 Увеличить |
5
– Да как же не дать, – сказал вдруг офицер,
бранившийся на крыльце с смотрителем и в это время подошедший к разговаривающим
и обращаясь отчасти и к штабным, сидевшим подле, как к более достойным
слушателям. – Ведь я так же, как и эти господа, пожелал в действующую
армию, даже в самый Севастополь просился от прекрасного места, и мне, кроме
прогонов от П., 136 руб. сер., ничего не дали, а я уж своих больше 150 рублей
издержал. Подумать только, 800 верст 3‑й месяц еду. Вот с этими господами 2‑й
месяц. Хорошо, что у меня были свои деньги. Ну, а коли бы не было их?
– Неужели 3‑й месяц? – спросил кто‑то.
– А что прикажете делать, – продолжал
рассказывающий. – Ведь ежели бы я не хотел ехать, я бы и не просился от
хорошего места; так, стало быть, я не стал бы жить по дороге, уж не оттого,
чтоб я боялся бы… а возможности никакой нет. В Перекопе, например, я 2 недели
жил; смотритель с вами и говорить не хочет, – когда хотите поезжайте; одних
курьерских подорожных вот сколько лежит. Уж, верно, так судьба… ведь я бы
желал, да, видно, судьба; я ведь не оттого, что вот теперь бомбардированье, а,
видно, торопись не торопись – все равно; а я бы как желал…
Этот офицер так старательно объяснял причины своего
замедления и как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль,
что он трусит. Это еще стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения
своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда
безрукий офицер, который был в том же полку, сказал ему, что в эти два дня у
них одних офицеров 17 человек выбыло.
Действительно, офицер этот в настоящую минуту был
жесточайшим трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не был им. С ним
произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в
одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса, и имел прекрасное
покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских
героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более –
патриотизмом.
Он пожертвовал этому чувству весьма многим – и обжитым
местом, и квартеркой с мягкой мебелью, заведенной осьмилетним старанием, и
знакомствами, и надеждами на богатую женитьбу, – он бросил все и подал еще
в феврале в действующую армию, мечтая о бессмертном венке славы и генеральских
эполетах. Через 2 месяца после подачи прошенья он по команде получил запрос, но
будет ли он требовать вспомоществования от правительства. Он отвечал отрицательно
и терпеливо продолжал ожидать определения, хотя патриотический жар уже успел
значительно остыть в эти 2 месяца. Еще через 2 месяца он получил запрос, не
принадлежит ли он к масонским ложам, и еще подобного рода формальности, и после
отрицательного ответа наконец на 5‑й месяц вышло его определение. Во все это
время приятели, а более всего то заднее чувство недовольства новым, которое
является при каждой перемене положения, успели убедить его в том, что он сделал
величайшую глупость, поступив в действующую армию. Когда же он очутился один с
изжогой и запыленным лицом, на 5‑й станции, на которой он встретился с курьером
из Севастополя, рассказавшим ему про ужасы войны, прождал 12 часов
лошадей, – он уже совершенно раскаивался в своем легкомыслии, с смутным
ужасом думал о предстоящем и ехал бессознательно вперед, как на жертву. Чувство
это в продолжение 3‑месячного странствования по станциям, на которых почти
везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров с ужасными
рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного офицера,
что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя
в П., в Дуванкуй он был жалким трусом; и, съехавшись месяц тому назад с
молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни
последними в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец,
составлял партию в преферанс, на жалобную книгу смотрел, как на препровождение
времени, и радовался, когда лошадей ему не давали.
Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо
на бастионы, а теперь еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы
сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы
привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в
нем.
|
