 Увеличить |
Глава двадцать третья
Весь этот день герцог с королем возились не покладая рук:
устраивали сцену, вешали занавес, натыкали свечей вместо рампы; а вечером мы и
мигнуть не успели, как зал был битком набит мужчинами. Когда больше уже нельзя
было втиснуться ни одному человеку, герцог бросил проверять билеты, обошел
здание кругом и поднялся на сцену. Там он встал перед занавесом и произнес
коротенькую речь: сначала похвалил трагедию, сказал, будто она самая что ни на
есть занимательная, и пошел дальше распространяться насчет трагедии и Эдмунда
Кина-старшего, который в ней исполняет самую главную роль; а потом, когда у
всех зрителей глаза разгорелись от любопытства, герцог поднял занавес, и король
выбежал из-за кулис на четвереньках, совсем голый; он был весь кругом
размалеван разноцветными полосами и сверкал, как радуга. Ну, обо всем остальном
и говорить не стоит – сущая чепуха, а все-таки очень было смешно. Публика чуть
не надорвалась от смеха; а когда король кончил прыгать и ускакал за кулисы, зрители
хлопали, кричали, хохотали и бесновались до тех пор, пока он не вернулся и не
проделал всю комедию снова, да и после того его заставили повторить все
сначала. Тут и корова не удержалась бы от смеха, глядя, какие штуки откалывает
наш старый дурак.
Потом герцог опустил занавес, раскланялся перед публикой и
объявил, что эта замечательная трагедия будет исполнена только еще два раза по
случаю неотложных гастролей в Лондоне, где все билеты на предстоящие спектакли
в театре «Друри-Лейн» уже запроданы; потом опять раскланялся и сказал, что если
почтеннейшая публика нашла представление занятным и поучительным, то ее
покорнейше просят рекомендовать своим знакомым, чтобы и они пошли посмотреть.
Человек двадцать закричали разом:
– Как, да разве уже кончилось? Разве это все?
Герцог сказал, что все. Тут-то и начался скандал. Подняли
крик: «Надули!», обозлившись, повскакали с мест и полезли было ломать сцену и
бить актеров. Но тут какой-то высокий осанистый господин вскочил на скамейку и
закричал:
– Погодите! Только одно слово, джентльмены!
Они остановились послушать.
– Нас с вами надули – здорово надули! Но мы, я думаю,
не желаем быть посмешищем всего города, чтоб над нами всю жизнь издевались. Вот
что: давайте уйдем отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем весь
город! Тогда все мы окажемся на равных правах. Так или нет?
– Конечно, так! Молодец, судья! – закричали все в
один голос.
– Ладно, тогда ни слова насчет того, что нас с вами
надули. Ступайте домой и всем советуйте пойти посмотреть представление.
На другой день по всему городу только и было разговоров, что
про наш замечательный спектакль. Зал был опять битком набит зрителями, и мы
опять так же надули и этих. Вернувшись с королем и герцогом к себе на плот, мы
поужинали все вместе, а потом, около полуночи, они велели нам с Джимом вывести
плот на середину реки, спуститься мили на две ниже города и там где-нибудь его
спрятать.
На третий вечер зал был опять переполнен, и в этот раз
пришли не новички, а все те же, которые были на первых двух представлениях. Я
стоял в дверях вместе с герцогом и заметил, что у каждого из зрителей
оттопыривается карман или под полой что-нибудь спрятано; я сразу понял, что это
не какая-нибудь парфюмерия, а совсем даже наоборот. Несло тухлыми яйцами, как
будто их тут были сотни, и гнилой капустой; и если только я знаю, как пахнет
дохлая кошка, – а я за себя ручаюсь, – то их пронесли мимо меня
шестьдесят четыре штуки. Я потолкался минутку в зале, а больше не
выдержал, – уж очень там крепко пахло. Когда публики набилось столько, что
больше никому нельзя было втиснуться, герцог дал одному молодчику двадцать пять
центов и велел ему пока постоять в дверях, а сам пошел кругом, будто бы на
сцену, и я за ним; но как только мы повернули за угол и очутились в темноте, он
сказал:
– Иди теперь побыстрей, а когда отойдешь подальше от
домов, беги к плоту во все лопатки, будто за тобой черти гонятся!
Я так и сделал, и он тоже. Мы прибежали к плоту в одно и то
же время и меньше чем через две секунды уже плыли вниз по течению в полной
тишине и темноте, правя наискось к середине реки и не говоря ни слова. Я было
думал, что бедняге королю не поздоровится, а оказалось – ничего подобного:
скоро он выполз из шалаша и спросил:
– Ну, герцог, сколько мы загребли на этом деле?..
Он, оказывается, вовсе и не был в городе. Мы не вывешивали
фонаря, пока не отплыли миль на десять от города. Тогда мы зажгли свет и
поужинали, а король с герцогом просто надрывались со смеху, вспоминая, как они
провели публику. Герцог сказал:
– Простофили, олухи! Я так и знал, что первая партия
будет помалкивать, чтобы остальные тоже попали впросак; так я и знал, что в
третий раз они нам собираются устроить сюрприз: думают, что теперь их черед.
Это верно – черед их; но я бы дорого дал, чтобы узнать, много ли им от этого
проку. Хотелось бы все-таки знать, как они воспользовались таким случаем. Могут
устроить пикник, если им вздумается: провизии у них с собой довольно.
Эти мошенники собрали в три вечера четыреста шестьдесят пять
долларов Я еще никогда не видел, чтобы деньги загребали такими кучами.
Немного погодя, когда оба они уснули и захрапели, Джим и
говорит:
– Гек, а ты не удивляешься, что короли так себя ведут?
– Нет, – говорю, – не удивляюсь.
– А почему ты не удивляешься, Гек?
– Да потому, что такая уж это порода. Я думаю, они все
одинаковы.
– Гек, ведь эти наши короли – сущие мошенники! Вот они
что такое – сущие мошенники!
– Ну, а я что тебе говорю: почти что все короли
мошенники, дело известное.
– Да что ты!
– А ты почитай про них, вот тогда и узнаешь. Возьми
хоть Генриха Восьмого: наш против него прямо учитель воскресной школы. А возьми
Карла Второго, Людовика Четырнадцатого, Людовика Пятнадцатого, Иакова Второго,
Эдуарда Второго, Ричарда Третьего и еще сорок других; а еще были короли в
старые времена – англы, и саксы, и норманны – так они только и занимались, что
грабежом да разбоем. Поглядел бы ты на старика Генриха, когда он был во цвете
лет. Вот это был фрукт! Бывало, каждый день женится на новой жене, а наутро
велит рубить ей голову. Да еще так равнодушно, будто яичницу заказывает.
«Подать сюда Нелл Гвинн!» – говорит. Приводят ее. А наутро: «Отрубите ей
голову!» И отрубают. «Подать сюда Джейн Шор!» – говорит. Она приходит. А
наутро: «Отрубите ей голову!» И отрубают. «Позовите прекрасную Розамунду!»
Прекрасная Розамунда является на зов. А наутро: «Отрубите ей голову!» И всех
своих жен заставлял рассказывать ему каждую ночь по сказке, а когда сказок
набралось тысяча и одна штука, он из них составил книжку и назвал ее «Книга
Страшного суда», – ничего себе название, очень подходящее! Ты королей не
знаешь, Джим, зато я их знаю; этот наш забулдыга все-таки много лучше тех, про
кого я читал в истории. Возьми хоть Генриха. Вздумалось ему затеять свару с
Америкой. Как же он за это взялся? Предупредил? Дал собраться с силами? Как бы
не так! Ни с того ни с сего взял да и пошвырял за борт весь чай в Бостонской
гавани, а потом объявил Декларацию независимости – теперь, говорит, воюйте.
Всегда такой был, никому не спускал. Были у него подозрения насчет собственного
папаши, герцога Веллингтона. Так что же он сделал? Расспросил его хорошенько?
Нет, утопил в бочке мальвазии, как котенка. Бывало, зазевается кто-нибудь,
оставит деньги на виду – так он что же? Обязательно прикарманит. Обещается
что-нибудь сделать и деньги возьмет, а если не сидеть тут же и не глядеть за
ним в оба, так обязательно надует и сделает как раз наоборот. Стоит ему,
бывало, только рот раскрыть, – и если тут же не закроет покрепче, так
непременно соврет. Вот какой жук был этот Генрих! И если бы с нами был он
вместо наших королей, он бы еще почище обжулил этот город. Я ведь не говорю,
что наши какие-нибудь невинные барашки, тоже ничего себе, если разобраться; ну
а все-таки им до этого старого греховодника далеко. Я одно скажу: король – он и
есть король, что с него возьмешь. А вообще все они дрянь порядочная. Так уж
воспитаны.
– Уж очень от нашего спиртным разит, Гек.
– Ну что ж, они все такие, Джим. От всех королей разит,
с этим ничего не поделаешь, так и в истории говорится.
– А герцог, пожалуй, еще ничего, довольно приличный
человек.
– Да, герцог – другое дело. А все-таки разница
невелика. Тоже не первый сорт, хоть он и герцог. Когда напьется, так от короля
его не отличишь, ежели ты близорукий.
– Ну их совсем, Гек, мне больше таких не требуется. Я и
этих-то едва терплю.
– И я тоже, Джим. Но если они уж сели нам на шею, не
надо забывать, кто они такие, и принимать это во внимание. Конечно, все-таки
хотелось бы знать, есть ли где-нибудь страна, где короли совсем перевелись.
Какой толк был говорить Джиму, что это не настоящие король и
герцог? Ничего хорошего из этого не могло выйти, а кроме того, так оно и было,
как я говорил: они ничем не отличались от настоящих.
Я лег спать, и Джим не стал будить меня, когда подошла моя
очередь. Он часто так делал. Когда я проснулся на рассвете, он сидел и, опустив
голову на колени, стонал и плакал. Обыкновенно я в таких случаях не обращал на
него внимания, даже виду не подавал. Я знал, в чем дело. Это он вспоминал про
жену и детей и тосковал по дому, потому что никогда в жизни не расставался с
семьей; а детей и жену он, по-моему, любил не меньше, чем всякий белый человек.
Может, это покажется странным, только так оно и есть. По ночам он часто,
бывало, стонал и плакал, когда думал, что я сплю, плакал и приговаривал:
– Бедняжка Лизабет, бедненький Джонни! Ох, какое горе!
Верно, не видать мне вас больше, никогда не видать!
Он очень хороший негр, этот Джим!
Но тут я разговорился с ним про его жену и ребятишек, и,
между прочим, он сказал:
– Вот отчего мне сейчас так тяжело: я только что
слышал, как на берегу что-то шлепнуло или хлопнуло, – от этого мне и
вспомнилось, как я обидел один раз мою маленькую Лизабет. Ей было тогда всего
четыре года, она схватила скарлатину и очень тяжело болела, потом поправилась;
вот как-то раз стоит она рядом со мной, а я ей и говорю:
– Закрой дверь!
Она не закрывает, стоит себе и стоит, да еще глядит на меня
и улыбается. Меня это разозлило; я опять ей говорю, громко так говорю:
– Не слышишь, что ли? Закрой дверь!
А она стоит все так же и улыбается. Я взбесился и
прикрикнул:
– Ну, так я же тебя заставлю!
Да как шлепнул ее по голове, так она у меня и полетела на
пол. Потом ушел в другую комнату, пробыл там минут десять и прихожу обратно;
смотрю, дверь все так же открыта настежь, девочка стоит около самой двери,
опустила голову и плачет, слезы так и текут; разозлился я – и к ней, а тут как
раз – дверь эта отворялась наружу – налетел ветер и – трах! – захлопнул ее
за спиной у девочки, а она и с места не тронулась. Я так и обмер, а уж что я
почувствовал, просто и сказать не могу. Подкрался, – а сам весь
дрожу, – подкрался на цыпочках, открыл потихоньку дверь у нее за спиной,
просунул осторожно голову да как крикну во все горло! Она даже не пошевельнулась!
Да, Гек, тут я как заплачу! Схватил ее на руки и говорю:
– Ох ты, моя бедняжка! Прости, господи, старика Джима,
а сам он никогда себе не простит!
Ведь она оглохла, Гек, совсем оглохла, а я так ее обидел!
|
