 Увеличить |
246
– Какое
мучение представляют собою написанные по-немецки книги для того, у кого есть
третье ухо! С какой неохотой стоит он возле этого медленно вращающегося болота
звуков без звучности, ритмов без танца, которое называется у немцев «книгой»! А
сам немец, читающий книги! Как лениво, как неохотно, как плохо он читает!
Многие ли немцы знают и считают своим долгом знать, что в каждом хорошо
составленном предложении кроется искусство, – искусство, которое нужно
разгадать, если хочешь понять предложение! Скажем, стоит только неверно взять
его темп, и само предложение будет неверно понято. Что нельзя допускать
сомнения относительно ритмически решающих слогов, что нужно чувствовать
преднамеренность и прелесть в нарушении слишком строгой симметрии, что нужно
улавливать чутким терпеливым ухом каждое staccato, каждое rubato, что надо
угадывать смысл в последовательности гласных и дифтонгов, которые могут
получать такую нежную и богатую окраску и так изменять ее в зависимости от их
чередования, – кто из читающих книги немцев согласится добровольно
признать такого рода обязанности и требования и прислушиваться к такому
количеству искусства и намеренности в языке? В конце концов у них «нет на это
уха»: таким образом сильнейшие контрасты стиля остаются незамеченными, и
тончайшие ухищрения художника расточаются, словно перед глухими. – Таковы
были мои мысли, когда я заметил, как грубо и как бессознательно смешивали друг
с другом двух мастеров прозы: одного, у которого слова падают медленно и
холодно, как капли со сводов сырой пещеры, – он и рассчитывает на их
глухие звуки и отзвуки, – и другого, который владеет речью, как гибкой
шпагой, и всем телом чувствует опасное счастье дрожащего, слишком острого
клинка, который хочет кусать, шипеть в воздухе и резать. -
247
Как мало
внимания уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно из того факта,
что именно наши выдающиеся музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он
читает не для уха, а только глазами: он прячет при этом свои уши в ящик.
Античный человек, если он читал – это случалось довольно редко, – то читал
себе вслух, и притом громким голосом; если кто-нибудь читал тихо, то этому
удивлялись и втайне спрашивали себя о причинах. Громким голосом – это значит со
всеми повышениями, изгибами, переходами тона и изменениями темпа, которыми
наслаждалась античная публика. Тогда законы письменного стиля были те же, что и
законы стиля ораторского; законы же последнего зависели частично от
изумительного развития, от утонченных потребностей уха и гортани, частично от
силы, крепости и мощи античных легких. В глазах древних период есть прежде
всего физиологическое целое, поскольку его нужно произносить одним духом. Такие
периоды, какие встречаются у Демосфена и Цицерона, с двумя повышениями и двумя
понижениями – и все это не переводя духа, – доставляли наслаждение древним
людям, которые по собственной выучке умели ценить в этом талант, умели ценить
редкое искусство и трудность произнесения таких периодов, – мы собственно
не имеем права на длинные периоды, мы, современные люди, мы, страдающие одышкой
во всех смыслах! Ведь все эти древние были сами дилетантами в ораторском
искусстве, следовательно, знатоками, следовательно, критиками, – этим они
заставляли своих ораторов доходить до крайних пределов совершенства; вроде
того, как в прошлом столетии, когда все итальянцы и итальянки умели петь, виртуозность
вокального искусства (а вместе с тем и искусство мелодики –) достигала у них
кульминации. В Германии же (до самого недавнего времени, когда нечто вроде
трибунного красноречия стало довольно робко и неуклюже распускать свои молодые
крылья) был собственно только один род публичного и мало-мальски
художественного ораторства: он раздавался с церковной кафедры. Только
проповедник и знал в Германии, какое значение имеет каждый слог, каждое слово,
насколько фраза бьет, прыгает, низвергается, течет, изливается, только в его
слухе и обитала совесть, довольно часто нечистая совесть: ибо есть слишком
достаточно причин, в силу которых именно немец редко, почти всегда слишком поздно
научается искусству хорошо говорить. Шедевром немецкой прозы является поэтому,
как и следовало ожидать, шедевр величайшего немецкого проповедника: Библия была
до сих пор лучшей немецкой книгой. По сравнению с Библией Лютера почти все
остальное есть только «литература» – нечто, выросшее не в Германии, а потому не
вросшее и не врастающее в немецкие сердца, как вросла в них Библия.
248
Есть два
вида гения: один, который главным образом производит и стремится производить, и
другой, который охотно даёт оплодотворять себя и рождает. Точно так же между
гениальными народами есть такие, на долю которых выпала женская проблема
беременности и таинственная задача формирования, вынашивания,
завершения, – таким народом были, например, греки, равным образом
французы, – но есть и другие, назначение которых – оплодотворять и
становиться причиной нового строя жизни – подобно евреям, римлянам и – да не
покажется нескромным наш вопрос – уж не немцам ли? – народы, мучимые и
возбуждаемые какой-то неведомой лихорадкой и неодолимо влекомые из границ
собственной природы, влюбленные и похотливые по отношению к чуждым расам (к
таким, которые «дают оплодотворять» себя –) и при этом властолюбивые, как всё,
что сознаёт себя исполненным производительных сил, а следовательно, существующим
«Божьею милостью». Эти два вида гения ищут друг друга, как мужчина и женщина;
но они также не понимают друг друга, – как мужчина и женщина.
249
У
каждого народа есть свое собственное тартюфство, которое он называет своими
добродетелями. – Лучшее, что есть в нас, остается неизвестным, – его
нельзя знать.
|
