7
Все больше и больше раненых на носилках и пешком,
поддерживаемых один другими и громко разговаривающих между собой, встречалось
князю Гальцину.
– Как они подскочили, братцы мои, – говорил басом
один высокий солдат, несший два ружья за плечами, – как подскочили, как
крикнут: Алла, Алла! [11] так‑так
друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут – ничего не сделаешь. Видимо‑невидимо…
Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
– Ты с бастиона?
– Так точно, ваше благородие.
– Ну, что там было? Расскажи.
– Да что было? Подступила их, ваше благородие, сила,
лезут на вал, да и шабаш. Одолели совсем, ваше благородие!
– Как одолели? Да ведь вы отбили же?
– Где тут отбить, когда его вся сила подошла: перебил
всех наших, а сикурсу не подают. (Солдат ошибался, потому что траншея была за
нами, по это – странность, которую всякий может заметить: солдат, раненный в
деле, всегда считает его проигранным и ужасно кровопролитным.)
– Как же мне говорили, что отбили, – с досадой
сказал Гальцин.
В это время поручик Непшитшетский в темноте, по белой
фуражке, узнав князя Гальцина и желая воспользоваться случаем, чтобы поговорить
с таким важным человеком, подошел к нему.
– Не изволите ли знать, что это такое было? –
спросил он учтиво, дотрогиваясь рукою до козырька.
– Я сам расспрашиваю, – сказал князь Гальцин и
снова обратился к солдату с двумя ружьями, – может быть, после тебя
отбили? Ты давно оттуда?
– Сейчас, ваше благородие! – отвечал
солдат. – Вряд ли, должно, за ним траншея осталась, – совсем одолел.
– Ну, как вам не стыдно – отдали траншею. Это
ужасно! – сказал Гальцин, огорченный этим равнодушием. – Как вам не
стыдно! – повторил он, отворачиваясь от солдата.
– О! это ужасный народ! Вы их не изволите знать, –
подхватил поручик Непшитшетский, – я вам скажу, от этих людей ни гордости,
ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы
идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с
дела. Подлый народ! Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу
траншею! – добавил он, обращаясь к солдатам.
– Что ж, когда сила! – проворчал солдат.
– И! ваши благородия, – заговорил в это время
солдат с носилок, поравнявшихся с ними, – как же не отдать, когда перебил
всех почитай? Кабы наша сила была, ни в жисть бы не отдали. А то что сделаешь?
Я одного заколол, а тут меня как ударит… О‑ох, легче, братцы, ровнее, братцы,
ровней иди… о‑о‑о! – застонал раненый.
– А в самом деле, кажется, много лишнего народа
идет, – сказал Гальцин, останавливая опять того же высокого солдата с
двумя ружьями. – Ты зачем идешь? Эй ты, остановись!
Солдат остановился и левой рукой снял шапку.
– Куда ты идешь и зачем? – закричал он на него
строго. – Него…
Но в это время, совсем вплоть подойдя к солдату, он наметил,
что правая рука его была за обшлагом и в крови выше локтя.
– Ранен, ваше благородие!
– Чем ранен?
– Сюда‑то, должно, пулей, – сказал солдат,
указывая на руку, – а уж здесь не могу знать, чем голову‑то
прошибло, – и, нагнув ее, показал окровавленные и слипшиеся волоса на
затылке.
– А ружье другое чье?
– Стуцер французской, ваше благородие, отнял; да я бы
не пошел, кабы не евтого солдатика проводить, а то упадет неравно, –
прибавил он, указывая на солдата, который шел немного впереди, опираясь на
ружье и с трудом таща и передвигая левую ногу.
– А ты где идешь, мерзавец! – крикнул поручик
Непшитшетский на другого солдата, который попался ему навстречу, желая своим
рвением прислужиться важному князю. Солдат тоже был ранен.
Князю Гальцину вдруг ужасно стыдно стало за поручика
Непшитшетского и еще больше за себя. Он почувствовал, что краснеет – что редко
с ним случалось, – отвернулся от поручика и, уже больше не расспрашивая
раненых и не наблюдая за ними, пошел на перевязочный пункт.
С трудом пробившись на крыльце между пешком шедшими ранеными
и носильщиками, входившими с ранеными и выходившими с мертвыми, Гальцин вошел в
первую комнату, взглянул и тотчас же невольно повернулся назад и выбежал на
улицу. Это было слишком ужасно!
|
