.
– Да, верно, я и позабыл. Гарем – это что-нибудь вроде
пансиона, по-моему. Ну, должно быть, и шум же у них в детской! Да еще, я думаю,
эти самые жены все время ругаются, а от этого шуму только больше. А еще
говорят, что Соломон был первый мудрец на свете! Я этому ни на грош не верю. И
вот почему. Да разве умный человек станет жить в таком кавардаке? Нет, не
станет. Умный человек возьмет и построит котельный завод, а захочется ему
тишины и покоя – он возьмет да и закроет его.
– А все-таки он был первый мудрец на свете; это я от
самой вдовы слыхал.
– Мне все равно, что бы там вдова ни говорила. Не верю
я, что он был мудрец. Поступал он иной раз совсем глупо. Помнишь, как он велел
разрубить младенца пополам?
– Ну да, мне вдова про это рассказывала.
– Вот-вот! Глупей ничего не придумаешь! Ты только
посмотри, что получается: пускай этот пень будет одна женщина, а ты будешь
другая женщина, а я – Соломон, а вот этот доллар – младенец. Вы оба говорите,
что он ваш. Что же я делаю? Мне бы надо спросить у соседей, чей это доллар, и
отдать его настоящему хозяину в целости и сохранности, – умный человек так
и сделал бы. Так нет же: я беру доллар и разрубаю его пополам; одну половину
отдаю тебе, а другую той женщине. Вот что твой Соломон хотел сделать с
ребенком! Я тебя спрашиваю: куда годится половинка доллара? Ведь на нее ничего
не купишь. А на что годится половина ребенка? Да я и за миллион половинок
ничего не дал бы.
– Ну, Джим, ты совсем не понял, в чем суть, ей-богу, не
понял.
– Кто? Я? Да ну тебя! Что ты мне толкуешь про твою
суть! Когда есть смысл, так я его вижу, а в таком поступке никакого смысла нет.
Спорили-то ведь не из-за половинки, а из-за целого младенца; а если человек
думает, что он этот спор может уладить одной половинкой, так, значит, в нем ни
капли мозгу нет. Ты мне не рассказывай про твоего Соломона, Гек, я его и без
тебя знаю.
– Говорят тебе, ты не понял, в чем суть.
– А ну ее, твою суть! Что я знаю, то знаю. По-моему,
настоящая суть вовсе не в этом – дальше надо глядеть. Суть в том, какие у этого
Соломона привычки. Возьми, например, человека, у которого всего один ребенок
или два, – неужто такой человек станет детьми бросаться? Нет, не станет,
он себе этого не может позволить. Он знает, что детьми надо дорожить. А если у
него пять миллионов детей бегает по всему дому, тогда, конечно, дело другое.
Ему все равно, что младенца разрубить надвое, что котенка. Все равно много
останется. Одним ребенком больше, одним меньше – для Соломона это все один
черт.
Я еще не видывал таких негров. Если взбредет ему что-нибудь
в голову, так этого уж ничем оттуда не выбьешь. Ни от одного негра Соломону так
не доставалось. Тогда я перевел разговор на других королей, а Соломона оставил
в покое. Рассказал ему про Людовика XVI, которому в давние времена отрубили
голову во Франции, и про его маленького сына, так называемого дофина, который
тоже должен был царствовать, а его взяли да и посадили в тюрьму; говорят, он
там и умер.
– Бедняга!
– А другие говорят – он убежал из тюрьмы и спасся.
Будто бы уехал в Америку.
– Вот это хорошо! Только ему тут не с кем дружить,
королей у нас ведь нет. Правда, Гек?
– Нет.
– Значит, и должности для него у нас нет. Что же он тут
будет делать?
– А я почем знаю! Некоторые из них поступают в полицию,
а другие учат людей говорить по-французски.
– Что ты, Гек, да разве французы говорят не по-нашему?
– Да, Джим; ты бы ни слова не понял из того, что они
говорят, ни единого слова!
– Вот это да! Отчего же это так получается?
– Не знаю отчего, только это так. Я в книжке читал про
ихнюю тарабарщину. А вот если подойдет к тебе человек и спросит: «Парле ву
франсе?» – ты что подумаешь?
– Ничего не подумаю, возьму да и тресну его по
башке, – то есть если это не белый. Позволю я негру так меня ругать!
– Да что ты, это не ругань. Это просто значит:
«Говорите ли вы по-французски?»
– Так почему же он не спросит по-человечески?
– Он так и спрашивает. Только по-французски…
– Смеешься ты, что ли? Я и слушать тебя больше не хочу.
Чушь какая-то!
– Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?
– Нет, не умеет.
– А корова?
– И корова не умеет.
– А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?
– Нет, не говорят.
– Это уж само собой так полагается, что они говорят
по-разному, верно ведь?
– Конечно, верно.
– И само собой так полагается, чтобы кошка и корова
говорили не по-нашему?
– Ну еще бы, конечно.
– Так почему же и французу нельзя говорить по-другому,
не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи!
– А кошка разве человек?
– Нет, Джим.
– Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова
разве человек? Или она кошка?
– Конечно, ни то, ни другое.
– Так зачем же ей говорить по-человечески или
по-кошачьи? А француз – человек или нет?
– Человек.
– Ну вот видишь! Так почему же, черт его возьми, он не
говорит по-человечески? Вот ты что мне скажи!
Тут я понял, что нечего попусту толковать с негром – все
равно его ничему путному не выучишь. Взял да и плюнул.
|
