 Увеличить |
Глава двадцать четвертая
На другой день, уже под вечер, мы пристали к заросшему
ивняком островку посредине реки, а на том и на другом берегу стояли городишки,
и герцог с королем начали раскидывать умом, как бы их обобрать. Джим сказал
герцогу, что, он надеется, это не займет много времени, – уж очень ему
надоело и трудно лежать по целым дням связанным в шалаше.
Понимаете, нам приходилось все-таки связывать Джима веревкой,
когда мы оставляли его одного: ведь если бы кто-нибудь на него наткнулся и
увидел, что никого с ним нет и он не связан, так не поверил бы, что он беглый
негр. Ну и герцог тоже сказал, что, конечно, нелегко лежать целый день
связанным и что он придумает какой-нибудь способ обойтись без этого.
Голова у него работала здорово, у нашего герцога, он живо
сообразил, как это устроить. Он одел Джима в костюм короля Лира – длинный халат
из занавесочного ситца, седой парик и борода из конского волоса, потом взял
свои театральные краски и вымазал Джиму шею, лицо, руки и уши – все сплошь
густой синей краской такого тусклого и неживого оттенка, что он стал похож на
утопленника, пролежавшего в воде целую неделю. Провалиться мне, но только
страшней этого я ничего не видел. Потом герцог взял дощечку и написал на ней:
Бешеный араб. – Когда в себе,
на людей не бросается –
и приколотил эту дощечку к палке, а палку поставил перед
шалашом, шагах в четырех от него. Джим был доволен. Он сказал, что это куда
лучше, чем лежать связанному по целым дням и трястись от страха, как только
где-нибудь зашумит. Герцог советовал ему не стесняться и вести себя
поразвязнее; а если кто-нибудь вздумает совать нос не в свое дело, пускай Джим
выскочит из шалаша и попляшет немножко, пускай взвоет разика два, как дикий
зверь, – небось тогда живо уберутся и оставят его в покое. Это он, в
общем, рассудил правильно; но только не всякий стал бы дожидаться, пока Джим
завоет, если бы еще он был просто похож на покойника, а то куда там – много
хуже!
Нашим жуликам хотелось опять пустить в ход «Жирафа» – уж
очень прибыльная была штука, только они побаивались: а вдруг слухи за это время
дошли уже и сюда? Больше ничего подходящего им в голову не приходило, и в конце
концов герцог сказал, что полежит и подумает часа два, нельзя ли как-нибудь
околпачить арканзасский городок; а король решил заглянуть в городок на другом
берегу – без всякого плана, просто так, положившись в смысле прибыли на
провидение, а по-моему – на сатану. Все мы купили новое платье там, где
останавливались прошлый раз; и теперь король сам оделся во все новое и мне тоже
велел одеться.
Я, конечно, оделся. Король был во всем черном и выглядел
очень парадно и торжественно. А я до сих пор и не знал, что платье так меняет
человека. Раньше он был похож на самого что ни на есть распоследнего забулдыгу,
а теперь, как снимет новую белую шляпу да раскланяется с этакой улыбкой, –
ну будто только что вышел из ковчега: такой на вид важный, благочестивый и добродетельный,
ни дать ни взять – сам старик Ной.
Джим вымыл челнок, и я сел в него с веслом наготове. У
берега, чуть пониже мыса, милях в трех от городка, стоял большой пароход; он
стоял уже часа два: грузился. Король и говорит:
– Раз я в таком костюме, то мне, пожалуй, лучше
приехать из Сент-Луиса, или Цинциннати, или еще из какого-нибудь большого
города. Греби к пароходу, Гекльберри: мы на нем доедем до городка.
Ему не пришлось повторять, чтобы я поехал кататься на
пароходе. Я подъехал к берегу в полумиле от городка и повел лодку вдоль крутого
обрыва по тихой воде. Довольно скоро мы наткнулись на этакого славного,
простоватого с виду деревенского паренька, который сидел на бревне, утирая пот
с лица, потому что было очень жарко; рядом с ним лежали два ковровых саквояжа.
– Поверни-ка челнок к берегу, – сказал король. (Я
повернул.) – Куда это вы направляетесь, молодой человек?
– В Орлеан, жду парохода.
– Садитесь ко мне, – говорит король. –
Погодите минутку, мой слуга поможет вам внести вещи… Вылезай, помоги
джентльмену, Адольфус! (Это, вижу, он мне говорит.)
Я помог, потом мы втроем поехали дальше. Молодой человек был
очень благодарен, сказал, что ему просто невмоготу было тащить вещи по такой
жаре. Он спросил короля, куда он едет, и тот ему сказал, что ехал вниз по реке,
нынче утром высадился у городка на той стороне, а теперь хочет подняться на
несколько миль вверх, повидаться там с одним старым знакомым на ферме. Молодой
человек сказал:
– Как только я вас увидел, я сразу подумал: это, верно,
мистер Уилкс, и запоздал-то он самую малость. И опять-таки думаю: нет, должно
быть, не он – зачем бы ему ехать вверх по реке? Вы ведь не он, верно?
– Нет, меня зовут Блоджет, Александер Блоджет; кажется,
мне следует прибавить: его преподобие Александер Блоджет, – ведь я
смиренный служитель божий. Но как бы то ни было, мне все-таки прискорбно
слышать, что мистер Уилкс опоздал, если из-за этого он лишился чего-нибудь
существенного. Надеюсь, этого не случилось?
– Да нет, капитала он из-за этого не лишился.
Наследство он все равно получит, а вот своего брата Питера он в живых не
застанет. Ему это, может, и ничего, кто ж его знает, а вот брат все на свете
отдал бы, лишь бы повидаться с ним перед смертью: бедняга ни о чем другом
говорить не мог последние три недели; они с детства не видались, а брата
Уильяма он и вовсе никогда не видел – это глухонемого-то, – Уильяму всего
лет тридцать – тридцать пять. Только Питер и Джордж сюда приехали; Джордж был
женат, он умер в прошлом году, и жена его тоже. Теперь остались в живых только
Гарви с Уильямом, да и то, как я уже говорил, они опоздали приехать.
– А кто-нибудь написал им?
– Ну как же, месяц или два назад, когда Питер только
что заболел; он так и говорил, что на этот раз ему не поправиться. Видите ли,
он уже совсем состарился, а дочки Джорджа еще молоденькие и ему не компания, кроме
разве Мэри-Джейн – это та, рыженькая; ну и выходит, что, как умерли Джордж и
его жена, старику не с кем было слова сказать, да, пожалуй, и жить больше не
хотелось. Уж очень он рвался повидать Гарви, и Уильяма тоже, само собой: не
охотник он был до завещаний – бывают такие люди. Он оставил Гарви письмо, там
сказано, где он спрятал свои деньги и как разделить остальное имущество, чтобы
девочки Джорджа не нуждались ни в чем, – сам-то Джордж ничего не оставил.
А кроме этого письма, он так-таки ничего и не написал, не могли его заставить.
– Почему же Гарви не приехал вовремя, как вы думаете?
Где он живет?
– О, живет-то он в Англии, в Шеффилде, он там
проповедник, и в Америке никогда не бывал. Может, не успел собраться, а может,
и письма не получил совсем, почем знать!
– Жаль, жаль, что он так и не повидался с братьями
перед смертью, бедняга! Так, значит, вы едете в Орлеан?
– Да, но только это еще не все. В среду я уезжаю на
пароходе в Рио-де-Жанейро, там у меня дядя живет.
– Долгое, очень долгое путешествие! Зато какое
приятное! Я бы и сам с удовольствием поехал. Так Мэри-Джейн старшая? А другим
сколько лет?
– Мэри-Джейн девятнадцать лет, Сюзанне – пятнадцать, а
Джоанне еще нет четырнадцати – это та, что с заячьей губой и хочет заниматься
добрыми делами.
– Бедняжки! Каково им остаться одним на свете!
– Да нет, могло быть и хуже! У старика Питера есть
друзья, они не дадут девочек в обиду. Там и Гобсон – баптистский проповедник, и
дьякон Лот Хови, и Бен Рэкер, и Эбнер Шеклфорд, и адвокат Леви Белл, и доктор
Робинсон, и их жены, и вдова Бартли… и… да много еще, только с этими Питер был
всего ближе и писал о них на родину, так что Гарви знает, где ему искать
друзей, когда сюда приедет.
А старик все расспрашивал да расспрашивал, пока не вытянул
из паренька все дочиста. Провалиться мне, если он не разузнал всю подноготную
про этот самый город и про Уилксов тоже: и чем занимался Питер – он был
кожевник, и Джордж – а он был плотник, и Гарви – а он проповедник в какой-то
секте, и много еще чего. Потом и говорит:
– А почему это вы шли пешком до самого парохода?
– Потому что это большой орлеанский пароход и я боялся,
что он здесь не остановится. Если пароход сидит глубоко, он не останавливается
по требованию. Пароходы из Цинциннати останавливаются, а этот идет из
Сент-Луиса.
– А что, Питер Уилкс был богатый?
– Да, очень богатый: у него были и дома, и земля;
говорят, после него остались еще тысячи три-четыре деньгами, спрятанные где-то.
– Когда, вы сказали, он умер?
– Я ничего не говорил, а умер он вчера ночью.
– Похороны, верно, завтра?
– Да, после полудня.
– Гм! Все это очень печально; но что же делать, всем
нам придется когда-нибудь умереть. Так что нам остается только готовиться к
этому часу: тогда мы можем быть спокойны.
– Да, сэр, это самое лучшее. Мать тоже всегда так говорила.
Когда мы причалили к пароходу, погрузка уже кончилась, и
скоро он ушел. Король ничего не говорил насчет того, чтобы подняться на борт;
так мне и не удалось прокатиться на пароходе. Когда пароход ушел, король
заставил меня грести еще с милю, а там вылез на берег в пустынном месте и
говорит:
– Поезжай живей обратно да доставь сюда герцога и новые
чемоданы. А если он поехал на ту сторону, верни его и привези сюда. Да скажи
ему, чтоб оделся как можно лучше. Ну, теперь ступай!
Я уже понял, что он затевает, только, само собой, ничего не
сказал. Когда я вернулся вместе с герцогом, мы спрятали лодку, а потом они
уселись на бревно, и король ему все рассказал – все, что говорил молодой
человек, от слова до слова. И все время, пока рассказывал, он старался выговаривать,
как настоящий англичанин; получалось очень даже неплохо для такого неуча. У
меня так не выйдет, я даже и пробовать не хочу, а у него и вправду получалось
очень хорошо. Потом он спросил:
– А как вы насчет глухонемых, ваша светлость?
Герцог сказал, что в этом можно на него положиться: он играл
глухонемых на театральных подмостках. И мы стали ждать парохода.
Около середины дня прошли два маленьких парохода, но они
были не с верховьев реки, а потом подошел большой, и король с герцогом его
остановили. За нами выслали ялик, и мы поднялись на борт; оказалось, что
пароход шел из Цинциннати, и когда капитан узнал, что нам нужно проехать всего
четыре или пять миль, то просто взбесился и принялся ругать нас на чем свет стоит,
грозился даже, что высадит. Но король не растерялся, он сказал:
– Если джентльмены могут заплатить по доллару за милю,
с тем чтоб их взяли на пароход и потом доставили на берег в ялике, то почему же
пароходу не довезти их, верно?
Тогда капитан успокоился и сказал, что ладно, довезет; а когда
мы поравнялись с городом, то спустили ялик и переправили нас туда. Человек
двадцать сбежалось на берег, завидев ялик. И когда король спросил: «Не может ли
кто-нибудь из вас, джентльмены, показать мне, где живет мистер Питер Уилкс?» –
они стали переглядываться и кивать друг другу головой, словно спрашивая: «А что
я вам говорил?» Потом один из них сказал очень мягко и деликатно:
– Мне очень жаль, сэр, но мы можем только показать вам,
где он жил вчера вечером.
Никто и мигнуть не успел, как негодный старикашка совсем
раскис, прислонился к этому человеку, уперся ему подбородком в плечо и давай
поливать ему спину слезами, а сам говорит:
– Увы, увы! Бедный брат! Он скончался, а мы так и не
повидались с ним! О, как это тяжело, как тяжело!
Потом оборачивается, всхлипывая, и делает какие-то идиотские
знаки герцогу, показывая ему что-то на пальцах, и тот тоже роняет чемодан и
давай плакать, ей-богу! Я таких пройдох еще не видывал, и если они не самые
отъявленные жулики, тогда я уж не знаю, кто жулик.
Все собрались вокруг, стали им сочувствовать, утешали их
разными ласковыми словами, потащили в гору их чемоданы, позволяли им цепляться
за себя и обливать слезами, а королю рассказывали про последние минуты его
брата, и тот все пересказывал на пальцах герцогу, и оба они так горевали о
покойном кожевнике, будто потеряли двенадцать апостолов. Да будь я негром, если
когда-нибудь видел хоть что-нибудь похожее! Просто делалось стыдно за род человеческий.
|
