 Увеличить |
Глава тридцать первая
Много дней подряд мы боялись останавливаться в городах, а
все плыли да плыли вниз по реке. Теперь мы были на юге, в теплом климате, и
очень далеко от дома. Нам стали попадаться навстречу деревья, обросшие
испанским мхом, словно длинной седой бородой. Я в первый раз видел, как он
растет, и лес от него казался мрачным и угрюмым. Наши жулики решили, что теперь
им нечего бояться, и опять принялись околпачивать народ в городах.
Для начала они прочли лекцию насчет трезвости, но выручили
такие гроши, что даже на выпивку не хватило. Тогда они решили открыть в другом
городе школу танцев; а сами танцевали не лучше кенгуру, – и как только они
выкинули первое коленце, вся публика набросилась на них и выпроводила вон из
города. В другой раз они попробовали обучать народ ораторскому искусству;
только недолго разглагольствовали: слушатели не выдержали, разругали их на все
корки и велели убираться из города. Пробовали они и проповеди, и внушение
мыслей, и врачевание, и гадание – всего понемножку, только им что-то здорово не
везло. Так что в конце концов они прожились дочиста и по целым дням валялись на
плоту – все думали да думали и друг с другом почти не разговаривали, такие были
хмурые и злые.
А потом они вдруг встрепенулись, стали совещаться о чем-то в
шалаше, потихоньку от нас, все шепотом и часа по два, по три сряду. Мы с Джимом
забеспокоились. Нам это очень не понравилось. Думаем: наверно, затевают
какую-нибудь новую чертовщину, еще почище прежних. Мы долго ломали себе голову
и так и этак и в конце концов решили, что они хотят обокрасть чей-нибудь дом
или лавку, а то, может, собираются делать фальшивые деньги. Тут мы с Джимом
здорово струхнули и уговорились так: что мы к этим их делам никакого
касательства иметь не будем, а если только встретится хоть какая-нибудь
возможность, то мы от них удерем, бросим их, и пускай они одни остаются.
Вот как-то ранним утром мы спрятали плот в укромном месте,
двумя милями ниже одного захолустного городишка по прозванию Пайсквилл, и
король отправился на берег, а нам велел сидеть смирно и носа не показывать,
пока он не побывает в городе и не справится, дошли сюда слухи насчет «Королевского
жирафа» или еще нет. («Небось дом ограбить собираешься! – думаю. –
Потом вернешься сюда, а нас с Джимом поминай как звали, – с тем и
оставайся».) А если он к полудню не вернется, то это значит, что все в порядке,
и тогда нам с герцогом тоже надо отправляться в город.
И мы остались на плоту. Герцог все время злился и
раздражался и вообще был сильно не в духе. Нам за все доставалось, никак мы не
могли ему угодить, – он придирался к каждому пустяку. Видим, что-то они
затеяли, это уж как пить дать. Настал и полдень, а короля все не было, и я,
признаться, очень обрадовался, – думаю: наконец хоть какая-то перемена, а
может случиться, что все по-настоящему переменится. Мы с герцогом отправились в
городок и стали там разыскивать короля и довольно скоро нашли его в задней
комнате распивочной, вдребезги пьяного; какие-то лодыри дразнили его забавы
ради; он ругал их на чем свет стоит и грозился, а сам на ногах еле держится и
ничего с ними поделать не может. Герцог выругал его за это старым дураком,
король тоже в долгу не остался, и как только они сцепились по-настоящему, я и
улепетнул – припустился бежать к реке, да так, что только пятки засверкали. Вот
он, думаю, случай-то, теперь не скоро они нас с Джимом опять увидят! Добежал я
к реке весь запыхавшись, зато от радости ног под собой не чую и кричу:
– Джим, скорей отвязывай плот, теперь у нас с тобой все
в порядке!
Но никто мне не откликнулся, и в шалаше никого не было. Джим
пропал! Я крикнул, и в другой раз крикнул, и в третий; бегаю по лесу туда и
сюда, зову, аукаю – никакого ответа, пропал старик Джим! Тогда я сел и заплакал
– никак не мог удержаться от слез. Только и сидеть я долго не мог. Вышел на
дорогу, иду и думаю: что же теперь делать? А навстречу мне какой-то мальчишка;
я его и спросил, не видел ли он незнакомого негра, одетого так-то и так-то, а
он и говорит:
– Видал.
– А где? – спрашиваю.
– На плантации Сайласа Фелпса, отсюда будет мили две.
Это беглый негр, его уже поймали. А ты его ищешь?
– И не думаю! Я на него нарвался в лесу час или два
назад, и он сказал, что, если я только крикну, он из меня дух вышибет, –
велел мне сидеть смирно и с места не двигаться. Вот я и сидел там, боялся
выйти.
– Ну, – говорит мальчишка, – тебе больше
нечего бояться, раз его поймали. Он убежал откуда-то издалека, с Юга.
– Это хорошо, что его сцапали.
– Еще бы не хорошо! За него ведь полагается двести
долларов награды. Все равно что на дороге найти.
– Ну да, я бы тоже мог получить награду, если бы был
постарше: ведь я первый его увидел. А кто же его поймал?
– Один старик, приезжий; только он продал свою долю за
сорок долларов, потому что ему надо уезжать вверх по реке, а ждать он не может.
Подумать только! Нет, я бы подождал – пускай бы и семь лет пришлось ждать.
– И я тоже, обязательно, – говорю я. – А
может, его доля больше и не стоит, раз он продал так дешево? Может, дело-то не
совсем чистое?
– Ну, как же не чистое – чище не бывает. Я сам видел
объявление. Там про него все написано, точка в точку сходится – лучше всякого
портрета, а бежал он из-под Нового Орлеана, с плантации. Нет, уж тут комар носу
не подточит, все правильно… Слушай, а ты мне не одолжишь табачку пожевать?
Табаку у меня не было, и он пошел дальше. Я вернулся на
плот, сел в шалаш и стал думать. Но так ничего и не придумал. Думал до тех пор,
пока всю голову не разломило, и все-таки не нашел никакого способа избавиться
от беды. Сколько мы плыли по реке, сколько делали для этих мошенников, и все
зря! Так все и пропало задаром, из-за того что у них хватило духу устроить
Джиму такую подлость: опять продать его в рабство на всю жизнь за какие-то
паршивые сорок долларов, да еще чужим людям!
Я даже подумал, что для Джима было бы в тысячу раз лучше
оставаться рабом у себя на родине, где у него есть семья, если уж ему на роду
написано быть рабом. Уж не написать ли мне письмо Тому Сойеру? Пускай он скажет
мисс Уотсон, где находится Джим. Но скоро я эту мысль оставил, и вот почему: а
вдруг она рассердится и не простит ему такую неблагодарность и подлость, что он
взял да и убежал от нее, и опять продаст его? А если и не продаст, все равно
добра не жди: все будут презирать такого неблагодарного негра, – это уж
так полагается, – и обязательно дадут Джиму почувствовать, какой он подлец
и негодяй. А мое-то положение! Всем будет известно, что Гек Финн помог негру
освободиться; и если я только увижу кого-нибудь из нашего города, то, верно, со
стыда готов буду сапоги ему лизать. Это уж всегда так бывает: сделает человек
подлость, а отвечать за нее не хочет, – думает: пока этого никто не знает,
так и стыдиться нечего. Вот и со мной так вышло. Чем больше я думал, тем
сильней меня грызла совесть, я чувствовал себя прямо-таки дрянью, последним
негодяем и подлецом. И наконец меня осенило: ведь это, думаю, явное дело – рука
провидения для того и закатила мне такую оплеуху, чтобы я понял, что на небесах
следят за моим поведением; и там уже известно, что я украл негра у бедной
старушки, которая ничего плохого мне не сделала. Вот мне и показали, что есть
такое всевидящее око, оно не потерпит нечестивого поведения, а мигом положит
ему конец. И как только я это понял, ноги у меня подкосились от страха. Ну, я
все-таки постарался найти себе какое-нибудь оправдание; думаю: ничему хорошему
меня не учили, значит, я уж не так виноват; но что-то твердило мне: «На то есть
воскресная школа, почему же ты в нее не ходил? Там бы тебя научили, что если
кто поможет негру, то за это будет веки вечные гореть в аду».
Меня просто в дрожь бросило. И я уже совсем было решил:
давай попробую помолюсь, чтобы мне сделаться не таким, как сейчас, а хорошим
мальчиком, исправиться. И встал на колени. Только молитва не шла у меня с
языка. Да и как же иначе? Нечего было и стараться скрыть это от бога. И от себя
самого тоже. Я-то знал, почему у меня язык не поворачивается молиться. Потому
что я кривил душой, не по-честному поступал – вот почему. Притворялся, будто
хочу исправиться, а в самом главном грехе не покаялся. Вслух говорил, будто я
хочу поступить как надо, по совести, будто хочу пойти и написать хозяйке этого
негра, где он находится, а в глубине души знал, что все вру, и бог это тоже
знает. Нельзя врать, когда молишься, – это я понял.
Тут я совсем запутался, хуже некуда, и не знал, что мне
делать. Наконец придумал одну штуку; говорю себе: «Пойду напишу это самое
письмо, а после того посмотрю, смогу ли я молиться». И удивительное дело: в ту
же минуту на душе у меня сделалось легко, легче перышка, и все как-то сразу
стало ясно. Я взял бумагу, карандаш и написал:
«Мисс Уотсон, ваш беглый негр Джим находится здесь, в двух
милях от Пайксвилла, у мистера Фелпса; он отдаст Джима, если вы пришлете
награду.
Гек Финн».
Мне стало так хорошо, и я почувствовал, что первый раз в
жизни очистился от греха и что теперь смогу молиться. Но я все-таки подождал с
молитвой, а сначала отложил письмо и долго сидел и думал, вот, думаю, как это
хорошо, что так случилось, а то ведь я чуть-чуть не погубил свою душу и не
отправился в ад. Потом стал думать дальше. Стал вспоминать про наше путешествие
по реке и все время так и видел перед собой Джима, как живого: то днем, то
ночью, то при луне, то в грозу, как мы с ним плывем на плоту, и разговариваем,
и поем, и смеемся. Но только я почему-то не мог припомнить ничего такого, чтобы
настроиться против Джима, а как раз наоборот. То вижу, он стоит вместо меня на
вахте, после того как отстоял свою, и не будит меня, чтобы я выспался; то вижу,
как он радуется, когда я вернулся на плот во время тумана или когда я опять
повстречался с ним на болоте, там, где была кровная вражда; и как он всегда
называл меня «голубчиком» и «сынком», и баловал меня, и делал для меня все что
мог, и какой он всегда был добрый; а под конец мне вспомнилось, как я спасал
его – рассказывал всем, что у нас на плоту оспа, и как он был за это мне
благодарен и говорил, что лучше меня у него нет друга на свете и что теперь я
один у него остался друг.
И тут я нечаянно оглянулся и увидел свое письмо. Оно лежало
совсем близко. Я взял его и подержал в руке. Меня даже в дрожь бросило, потому
что тут надо было раз навсегда решиться, выбрать что-нибудь одно, – это я
понимал. Я подумал с минутку, даже как будто дышать перестал, и говорю себе:
«Ну что ж делать, придется гореть в аду». Взял и разорвал письмо.
Страшно было об этом думать, страшно было говорить такие
слова, но я их все-таки сказал. А уж что сказано, то сказано – больше я и не
думал о том, чтобы мне исправиться. Просто выкинул все это дело из головы; так
и сказал себе, что буду опять грешить по-старому, – все равно, такая уж
моя судьба, раз меня ничему хорошему не учили. И для начала не пожалею трудов –
опять выкраду Джима из рабства; а если придумаю еще что-нибудь хуже этого, то и
хуже сделаю; раз мне все равно пропадать, то пускай уж недаром.
Тогда я стал думать, как взяться за это дело, и перебрал в
уме много всяких способов; и наконец остановился на одном, самом подходящем. Я
хорошенько заметил положение одного лесистого острова, немного ниже по реке, и,
как только совсем стемнело, вывел плот из тайника, переправился к острову и
спрятал его там, а сам лег спать. Я проспал всю ночь, поднялся еще до рассвета,
позавтракал и надел все новое, купленное в магазине, а остальную одежу и еще
кое-какие вещи связал в узелок, сел в челнок и переправился на берег. Я
причалил пониже того места, где, по-моему, была плантация Фелпса, спрятал
узелок в лесу, налил в челнок воды, набросал в него камней и затопил на четверть
мили ниже лесопилки, стоявшей над маленькой речкой, – чтобы мне легко было
найти челнок, когда он опять понадобится.
После этого я выбрался на дорогу и, проходя мимо лесопилки,
увидел на ней вывеску: «Лесопилка Фелпса», а когда подошел к усадьбе – она была
на двести или триста шагов подальше, – то, сколько ни глядел, все-таки
никого не увидел, хотя был уже белый день. Но я не собирался пока ни с кем
разговаривать – мне надо было только посмотреть, где у них что находится. По
моему плану, мне надо было прийти туда из городка, а не с реки. Так что я
только поглядел и двинулся дальше, прямо в город. И что ж вы думаете? Первый
человек, на которого я там наткнулся, был герцог. Он наклеивал афишу:
«Королевский жираф», только три представления, – все как в прошлый раз. Ну
и нахальство же было у этих жуликов! Я наткнулся на него неожиданно и не успел
увильнуть. Он как будто удивился и говорит:
– Эге! Откуда это ты? – Потом как будто даже
обрадовался и спрашивает: – А плот где? Хорошо ли ты его спрятал?
– Вот и я вас то же самое хотел спросить, ваша
светлость.
Тут он что-то перестал радоваться и говорит:
– Это с какой же стати ты меня вздумал спрашивать?
– Ну, – говорю, – когда я вчера увидал короля
в этой распивочной, то подумал: не скоро мы его затащим обратно на плот,
когда-то он еще протрезвится; вот я и пошел шататься по городу – надо же было
куда-нибудь девать время! А тут один человек пообещал мне десять центов за то,
чтобы я помог ему переправиться на лодке за реку и привезти оттуда барана; вот
я и пошел с ним; а когда мы стали тащить барана в лодку, этот человек дал мне
держать веревку, а сам стал подталкивать его сзади; но только баран оказался
мне не по силам: он у меня вырвался и удрал, а мы побежали за ним. Собаки мы с
собой не взяли, вот и пришлось гоняться за бараном по берегу, пока он не
выбился из сил. Мы гонялись за ним до темноты, потом перевезли его в город, а
после того я пошел к плоту. Прихожу – а плота нету. «Ну, – говорю
себе, – должно быть, у них вышла какая-нибудь неприятность и они удрали и
негра моего с собой увезли! А этот негр у меня один-единственный, а я на чужой
стороне, и никакого имущества у меня больше нет, и заработать на хлеб я тоже не
могу». Сел и заплакал. А ночевал я в лесу. Но куда же все-таки девался плот? И
Джим где? Бедный Джим!
– Я почем знаю… то есть насчет плота. Этот старый дурак
тут кое-что продал и получил сорок долларов, а когда мы отыскали его в
распивочной, у него уже повытянули все деньги, кроме тех, что он истратил на
выпивку. А когда я поздно ночью приволок его домой и плота на месте не
оказалось, мы с ним так и подумали: «Этот чертенок, должно быть, украл наш плот
и бросил нас, уплыл вниз по реке».
– Как же это я бросил бы своего негра? Ведь он у меня
один-единственный, одна моя собственность.
– Мы про это совсем забыли. Привыкли думать, что это
наш негр, вот в чем дело… ну да, считали его своим; да и то сказать: мало, что
ли, мы с ним возились? А когда мы увидели, что плот пропал и у нас ничего
больше нет, мы решили: не попробовать ли еще разок «Жирафа»? Ничего другого не
остается. Вот я и стараюсь, с самого утра во рту маковой росинки не было. Где у
тебя эти десять центов? Давай их сюда!
Денег у меня было порядочно, так что я дал ему десять
центов, только попросил истратить их на еду и мне тоже дать немножко, потому
что я со вчерашнего дня ничего не ел. На это герцог ни слова не ответил, а
потом повернулся ко мне и говорит:
– Как, по-твоему, негр на нас не донесет? А то мы с
него шкуру спустим!
– Как же он может донести? Ведь он убежал!
– Да нет! Этот старый болван его продал и со мной даже
не поделился, так деньги зря и пропали.
– Продал? – говорю я и начинаю плакать. – Как
же так… ведь это мой негр, и деньги тоже мои… Где он? Отдайте моего негра!
– Негра тебе никто не отдаст, и дело с концом, так что
перестань хныкать. Послушай-ка, ты уж не думаешь ли донести на нас? Ей-богу, я
тебе ни на грош не верю. Смотри, попробуй только!
Он замолчал, а у самого глаза злые, никогда я таких не
видел. Хныкать я не перестал, а сам говорю:
– Ни на кого я доносить не собираюсь, да и некогда мне
этим заниматься: мне надо идти искать своего негра.
Видно было, что ему это очень не понравилось: стоит,
задумался, и афиши трепыхаются у него в руке; потом наморщил лоб и говорит:
– Вот что я тебе скажу. Нам надо здесь пробыть три дня.
Если ты обещаешь сам молчать и негру не позволишь на нас донести, я тебя научу,
где его искать.
Я пообещал, а он говорит:
– У одного фермера, а зовут его Сайлас Фе… – и
вдруг замолчал.
Понимаете, он сначала хотел сказать правду, а когда замолчал
и стал соображать да думать, то и передумал. Наверно, так оно и было. Мне он
все-таки не верил, вот ему и хотелось убрать меня отсюда на целых три дня,
чтобы я им не мешал. Помолчал немножко и говорит:
– Человека, который его купил, зовут Абрам Фостер,
Абрам Дж. Фостер, а живет он по дороге в Лафайет – это будет миль сорок в
сторону.
– Хорошо, – говорю, – в три дня я туда дойду.
Сегодня же днем и отправлюсь.
– Нет, не днем, а ступай сейчас же, да не теряй времени
и не болтай зря по дороге! Держи язык за зубами и шагай побыстрей, тогда тебе
от нас никаких неприятностей не будет, понял?
Вот этого приказа я и добивался, только это мне и нужно
было. Мне надо было развязать себе руки, чтобы приняться за дело.
– Ну, так ступай, – сказал он, – и можешь
говорить мистеру Фостеру все что тебе вздумается. Может, он тебе и поверит, что
Джим – твой негр, – бывают такие идиоты, что не требуют документов; по
крайней мере я слыхал, что здесь, на Юге, такие бывают. А как станешь рассказывать
про фальшивое объявление и про награду, ты ему объясни, для чего это
понадобилось, – может, он тебе поверит. Теперь проваливай и говори ему что
хочешь, да по дороге, смотри, держи язык за зубами, пока до места не
доберешься!
И я пошел, направляясь от реки в сторону, и ни разу не
оглянулся; я и так чувствовал, что он за мной следит. Все равно я знал, что ему
это скоро надоест. Я прошел по этому направлению целую милю, ни разу не
останавливаясь; потом сделал круг по лесу и вернулся к усадьбе Фелпса. Я решил
приступить к делу сразу, без всякой канители, потому что надо было, чтобы Джим
не проговорился, пока эти молодцы не уберутся подальше. А то еще наживешь
хлопот с этой братией. Я на них нагляделся досыта и больше не желал иметь с
ними никакого дела.
|
