 Увеличить |
ОТДЕЛ ВОСЬМОЙ:
НАРОДЫ И ОТЕЧЕСТВА
240
Я
слушал, снова в первый раз – увертюру Рихарда Вагнера к Мейстерзингерам: это роскошное,
перегруженное, тяжелое и позднее искусство, которое гордится тем, что
предполагает еще живыми два столетия музыки для своего понимания, – хвала и
честь немцам, что такая гордость не ошиблась в расчете! Какие только соки и
силы, какие времена года и климаты не смешаны здесь! Эта музыка прельщает нас
то чем-то старинным, то чем-то чуждым, терпким и сверх меры юным, в ней столько
же произвольного, сколько и помпезно-традиционного, она нередко плутлива, а еще
чаще дюжа и груба, – она дышит огнем и мужеством, и вместе с тем в ней
чувствуется дряблая, поблекшая кожа слишком поздно созревающих плодов. Она
струится широко и полно, – и вдруг наступает мгновение необъяснимого
замедления, как бы некий пробел, отделяющий причину от действия; какой-то гнет,
заставляющий нас грезить, почти кошмар, – но вот уже снова растет и
ширится старый поток наслаждений, разнообразнейшего наслаждения, старого и
нового счастья, с очень сильной примесью собственного счастья художника,
которого он не хочет скрывать, с примесью его удивленного счастливого сознания
мастерства, проявляющегося в употребленных им здесь новых средствах,
новоприобретенных, неиспробованных художественных средствах, – вот что он,
по-видимому, хочет разгласить нам. В общем, в этой музыке нет красоты, нет юга,
в ней не чувствуется ни южной прозрачной ясности небес, ни грации, ни танца,
почти никакой воли к логике; есть даже некоторая неуклюжесть, которая еще подчеркивается,
точно художник хотел сказать нам: «это входило в мои намерения»; какое-то
громоздкое одеяние, что-то своенравно варварское и торжественное, какая-то рябь
ученых и почтенных драгоценностей и кружев; нечто немецкое в лучшем и худшем
смысле слова, нечто на немецкий лад разнообразное, бесформенное и
неисчерпаемое; известная немецкая мощь и полнота души, которая не боится
прятаться под raffinements упадка, – которая, быть может, только там и чувствует
себя прекрасно; чистый, истый признак немецкой души, одновременно юной и
устарелой, перезрелой и переполненной еще будущностью. Музыка этого рода лучше
всего выражает то, что я думаю о немцах: они люди позавчерашнего и
послезавтрашнего дня, – у них еще нет сегодняшнего дня.
241
И у нас,
«добрых европейцев», бывают часы, когда мы позволяем себе лихую патриотщину и
снова бултыхаемся в волны старой любви и узости – я только что привел тому
пример, – часы национального волнения, патриотического нуда и всякого
иного допотопного преизбытка чувств. Умы более неповоротливые, нежели мы, могут
справиться с тем, что у нас ограничивается часами и разыгрывается в несколько
часов, только в более продолжительные промежутки времени, одни в полгода,
другие в пол человеческой жизни, смотря по быстроте и силе, с которой они
переваривают и совершают свой «обмен веществ». Да, я мог бы представить себе
тупые и инертные расы, которым даже и в нашей расторопной Европе понадобилось
бы полвека, чтобы превозмочь такие атавистические припадки патриотщины и
привязанности к клочку земли и снова вернуться к разуму, я хочу сказать, к
«доброму европеизму». И вот, покуда я распространяюсь на тему об этой
возможности, мне приводится случайно подслушать разговор двух старых
«патриотов»: оба они, очевидно, были туговаты на ухо, а потому говорили очень
громко. «Кто думает и знает о философии столько же, сколько мужик или член
студенческой корпорации, – сказал один из них, – тот еще невинен. Но
что теперь в этом! Теперь век масс: они ползают на брюхе перед всем массовым. И
то же самое in policitis. Государственный муж, который построит им новую
вавилонскую башню, создаст какое-нибудь чудовищно могущественное государство,
называется у них «великим» – какая польза в том, что мы, более осторожные и
сдержанные, пока еще не отступаемся от старой веры в то, что только великая
мысль сообщает величие делам и вещам. Положим, что какой-нибудь государственный
человек доведет свой народ до такого положения, что ему придется с этих пор
вести «великую политику», к чему он плохо приноровлен и подготовлен от природы:
так что он будет вынужден пожертвовать в угоду новой сомнительной
посредственности своими старыми и несомненными добродетелями, – положим,
что какой-нибудь государственный человек обречет свой народ на «рассуждения о
политике» вообще, между тем как этот народ до сих пор мог делать нечто лучшее,
мог думать о чем-нибудь лучшем и сохранил в глубине своей души
предусмотрительное отвращение к беспокойству, пустоте и шумной бранчливости
народов, действительно любящих рассуждать о политике, – положим, что такой
государственный человек разожжет заснувшие страсти и вожделения своего народа,
представит ему его прежнюю робость и желание оставаться в стороне неким
позорным пятном, вменит ему в вину его любовь к иноземному и тайное стремление
к бесконечному, обесценит в его глазах самые сердечные его склонности, вывернет
наизнанку его совесть, сузит его ум, сделает его вкус «национальным» – как!
разве государственный человек, который проделал бы все это, деяния которого его
народ принужден был бы искупать в течение всего своего будущего, если у него
есть будущее, – разве такой государственный человек велик!» – «Без
сомнения! – ответил ему с жаром другой старый патриот. – Иначе он не
мог бы этого сделать! Может быть, было безумно желать чего-либо подобного? Но
может быть, все великое было вначале только безумием!» – «Злоупотребление
словами! – воскликнул его собеседник. – Он силен! силен! силен и безумен!
Но не велик!» – Старики заметно разгорячились, выкрикивая таким образом в лицо
друг другу свои истины; я же, чувствуя себя счастливым, что стою по ту сторону
всего этого, размышлял о том, скоро ли над сильным будет еще более сильный
господин, и о том, что умственное опошление одного народа уравнивается тем, что
ум другого становится глубже. -
242
Пусть
называют то, в чем нынче ищут отличительную черту европейцев, «цивилизацией»,
или «гуманизацией», или «прогрессом»; пусть называют это просто, без похвалы и
порицания, политической формулой – демократическое движение Европы: за всеми
моральными и политическими рампами, на которые указывают эти формулы,
совершается чудовищный физиологический процесс, развивающийся все более и
более, – процесс взаимоуподобления европейцев, их возрастающее
освобождение от условий, среди которых возникают расы, связанные климатом и
сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой определенной среды,
которая в течение целых столетий с одинаковыми требованиями стремится
запечатлеться в душе и плоти человека, – стало быть, совершается медленное
возникновение по существу своему сверх-национального и кочевого вида человека,
отличительной чертой которого, говоря физиологически, является maximum
искусства и силы приспособления. Этот процесс становящегося европейца, который
может быть замедлен в темпе сильными рецидивами, но, возможно, как раз благодаря
этому выигрывает в силе и глубине и растет – сюда относится все еще
свирепствующая ныне буря и натиск «национального чувства», а также и
возникающий на наших глазах анархизм: этот процесс, по всей вероятности, ведет
к таким результатам, на которые меньше всего рассчитывают его наивные поборники
и панегиристы, апостолы «современных идей». Те же самые новые условия, под
влиянием которых в общем совершается уравнение людей и приведение их к посредственности,
т. е. возникновение полезного, трудолюбивого, на многое пригодного и ловкого
стадного животного «человек», в высшей степени благоприятствуют появлению
исключительных людей, обладающих опаснейшими и обаятельнейшими качествами.
Между тем как упомянутая сила приспособления, постоянно пробуя всё новые и
новые условия и начиная с каждым поколением, почти с каждым десятилетием новую
работу, делает совершенно невозможной мощность типа; между тем как такие
будущие европейцы, по всей вероятности, будут производить общее впечатление
разношерстной толпы болтливых, бедных волею и пригодных для самых разнообразных
целей работников, нуждающихся в господине и повелителе, как в хлебе насущном;
между тем как, стало быть, демократизация Европы клонится к нарождению типа,
подготовленного к рабству в самом тонком смысле слова: сильный человек в
отдельных и исключительных случаях должен становиться сильнее и богаче, чем он,
может быть, был когда-либо до сих пор, – благодаря отсутствию влияния
предрассудков на его воспитание, благодаря огромному разнообразию упражнений,
искусств и притворств. Я хочу сказать, что демократизация Европы есть вместе с
тем невольное мероприятие к распложению тиранов – если понимать это слово во
всевозможных смыслах, а также и в умственном.
|
