 Увеличить |
ОТДЕЛ ШЕСТОЙ:
МЫ, УЧЁНЫЕ
204
Рискуя,
что и здесь морализирование окажется тем, чем оно было всегда, – именно
безбоязненным montrer ses plaies, по выражению Бальзака, – я отваживаюсь
выступить противником того неподобающего и вредного смещения рангов, которое
нынче грозит произойти между наукой и философией совершенно незаметно и как бы
со спокойной совестью. Полагаю, что нужно иметь право высказывать свое мнение о
таких высших вопросах ранга на основании своего опыта – а опыт, как мне
кажется, значит всегда скверный опыт? – чтобы не говорить, как слепые о
цветах или как женщины и художники говорят против науки («ах, эта скверная
наука! – вздыхают они, покорные своему инстинкту и стыдливости, – она
всегда разоблачает!» –). Провозглашение независимости человека науки, его
эмансипация от философии есть одно из более тонких следствий демократического
строя и неустройства; самопрославление и самопревозношение ученого находится
нынче всюду в периоде полного весеннего расцвета, – однако это еще не
значит, что самовосхваление в этом случае смердит приятно. «Долой всех господ!»
– вот чего хочет и здесь инстинкт черни; и после того как наука с блестящим
успехом отделалась от теологии, у которой она слишком долго была «служанкой»,
она стремится в своей чрезмерной заносчивости и безрассудстве предписывать
законы философии и со своей стороны разыгрывать «господина», – что говорю
я! – философа. Моя память – память человека науки, с позволения
сказать! – изобилует наивными выходками высокомерия со стороны молодых
естествоиспытателей и старых врачей по отношению к философии и философам (не
говоря уже об образованнейших и спесивейших из всех ученых, о филологах и педагогах,
являющихся таковыми по призванию –). То это был специалист и поденщик,
инстинктивно оборонявшийся вообще от всяких синтетических задач и способностей;
то прилежный работник, почуявший запах otium и аристократической роскоши в
душевном мире философа и почувствовавший себя при этом обиженным и униженным.
То это был дальтонизм утилитариста, не видящего в философии ничего, кроме ряда
опровергнутых систем и расточительной роскоши, которая никому «не приносит
пользы». То на сцену выступал страх перед замаскированной мистикой и
урегулированием границ познавания; то пренебрежение отдельными философами,
невольно обобщившееся в пренебрежение философией. Чаще же всего я находил у
молодых ученых за высокомерным неуважением к философии дурное влияние
какого-нибудь философа, которого они хотя в общем и не признавали, но тем не
менее подчинялись его презрительным оценкам других философов, следствием чего
явилось общее отрицательное отношение ко всей философии. (Таковым кажется мне,
например, влияние Шопенгауэра на современную Германию: проявлением своей
неразумной ярости по отношению к Гегелю он довел дело до того, что все
последнее поколение немцев порвало связь с немецкой культурой, которая была
вершиной и провидческой тонкостью исторического чувства; но именно в этом
случае сам Шопенгауэр оказался до гениальности бедным, невосприимчивым, не
немецким.) Говоря же вообще, быть может, прежде всего человеческое, слишком
человеческое, короче – духовная убогость самих новейших философов
радикальнейшим образом подорвала уважение к философии и раскрыла ворота плебейскому
инстинкту. Сознаемся-ка себе, до какой степени далек от нашего современного
мира весь род Гераклитов, Платонов, Эмпедоклов – и как там еще ни назывались
все эти царственные, великолепные отшельники мысли; сознаемся, что перед лицом
таких представителей философии, которые нынче благодаря моде так же быстро
всплывают наружу, как и проваливаются, – как, например, в Германии оба
берлинских льва, анархист Евгений Дюринг и амальгамист Эдуард фон
Гартман, – бравый человек науки с полным правом может чувствовать себя
существом лучшего рода и происхождения. В особенности же способен заронить
недоверие в душу молодого, честолюбивого ученого вид тех философов всякой
всячины, которые называют себя «философами действительности» или «позитивистами»:
ведь в лучшем случае сами они ученые и специалисты – это ясно как день! –
ведь все они суть побежденные и вновь покоренные наукой люди, которые некогда
захотели от себя большего, не имея права на это «большее», не имея права на ответственность, –
и которые теперь с достоинством, но питая чувство злобы и мести, являют словом
и делом неверие в царственную задачу и царственное значение философии. В конце
концов, как же и могло быть иначе! Наука процветает нынче и кажется с виду
чрезвычайно добросовестной, между тем как то, до чего постепенно принизилась
вся новейшая философия, этот остаток философии наших дней, возбуждает недоверие
и уныние, если не насмешку и сострадание. Философия, сокращенная до «теории
познания», фактически являющаяся не более как боязливой эпохистикой и учением о
воздержании; философия, которая вовсе не переступает порога и с мучениями
отказывает себе в праве на вход, – это философия при последнем издыхании,
некий конец, некая агония, нечто возбуждающее сострадание. Как могла бы такая
философия – господствовать!
|
