Увеличить |
Глава вторая
Мы пошли на цыпочках по дорожке между деревьями в самый
конец сада, нагибаясь пониже, чтобы ветки не задевали по голове. Проходя мимо
кухни, я споткнулся о корень и наделал шуму. Мы присели на корточки и затихли.
Большой негр мисс Уотсон – его звали Джим – сидел на пороге кухни; мы очень
хорошо его видели, потому что у него за спиной стояла свечка. Он вскочил и
около минуты прислушивался, вытянув шею; потом говорит:
– Кто там?
Он еще послушал, потом подошел на цыпочках и остановился как
раз между нами: можно было до него дотронуться пальцем. Ну, должно быть,
времени прошло порядочно, и ничего не было слышно, а мы все были так близко
друг от друга. И вдруг у меня зачесалось одно место на лодыжке, а почесать его
я боялся; потом зачесалось ухо, потом спина, как раз между лопатками. Думаю,
если не почешусь, просто хоть помирай. Я это сколько раз потом замечал: если ты
где-нибудь в гостях, или на похоронах, или хочешь заснуть и никак не можешь –
вообще когда никак нельзя чесаться, – у тебя непременно зачешется во всех
местах разом.
Тут Джим и говорит:
– Послушайте, кто это? Где же вы? Ведь я все слышал,
свинство какое! Ладно, я знаю, что мне делать: сяду и буду сидеть, пока опять что-нибудь
не услышу.
И он уселся на землю, как раз между мной и Томом,
прислонился спиной к дереву и вытянул ноги так, что едва не задел мою ногу. У
меня зачесался нос. Так зачесался, что слезы выступили на глазах, а почесать я
боялся. Потом начало чесаться в носу. Потом зачесалось под носом. Я просто не
знал, как усидеть на месте. Такая напасть продолжалась минут шесть или семь, а
мне казалось, что много дольше. Теперь у меня чесалось в одиннадцати местах
сразу. Я решил, что больше минуты нипочем не вытерплю, но кое-как сдержался:
думаю – уж постараюсь. И тут как раз Джим начал громко дышать, потом захрапел,
и у меня все сразу прошло.
Том подал мне знак – еле слышно причмокнул губами, – и
мы на четвереньках поползли прочь. Как только мы отползли шагов на десять, Том
шепнул мне, что хочет для смеха привязать Джима к дереву. А я сказал: «Лучше не
надо, он проснется и поднимет шум, и тогда увидят, что меня нет на месте». Том
сказал, что у него маловато свечей, надо бы пробраться в кухню и взять
побольше. Я его останавливал, говорил, что Джим может проснуться и войти в
кухню. Но Тому хотелось рискнуть; мы забрались туда, взяли три свечки, и Том
оставил на столе пять центов в уплату. Потом мы с ним вышли; мне не терпелось
поскорее убраться подальше, а Тому вздумалось подползти на четвереньках к Джиму
и сыграть с ним какую-нибудь шутку. Я его дожидался, и мне показалось, что
ждать пришлось очень долго, – так было кругом пусто и молчаливо.
Как только Том вернулся, мы с ним побежали по дорожке кругом
сада и очень скоро очутились на самой верхушке горы по ту сторону дома. Том
сказал, что стащил шляпу с Джима и повесил ее на сучок как раз над его головой,
а Джим немножко зашевелился, но так и не проснулся. На другой день Джим
рассказывал, будто ведьмы околдовали его, усыпили и катались на нем по всему
штату, а потом опять посадили под дерево и повесили его шляпу на сучок, чтобы
сразу видно было, чье это дело. А в другой раз Джим рассказывал, будто они
доехали на нем до Нового Орлеана; потом у него с каждым разом получалось все
дальше и дальше, так что в конце концов он стал говорить, будто ведьмы объехали
на нем вокруг света, замучили его чуть не до смерти, и спина у него была вся
стерта, как под седлом. Джим так загордился после этого, что на других негров и
смотреть не хотел. Негры приходили за много миль послушать, как Джим будет про
это рассказывать, и он стал пользоваться таким уважением, как ни один негр в
наших местах. Повстречав Джима, чужие негры останавливались, разинув рот, и
глядели на него, словно на какое-нибудь чудо. Как стемнеет, негры всегда
собираются на кухне у огня и разговаривают про ведьм; но как только кто-нибудь
заведет об этом речь, Джим сейчас же вмешается и скажет: «Гм! Ну что ты можешь
знать про ведьм!» И этот негр сразу притихнет и замолчит. Пятицентовую монетку
Джим надел на веревочку и всегда носил на шее; он рассказывал, будто этот
талисман ему подарил сам черт и сказал, что им можно лечить от всех болезней и
вызывать ведьм когда вздумается, стоит только пошептать над монеткой; но Джим
никогда не говорил, что он такое шепчет. Негры собирались со всей округи и
отдавали Джиму все, что у них было, лишь бы взглянуть на эту монетку; однако
они ни за что на свете не дотронулись бы до нее, потому что монета побывала в
руках у черта. Работник он стал теперь никуда не годный – уж очень возгордился,
что видел черта и возил на себе ведьм по всему свету.
Ну так вот, когда мы с Томом подошли к обрыву и поглядели
вниз, на городок, там светилось всего три или четыре огонька – верно, в тех
домах, где лежали больные; вверху над нами так ярко сияли звезды, а ниже города
текла река в целую милю шириной, этак величественно и плавно. Мы спустились с
горы, разыскали Джо Гарпера с Беном Роджерсом и еще двух или трех мальчиков;
они прятались на старом кожевенном заводе. Мы отвязали ялик и спустились по
реке мили на две с половиной, до большого оползня на гористой стороне, и там
высадились на берег.
Когда подошли к кустам, Том Сойер заставил всех нас
поклясться, что мы не выдадим тайны, а потом показал ход в пещеру – там, где
кусты росли гуще всего. Потом мы зажгли свечки и поползли на четвереньках в
проход. Проползли мы, должно быть, шагов двести, и тут открылась пещера. Том
потолкался по проходам и скоро нырнул под стенку в одном месте, – вы бы
никогда не заметили, что там есть ход. По этому узкому ходу мы пролезли вроде
как в комнату, очень сырую, всю запотевшую и холодную, и тут остановились.
Том сказал:
– Ну вот, мы соберем шайку разбойников и назовем ее
«Шайка Тома Сойера». А кто захочет с нами разбойничать, тот должен будет
принести клятву и подписаться своей кровью.
Все согласились. И вот Том достал листок бумаги, где у него
была написана клятва, и прочел ее. Она призывала всех мальчиков дружно стоять
за шайку и никому не выдавать ее тайн; а если кто-нибудь обидит мальчика из
нашей шайки, то тот, кому велят убить обидчика и всех его родных, должен не
есть и не спать, пока не убьет их всех и не вырежет у них на груди крест – знак
нашей шайки. И никто из посторонних не имеет права ставить этот знак, только
те, кто принадлежит к шайке; а если кто-нибудь поставит, то шайка подаст на
него в суд; если же он опять поставит, то его убьют. А если кто-нибудь из шайки
выдаст нашу тайну, то ему перережут горло, а после того сожгут труп и развеют
пепел по ветру, кровью вычеркнут его имя из списка и больше не станут о нем
поминать, а проклянут и забудут навсегда.
Все сказали, что клятва замечательная, и спросили Тома, сам
он ее придумал или нет. Оказалось, кое-что он придумал сам, а остальное взял из
книжек про разбойников и пиратов, – у всякой порядочной шайки бывает такая
клятва.
Некоторые думали, что хорошо бы убивать родных у тех
мальчиков, которые выдадут тайну. Том сказал, что это недурная мысль, взял и
вписал ее карандашиком.
Тут Бен Роджерс и говорит:
– А вот у Гека Финна никаких родных нет; как с ним
быть?
– Ну и что ж, ведь отец у него есть? – говорит Том
Сойер.
– Да, отец-то есть, только где ты его теперь разыщешь?
Он, бывало, все валялся пьяный на кожевенном заводе, вместе со свиньями, но вот
уже больше года его что-то не видно в наших краях.
Посоветовались они между собой и уж совсем собрались меня
вычеркнуть, потому что, говорят, у каждого мальчика должны быть родные или
кто-нибудь, кого можно убить, а то другим будет обидно. Ну, и никто ничего не
мог придумать, все стали в тупик и молчали. Я сперва чуть не заплакал, а потом
вдруг придумал выход: взял да и предложил им мисс Уотсон – пускай ее убивают.
Все согласились.
– Ну что ж, она годится. Теперь все в порядке. Гека
принять можно.
Тут все стали колоть себе пальцы булавкой и расписываться
кровью, и я тоже поставил свой значок на бумаге.
– Ну, а чем же эта шайка будет заниматься? –
спрашивает Бен Роджерс.
– Ничем, только грабежами и убийствами.
– А что же мы будем грабить? Дома, или скотину, или…
– Чепуха! Это не грабеж, если угонять скотину и тому
подобное, это воровство, – говорит Том Сойер. – Мы не воры. В
воровстве никакого блеску нет. Мы разбойники. Наденем маски и будем
останавливать дилижансы и кареты на большой дороге, убивать пассажиров и
отбирать у них часы и деньги.
– И непременно надо их убивать?
– Ну еще бы! Это самое лучшее. Некоторые авторитеты
думают иначе, но вообще считается лучше убивать – кроме тех, кого приведем сюда
в пещеру и будем держать, пока не дадут выкупа.
– Выкупа? А что это такое?
– Не знаю. Только так уж полагается. Я про это читал в
книжках, и нам, конечно, тоже придется так делать.
– Да как же мы сможем, когда не знаем, что это такое?
– Ну, как-нибудь уж придется. Говорят тебе, во всех
книжках так, не слышишь, что ли? Ты что же, хочешь делать все по-своему, не
так, как в книжках, чтобы мы совсем запутались?
– Ну да, тебе хорошо говорить, Том Сойер, а как же они
станут выкупаться – чтоб им пусто было! – если мы не знаем, как это
делается? А ты сам как думаешь, что это такое?
– Ну, уж не знаю. Сказано: надо их держать, пока они не
выкупятся. Может, это значит, что надо их держать, пока они не помрут.
– Вот это еще на что-нибудь похоже! Это нам подойдет.
Чего же ты раньше так не сказал? Будем их держать, пока они не выкупятся до
смерти. И возни, наверно, с ними не оберешься – корми их да гляди, чтобы не
удрали.
– Что это ты говоришь, Бен Роджерс? Как же они могут
удрать, когда при них будет часовой? Он застрелит их, как только они
пошевельнутся.
– Часовой? Вот это ловко! Значит, кому-нибудь придется
сидеть и всю ночь не спать из-за того только, что их надо стеречь? По-моему,
это глупо. А почему же нельзя взять дубину, да и выкупить их сразу дубиной по
башке?
– Потому что в книгах этого нет – по этому по самому.
Вот что, Бен Роджерс: хочешь ты делать дело как следует или не хочешь? Ты что
же – думаешь, люди, которые пишут книжки, не знают, как по-настоящему
полагается? Учить их ты собираешься, что ли? И не мечтай! Нет, сэр, мы уж будем
выкупать их по всем правилам.
– Ну и ладно. Мне-то что! Я только говорю: по-дурацки
получается все-таки… Слушай, а женщин мы тоже будем убивать?
– Ну, Бен Роджерс, если бы я был такой неуч, я бы
больше молчал. Убивать женщин! С какой же это стати, когда в книжках ничего
подобного нет? Приводишь их в пещеру и обращаешься с ними как можно вежливей, а
там они в тебя мало-помалу влюбляются и уж сами больше не хотят домой.
– Ну, если так, тогда я согласен, только смысла в этом
не вижу. Скоро у нас в пещере пройти нельзя будет: столько набьется женщин и
всякого народу, который дожидается выкупа, что самим разбойникам и деваться
будет некуда. Ну что ж, валяй дальше, я ничего не говорю.
Маленький Томми Барнс успел уже заснуть и, когда его
разбудили, испугался, заплакал и стал проситься домой к маме, сказал, что
больше не хочет быть разбойником.
Все подняли его на смех и стали дразнить плаксой, а он
надулся и сказал, что сейчас же пойдет и выдаст все наши тайны. Но Том дал ему
пять центов, чтобы он молчал, и сказал, что мы все сейчас пойдем домой, а на
будущей неделе соберемся и тогда кого-нибудь ограбим и убьем.
Бен Роджерс сказал, что он не может часто уходить из дому,
разве только по воскресеньям, и нельзя ли начать с будущего воскресенья; но все
мальчики решили, что по воскресеньям грешно убивать и грабить, так что об этом
не может быть и речи. Мы уговорились встретиться и назначить день как можно
скорее, потом выбрали Тома Сойера в атаманы шайки, а Джо Гарпера – в помощники
и разошлись по домам.
Я влез на крышу сарая, а оттуда – в окно, уже перед самым
рассветом. Мое новое платье было все закапано свечкой и вымазано в глине, и сам
я устал как собака.
|