 Увеличить |
266
«Истинно
почитать можно лишь того, кто не ищет самого себя». – Гёте советнику Шлоссеру.
267
У
китайцев есть поговорка, которой матери учат уже своих детей: siao-sin,
«уменьши свое сердце!». Такова по сути и основная склонность поздних
цивилизаций – я не сомненаюсь, что античному греку прежде всего бросилось бы в
глаза в нас, нынешних европейцах, самоумаление, – уже одним этим мы
пришлись бы ему «не по вкусу». -
268
Что же
такое в конце концов общность? – Слова суть звуковые знаки для понятий;
понятия же – это более или менее определенные образные знаки для часто
повторяющихся и одновременно проявляющихся ощущений, целых групп ощущений.
Чтобы понимать друг друга, недостаточно еще употреблять одинаковые
слова, – нужно также употреблять одинаковые слова для однородных
внутренних переживаний; нужно в конце концов иметь общий опыт с другими людьми.
Оттого-то люди, принадлежащие к одному народу, понимают друг друга лучше, чем
представители разных народов, даже когда они говорят на одном языке; или,
обратно, если люди долго жили вместе при сходных условиях (климата, почвы,
опасности, потребностей, работы), то из этого возникает нечто «понимающее
самого себя» – народ. Во всех душах одинаковое число часто повторяющихся
переживаний получает перевес над более редкими: в этой сфере люди начинают
понимать друг друга все быстрее и быстрее – история языка есть история процесса
сокращения, – а это быстрое понимание порождает все более и более тесную
взаимную связь. Чем больше опасность, тем больше и потребность быстро и легко
сговориться о необходимом; отсутствие взаимного непонимания в опасности – вот
условие, без которого никак не может установиться общение между людьми. Даже в
каждой дружеской или любовной связи испытывают друг друга в этом отношении:
такая связь не может быть прочной, раз становится ясно, что одинаковые слова
производят разное впечатление на обоих, вызывая в одном из них иные чувства,
мысли, догадки, желания и страхи, нежели в другом. (Боязнь «вечного
непонимания» – вот тот доброжелательный гений, который так часто удерживает
особей разного пола от слишком поспешной связи, хотя чувства и сердце влекут к
ней, – а вовсе не какой-то шопенгауэровский «гений рода» –!) Группы
ощущений, которые могут наиболее быстро пробудиться в глубине души, заговорить
и давать приказания, имеют решающее значение для всей табели о рангах ее ценностей
и в конце концов определяют скрижаль ее благ. Оценка вещей данным человеком
выдает нам до некоторой степени строение его души и то, что она считает
условиями жизни, в чем видит подлинную нужду. Положим теперь, что нужда
сближала издревле лишь таких людей, которые могли выражать сходными знаками
сходные потребности, сходные переживания, тогда в общем оказывается, что легкая
сообщаемость нужды, т. е. в сущности переживание только средних и общих явлений
жизни, должна быть величайшею из всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою
человека. Более сходные, более обыкновенные люди имели и всегда имеют преимущество,
люди же избранные, более утонченные, более необычные, труднее понимаемые, легко
остаются одинокими, подвергаются в своем разобщении злоключениям и редко
распложаются. Нужно призвать на помощь чудовищные обратные силы, чтобы
воспрепятствовать этому естественному, слишком естественному progressus in
simile, этому постепенному преобразованию человечества в нечто сходное,
среднее, обычное, стадное – в нечто общее!
269
Чем
более психолог – прирожденный, неизбежный психолог и разгадчик душ – начинает
заниматься выдающимися случаями и людьми, тем более грозит ему опасность
задохнуться от сострадания: ему нужна твердость сердца и веселость больше, чем
кому-либо другому. Гибель, падение высших людей, чужеродных душ, есть именно
правило: ужасно иметь такое правило постоянно перед глазами. Многообразные
мучения психолога, который открыл эту гибель, который раз открыл и затем почти
беспрерывно снова открывает в объеме всей истории эту общую внутреннюю
«неисцелимость» высшего человека, это вечное «слишком поздно!» во всех смыслах,
может, пожалуй, в один прекрасный день сделаться причиной того, что он с
ожесточением восстанет на свою собственную судьбу и сделает попытку истребить
себя, – что он сам «погибнет». Почти у каждого психолога замечается
предательское пристрастие и склонность к общению с заурядными и уравновешенными
людьми: этим выдает себя то, что он постоянно нуждается в исцелении, что ему
нужно нечто вроде забвения и бегства от того, чем отягощают его совесть его
прозрения и разрезы, его «ремесло». Ему свойственна боязнь собственной памяти.
Он легко становится безгласным перед суждением других: с бесстрастным лицом
внимает он, как поклоняются, удивляются, любят, прославляют там, где он видел, –
или он даже скрывает свое безгласие, умышленно соглашаясь с каким-нибудь
поверхностным мнением. Быть может, парадоксальность его положения доходит до
такой ужасающей степени, что как раз там, где он научился великому состраданию
и вместе с тем великому презрению, толпа, образованные люди, мечтатели учатся
великому почитанию – почитанию «великих людей» и диковинных животных, ради
которых благословляют и чтут отечество, землю, человеческое достоинство, самих
себя, – на которых указывают юношеству, по образцу которых его
воспитывают… И кто знает, не случалось ли до сих пор во всех значительных
случаях одно и то же, именно, что толпа поклонялась богу, а «бог» был лишь
бедным жертвенным животным! Успех всегда был величайшим лжецом, – а ведь и
само «творение» есть успех; великий государственный муж, завоеватель, человек,
сделавший какое-нибудь открытие, все они замаскированы своими созданиями до
неузнаваемости; «творение», произведение художника или философа, только и
создает вымышленную личность того, кто его создал, кто должен был его создать;
«великие люди» в том виде, как их чтут, представляют собою после этого
ничтожные, плохие вымыслы; в мире исторических ценностей господствует фабрикация
фальшивых монет. Эти великие поэты, например эти Байроны, Мюссе, По, Леопарди,
Клейсты, Гоголи (я не отваживаюсь назвать более великие имена, но подразумеваю
их), – если взять их такими, каковы они на самом деле, какими они,
пожалуй, должны быть, – люди минуты, экзальтированные, чувственные,
ребячливые, легкомысленные и взбалмошные в недоверии и в доверии; с душами, в
которых обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъян; часто мстящие своими
произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие своими взлетами
забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и почти влюбленные в
нее, пока наконец не уподобятся блуждающим болотным огням, притворяясь в то же
время звездами, – народ начинает называть их тогда идеалистами; часто
борющиеся с продолжительным отвращением, с постоянно возвращающимся призраком
неверия, который обдает холодом и заставляет их жаждать gloria и пожирать «веру
в себя» из рук опьяненных льстецов. – И каким мучением являются эти
великие художники и вообще высшие люди для того, кто наконец разгадал их!
Вполне понятно, почему именно в женщине – отличающейся ясновидением в мире
страданий и, к сожалению, одержимой страстью помогать и спасать, страстью,
далеко превосходящей ее силы, – вызывают они так легко те вспышки
безграничного и самоотверженного сострадания, которых масса, и прежде всего
масса почитателей, не понимает и снабжает в изобилии любопытными и
самодовольными толкованиями. Это сострадание регулярно обманывается в своей
силе: женщине хочется верить, что любовь все может, – таково ее своеверие.
Ах, сердцевед прозревает, как бедна, беспомощна, притязательна, склонна к
ошибкам и скорее пагубна, чем спасительна, даже самая сильная, самая глубокая
любовь! – Возможно, что под священной легендой и покровом жизни Иисуса
скрывается один из самых болезненных случаев мученичества от знания, что такое
любовь: мученичество невиннейшего и глубоко страстного сердца, которое не могло
удовлетвориться никакой людской любовью, которое жаждало любви, жаждало быть
любимым и ничем, кроме этого, жаждало упорно, безумно, с ужасающими вспышками
негодования на тех, которые отказывали ему в любви; быть может, это история бедного
не насытившегося любовью и ненасытного в любви человека, который должен был
изобрести ад, чтобы послать туда тех, кто не хотел его любить, – и
который, наконец, познав людскую любовь, должен был изобрести Бога,
представляющего собой всецело любовь, способность любить, – который
испытывал жалость к людской любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так
чувствует, кто так понимает любовь – тот ищет смерти. – Но зачем иметь
пристрастие к таким болезненным вещам? Допустив, что этого вовсе не нужно. -
|
