 Увеличить |
193
Quidquid
luce fuit, tenebris agit – но также и наоборот. То, что мы переживаем в
сновидении, предполагая, что мы переживаем это часто, точно так же составляет
часть внутреннего мира нашей души, как и что-нибудь пережитое «действительно»:
оно делает нас богаче или беднее, даёт нам одной потребностью больше или
меньше, и в конце концов среди белого дня и даже в самые светлые минуты нашего
бодрствующего духа нас до некоторой степени убаюкивает то, к чему мы приучены
нашими сновидениями. Положим, что кто-нибудь часто летал во сне и наконец при
всяком сновидении чувствует в себе силу и искусство летать, как своё
преимущество, а также как присущее ему в высшей степени завидное счастье: разве
такому человеку, который считает для себя возможным по малейшему импульсу
описывать всякие виды дуг и углов, – которому знакомо чувство известного
божественного легкомыслия, знакомо движение «вверх» без напряжения и
принуждения, движение «вниз» без опускания и снижения – без тяжести! –
разве человеку, испытавшему это и привыкшему к этому в своих сновидениях, слово
«счастье» не явится в конце концов в иной окраске и значении также и наяву!
разве не должен он иначе желать счастья? «Полёт» в таком виде, как его
описывают поэты, должен казаться ему, по сравнению с этим «летанием», слишком
земным, мускульным, насильственным, уж слишком «тяжёлым».
194
Различие
между людьми сказывается не только в различии скрижалей их благ, стало быть, не
только в том, что они считают вполне желанными различные блага и вместе с тем
не сходятся в сравнительной оценке, в установлении табели о рангах
общепризнанных благ, – оно сказывается еще более в том, что считается ими
за действительное обладание и владение каким-нибудь благом. По отношению к
женщине, например, более скромному в своих требованиях человеку уже право
располагать ее телом и удовлетворение полового чувства кажутся достаточным и удовлетворяющим
его признаком обладания и владения; другой человек, со своей более недоверчивой
и более притязательной алчностью к владению, видит в таком обладании
«вопросительный знак», видит только его призрачность и хочет более тонких
доказательств прежде всего, чтобы знать, только ли женщина отдается ему, или же
она готова бросить ради него все, что имеет или чем очень дорожит, – лишь
это и значит для него «владеть». Но третий и тут не останавливается в своем
недоверии и жажде обладания; если женщина всем для него жертвует, то он
спрашивает себя, не делает ли она этого ради фантома, созданного ее
воображением: чтобы быть вообще любимым, он хочет прежде быть основательно, до
глубочайших недр своих узнанным, – он отваживается дать разгадать
себя. – Лишь тогда чувствует он, что вполне обладает своей возлюбленной,
когда она уже не обманывается на его счет, когда она любит его так же сильно за
его зло и скрытую ненасытность, как и за его доброту, терпение и умственное
развитие. Один хотел бы владеть народом – и все высшие ухищрения Калиостро и
Катилины годны в его глазах для этой цели. Другой, наделенный более утонченной
жаждой владения, говорит себе: «нельзя обманывать там, где хочешь владеть», –
его раздражает и беспокоит мысль, что сердцем народа владеет его маска: «итак,
я должен дать узнать себя, прежде же должен сам узнать себя!» У людей тароватых
на помощь и благодетельных мы встречаем почти регулярно то грубое лукавство,
которое заведомо подгоняет к их желаниям того, кому нужно помочь: как если бы
последний, например, «заслуживал» помощи, желал именно их помощи и за всякую
помощь был им глубоко благодарен, признателен и предан; с такими фантазиями они
распоряжаются нуждающимся как собственностью, так как именно стремление к
собственности и заставляет их быть благодетельными и готовыми на помощь людьми.
Они становятся ревнивыми, когда другие пересекают им путь благодетельствования
или упреждают их в помощи. Родители невольно делают из ребенка нечто себе
подобное – они называют это «воспитанием», – ни одна мать не сомневается в
глубине души, что рожденный ею ребенок составляет ее собственность, ни один
отец не подвергает сомнению своего права подчинить его своим понятиям и
правилам. А некогда отцам даже казалось справедливым распоряжаться жизнью и
смертью новорожденного по своему благоусмотрению (как у древних германцев). И
как отец, так в наше время еще и учитель, сословие, пастор, князь видят в
каждом новом человеке несомненный повод к новому владению. Откуда следует…
195
Евреи –
народ, «рождённый для рабства», как говорит Тацит и весь античный мир, «избранный
народ среди народов», как они сами говорят и думают, – евреи произвели тот
фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь на земле
получила на несколько тысячелетий новую и опасную привлекательность: их пророки
слили воедино «богатое», «безбожное», «злое», «насильственное», «чувственное» и
впервые сделали бранным слово «мир». В этом перевороте ценностей (к которому
относится и употребление слова «бедный» в качестве синонима слов: «святой» и
«друг») заключается значение еврейского народа: с ним начинается восстание
рабов в морали.
196
Можно
сделать заключение о существовании возле Солнца бесчисленного количества темных
тел – таких, которых мы никогда не увидим. Говоря между нами, это притча; и
психолог морали читает все звездные письмена только как язык символов и знаков,
который дает возможность замалчивать многое.
|
