 Увеличить |
289
В
писаниях отшельника нам всегда чудятся какие-то отзвуки пустыни, какой-то шорох
и пугливое озирание одиночества; даже в самых сильных его словах, в самом его
крике слышится новый, более опасный вид молчания и замалчивания. Кто из года в
год и день и ночь проводит время наедине со своей душой в интимных ссорах и
диалогах, кто, сидя в своей пещере – а она может быть и лабиринтом, но также и
золотым рудником, – сделался пещерным медведем, или искателем сокровищ,
или сторожем их и драконом, – у того и самые понятия получают в конце
концов какую-то особенную сумеречную окраску, какой-то запах глубины и вместе с
тем плесени, нечто невыразимое и противное, обдающее холодом всякого
проходящего мимо. Отшельник не верит тому, чтобы философ – полагая, что философ
всегда бывает сперва отшельником, – когда-либо выражал в книгах свои
подлинные и окончательные мнения: разве книги не пишутся именно для того, чтобы
скрыть то, что таишь в себе? – он даже склонен сомневаться, может ли
вообще философ иметь «окончательные и подлинные» мнения и не находится ли, не
должна ли находиться у пего за каждой пещерой еще более глубокая пещера – более
обширный, неведомый и богатый мир над каждой поверхностью, пропасть за каждым
основанием, под каждым «обоснованием». Всякая философия есть философия
авансцены – так судит отшельник: «есть что-то произвольное в том, что он
остановился именно здесь, оглянулся назад, осмотрелся вокруг, что он здесь не
копнул глубже и отбросил в сторону заступ, – тут есть также что-то
подозрительное». Всякая философия скрывает в свою очередь некую философию;
всякое мнение – некое убежище, всякое слово – некую маску.
290
Каждый
глубокий мыслитель больше боится быть понятым, чем непонятым. – В
последнем случае, быть может, страдает его тщеславие, в первом же – его сердце,
его сочувствие, которое твердит постоянно: «ах, зачем вы хотите, чтобы и вам
было так же тяжело, как мне?»
291
Человек,
это многообразное, лживое, искусственное и непроницаемое животное, страшное
другим животным больше хитростью и благоразумием, чем силой, изобрел чистую
совесть для того, чтобы наслаждаться своей душой, как чем-то простым; и вся
мораль есть не что иное, как смелая и продолжительная фальсификация, благодаря
которой вообще возможно наслаждаться созерцанием души. С этой точки зрения
понятие «искусство» заключает в себе, быть может, гораздо больше, чем
обыкновенно думают.
292
Философ:
это человек, который постоянно переживает необыкновенные вещи, видит, слышит,
подозревает их, надеется на них, грезит о них; которого его собственные мысли
поражают как бы извне, как бы сверху и снизу, как привычные для него события и
грозовые удары; который, быть может, сам представляет собою грозовую тучу,
чреватую новыми молниями; это роковой человек, постоянно окруженный громом,
грохотом и треском и всякими жутями. Философ: ах, существо, которое часто бежит
от самого себя, часто боится себя, – но которое слишком любопытно для
того, чтобы постоянно снова не «приходить в себя», не возвращаться к самому
себе.
293
Человек,
который говорит: «это нравится мне, я возьму это себе и буду беречь и защищать
от каждого»; человек, который может вести какое-нибудь дело, выполнить
какое-нибудь решение, оставаться верным какой-нибудь мысли, привязать к себе
женщину, наказать и сокрушить дерзкого; человек, у которого есть свой гнев и
свой меч и достоянием которого охотно делаются слабые, страждущие и угнетенные,
а также животные, принадлежа ему по природе, словом, человек, представляющий
собою прирожденного господина, – если такой человек обладает состраданием,
ну, тогда это сострадание имеет цену! Но какой прок в сострадании тех, которые
страдают! Или тех, которые даже проповедуют сострадание! Теперь почти всюду в
Европе можно встретить болезненную чувствительность и восприимчивость к
страданиям, а равным образом отвратительную невоздержанность в жалобах,
изнеженность, пытающуюся вырядиться в нечто высшее при помощи религии и разной
философской дребедени, – теперь существует форменный культ страдания.
Немужественность того, что в кругах таких экзальтированных людей окрещивается
именем «сострадания», по-моему, постоянно и прежде всего бросается в
глаза. – Нужно воздвигнуть жесточайшее гонение против этого новейшего рода
дурного вкуса; и я желал бы в конце концов, чтобы люди носили как средство
против него и в сердце, и на шее прекрасный амулет «gai saber» – или, говоря
яснее для моих соотечественников, «веселую науку».
294
Олимпийский
порок. Вопреки тому философу, который, как истый англичанин, дурно отзывался о
смехе всех мыслящих голов – «смех есть злой недуг человеческой природы,
победить который будет стремиться всякая мыслящая голова» (Гоббс), – я
позволил бы себе даже установить ранги для философов сообразно рангу их смеха,
поставив на высшую ступень тех, которые способны к золотому смеху. И если
предположить, что боги тоже философствуют – к чему мне уже случалось приходить
в своих заключениях, – то я не сомневаюсь, что и они при этом смеются
новым, сверхчеловеческим смехом – и в ущерб всем серьезным вещам! Боги
насмешливы: по-видимому, даже священнодействуя, они не могут удержаться от
смеха.
|
