17
В большой комнате казармы было пропасть народа: морские,
артиллерийские и пехотные офицеры. Одни спали, другие разговаривали, сидя на
каком‑то ящике и лафете крепостной пушки; третьи, составляя самую большую и
шумную группу за сводом, сидели на полу, на двух разостланных бурках, пили
портер и играли в карты.
– А! Козельцов, Козельцов! хорошо, что приехал,
молодец!.. Что рана? – послышалось с разных сторон. И здесь видно было,
что его любят и рады его приезду.
Пожав руки знакомым, Козельцов присоединился к шумной
группе, составившейся из нескольких офицеров, игравших в карты. Между ними были
тоже его знакомые. Красивый худощавый брюнет, с длинным, сухим носом и большими
усами, продолжавшимися от щек, метал банк белыми сухими пальцами, на одном из
которых был большой золотой перстень с гербом. Он метал прямо и неаккуратно,
видимо чем‑то взволнованный и только желая казаться небрежным. Подле него, по
правую руку, лежал, облокотившись, седой майор, уже значительно выпивший, и с
аффектацией хладнокровия понтировал по полтиннику и тотчас же расплачивался. По
левую руку на корточках сидел красный, с потным лицом, офицерик, принужденно
улыбался и шутил, когда били его карты; он шевелил беспрестанно одной рукой в
пустом кармане шаровар и играл большой маркой, но, очевидно, уже не на чистые,
что именно и коробило красивого брюнета. По комнате, держа в руках большую кипу
ассигнаций, ходил плешивый, с огромным злым ртом, худой и бледный безусый
офицер и все ставил ва‑банк наличные деньги и выигрывал.
Козельцов выпил водки и подсел к играющим.
– Понтирните‑ка, Михаил Семеныч! – сказал ему
банкомет. – Денег пропасть, я чай, привезли.
– Откуда у меня деньгам быть? Напротив, последние в
городе спустил.
– Как же! вздули, уж верно, кого‑нибудь в Симферополе.
– Право, мало, – сказал Козельцов, но, видимо не
желая, чтоб ему верили, расстегнулся и взял в руки старые карты.
– Попытаться нешто, чем черт не шутит! и комар, бывает,
что, знаете, какие штуки делает. Выпить только надо для храбрости.
И в непродолжительном времени, выпив еще 3 рюмки водки и
несколько стаканов портера, он был уже совершенно в духе всего общества, то
есть в тумане и забвении действительности, и проигрывал последние 3 рубля.
На маленьком вспотевшем офицере было написано 150 рублей.
– Нет, не везет, – сказал он, небрежно
приготавливая новую карту.
– Потрудитесь прислать, – сказал ему банкомет, на
минуту останавливаясь метать и взглядывая на него.
– Позвольте завтра прислать, – отвечал потный
офицер, вставая и усиленно перебирая рукой в пустом кармане.
– Гм! – промычал банкомет и, злостно бросая
направо, налево, дометал талию. – Однако этак нельзя, – сказал он,
положив карты, – я бастую. Этак нельзя, Захар Иваныч, – прибавил
он, – мы играли на чистые, а не на мелок.
– Что ж, разве вы во мне сомневаетесь? Странно, право!
– С кого прикажете получить? – пробормотал майор,
сильно опьяневший к этому времени и выигравший что‑то рублей 8. – Я
прислал уже больше 20 рублей, а выиграл – ничего не получаю.
– Откуда же и я заплачу, – сказал банкомет, –
когда на столе денег нет?
– Я знать не хочу! – закричал майор,
поднимаясь. – Я играю с вами, с честными людьми, а не с ними. Потный
офицер вдруг разгорячился:
– Я говорю, что заплачу завтра; как же вы смеете мне
говорить дерзости?
– Я говорю, что хочу! Так честные люди не делают, вот
что! – кричал майор.
– Полноте, Федор Федорыч! – заговорили все,
удерживая майора. – Оставьте!
Но майор, казалось, только и ждал того, чтобы его просили
успокоиться, для того чтобы рассвирепеть окончательно. Он вдруг вскочил и,
шатаясь, направился к потному офицеру.
– Я дерзости говорю? Кто постарше вас, 20 лет своему
царю служит, – дерзости? Ах ты, мальчишка! – вдруг запищал он, все
более и более воодушевляясь звуками своего голоса. – Подлец!
Но опустим скорее завесу над этой глубокогрустной сценой.
Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет
навстречу смерти и умрет твердо и спокойно; но одна отрада жизни в тех
ужасающих самое холодное воображение условиях отсутствия всего человеческого и
безнадежности выхода из них, одна отрада есть забвение, уничтожение сознания.
На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя;
но искра эта устает гореть ярко, – придет роковая минута, она вспыхнет
пламенем и осветит великие дела.
|
