4
– Однако это ужасно как досадно, – говорил один из
молодых офицеров, – что так уже близко, а нельзя доехать. Может быть,
нынче дело будет, а нас не будет.
В пискливом тоне голоса и в пятновидном свежем румянце,
набежавшем на молодое лицо этого офицера в то время, как он говорил, видна была
эта милая молодая робость человека, который беспрестанно боится, что не так
выходит его каждое слово.
Безрукий офицер с улыбкой посмотрел на него.
– Поспеете еще, поверьте, – сказал он.
Молодой офицерик с уважением посмотрел на исхудалое лицо
безрукого, неожиданно просветлевшее улыбкой, замолчал и снова занялся чаем.
Действительно, в лице безрукого офицера, в его позе и особенно в этом пустом
рукаве шинели выражалось много этого спокойного равнодушия, которое можно
объяснить так, что при всяком деле или разговоре он смотрел, как будто говоря:
«Все это прекрасно, все это я знаю и все могу сделать, ежели бы я захотел
только».
– Как же мы решим, – сказал снова молодой офицер
своему товарищу в архалуке, – ночуем здесь или поедем на своей лошади?
Товарищ отказался ехать.
– Вы можете себе представить, капитан, – продолжал
разливавший чай, обращаясь к безрукому и поднимая ножик, который уронил
этот, – нам сказали, что лошади ужасно дороги в Севастополе, мы и купили
сообща лошадь в Симферополе.
– Дорого, я думаю, с вас содрали?
– Право, не знаю, капитан: мы заплатили с повозкой
девяносто рублей. Это очень дорого? – прибавил он, обращаясь ко всем и к
Козельцову, который смотрел на него.
– Недорого, коли молодая лошадь, – сказал
Козельцов.
– Не правда ли? А нам говорили, что дорого… Только она
хромая немножко, только это пройдет, нам говорили. Она крепкая такая.
– Вы из какого корпуса? – спросил Козельцов,
который хотел узнать о брате.
– Мы теперь из Дворянского полка, нас шесть человек; мы
все едем в Севастополь по собственному желанию, – говорил словоохотливый
офицерик, – только мы не знаем, где наши батареи: одни говорят, что в
Севастополе, а вот они говорили, что в Одессе.
– А в Симферополе разве нельзя было узнать? –
спросил Козельцов.
– Не знают… Можете себе представить, наш товарищ ходил
там в канцелярию: ему грубостей наговорили… можете себе представить, как
неприятно!.. Угодно вам готовую папироску? – сказал он в это время
безрукому офицеру, который хотел достать свою сигарочницу.
Он с каким‑то подобострастным восторгом услуживал ему.
– А вы тоже из Севастополя? – продолжал он. –
Ах, Боже мой, как это удивительно! Ведь как мы все в Петербурге думали об вас,
обо всех героях! – сказал он, обращаясь к Козельцову, с уважением и
добродушной лаской.
– Как же, вам, может, назад придется ехать? –
спросил поручик.
– Вот этого‑то мы и боимся. Можете себе представить,
что мы, как купили лошадь и обзавелись всем нужным – кофейник спиртовой и еще
разные мелочи необходимые, – у нас денег совсем не осталось, – сказал
он тихим голосом и оглядываясь на своего товарища, – так что ежели ехать
назад, мы уж и не знаем, как быть.
– Разве вы не получили подъемных денег? – спросил
Козельцов.
– Нет, – отвечал он шепотом, – только нам
обещали тут дать.
– А свидетельство у вас есть?
– Я знаю, что главное – свидетельство; по мне в Москве
сенатор один – он мне дядя, – как я у него был, он сказал, что тут дадут,
а то бы он сам мне дал. Так дадут так?
– Непременно дадут.
– И я думаю, что, может быть, так дадут, – сказал
он таким тоном, который доказывал, что, спрашивая на тридцати станциях одно и
то же и везде получая различные ответы, он уже никому не верил хорошенько.
|
