 Увеличить |
14
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад
полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами,
лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном
полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей – с проклятиями и молитвами на
пересохших устах – ползали, ворочались и стонали, – одни между трупами на
цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу
перевязочного пункта; а все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над
Сапун‑горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего
темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки
по светло‑лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая
радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное
светило.
15
На другой день вечером опять егерская музыка играла на
бульваре, и опять офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли
около павильона и по нижним аллеям из цветущих душистых белых акаций.
Калугин, князь Гальцин и какой‑то полковник ходили под руки
около павильона и говорили о вчерашнем деле. Главною путеводительною нитью
разговора, как это всегда бывает в подобных случаях, было не самое дело, а то
участие, которое принимал, и храбрость, которую выказал рассказывающий в деле.
Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто
потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде,
так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в
военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение
официальное, которое они только считали обязанностью выказывать. Напротив,
Калугин и полковник были бы готовы каждый день видеть такое дело, с тем чтобы
только каждый раз получать золотую саблю и генерал‑майора, несмотря на то, что
они были прекрасные люди. Я люблю, когда называют извергом какого‑нибудь
завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести
прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький
Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню
для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья.
– Нет, извините, – говорил полковник, –
прежде началось на левом фланге. Ведь я был там.
– А может быть, – отвечал Калугин, – я больше
был на правом; я два раза туда ходил: один раз отыскивал генерала, а другой раз
так, посмотреть ложементы пошел. Вот где жарко было.
– Да уж, верно, Калугин знает, – сказал полковнику
князь Гальцин, – ты знаешь, мне нынче В… про тебя говорил, что ты
молодцом.
– Потери только, потери ужасные, – сказал
полковник тоном официальной печали: – У меня в полку 400 человек выбыло.
Удивительно, как я жив вышел оттуда.
В это время навстречу этим господам, на другом конце
бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова на стоптанных сапогах и с
повязанной головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он
вчера приседал перед Калугиным, и пришло в голову, как бы они не подумали, что
он притворяется раненым. Так что ежели бы эти господа не смотрели на него, то
он бы сбежал вниз и ушел бы домой, с тем чтобы не выходить до тех пор, пока
можно будет снять повязку.
– Il fallait voir dans quel etat je l'ai
rencontre hier sous le feu [21], –
улыбнувшись, сказал Калугин в то время, как они сходились.
– Что, вы ранены, капитан? – сказал Калугин с
улыбкой, которая значила: «Что, вы видели меня вчера? каков я?»
– Да, немножко, камнем, – отвечал Михайлов,
краснея и с выражением на лице, которое говорило: «Видел, и признаюсь, что вы
молодец, а я очень, очень плох».
– Est‑ce que le pavillon est baisse
deja? [22] –
спросил князь Гальцин опять с своим высокомерным выражением, глядя на фуражку
штабс‑капитана и не обращаясь ни к кому в особенности.
– Non pas encore [23], –
отвечал Михайлов, которому хотелось показать, что он знает и поговорить по‑французски.
– Неужели продолжается еще перемирие? – сказал
Гальцин, учтиво обращаясь к нему по‑русски и тем говоря, – как это
показалось штабс‑капитану, – что вам, должно быть, тяжело будет говорить
по‑французски, так не лучше ли уж просто?.. И с этим адъютанты отошли от него.
Штабс‑капитан, так же как и вчера, почувствовал себя
чрезвычайно одиноким и, поклонившись с разными господами – с одними не желая
сходиться, а к другим не решаясь подойти, – сел около памятника Казарского
и закурил папиросу.
Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он рассказывал, что был
на перемирии и говорил с французскими офицерами, что будто один французский
офицер сказал ему:
«S'il n'avait pas fait clair encore pendant une
demi‑heure, les embuscades auraient ete reprises» [24], и как он отвечал ему:
«Monsieur! je ne dis pas non, pour ne pas vous donner
un dementi» [25], и как хорошо он сказал и
т. д.
В сущности же, хотя и был на перемирии, он не успел сказать
там ничего очень умного, хотя ему и ужасно хотелось поговорить с французами
(ведь это ужасно весело говорить с французами). Юнкер барон Пест долго ходил по
линии и все спрашивал французов, которые были близко к нему: «De quel regiment
etes‑vous?» [26] Ему отвечали – и больше
ничего. Когда же он зашел слишком далеко за линию, то французский часовой, не подозревая,
что этот солдат знает по‑французски, в третьем лице выругал его. «Il vient regarder nos travaux ce sacre c.....» [27], – сказал
он. Вследствие чего, не находя больше интереса на
перемирии, юнкер барон Пест поехал домой и уже дорогой придумал те французские
фразы, которые теперь рассказывал. На бульваре были и капитан Зобов, который
громко разговаривал, и капитан Обжогов в растерзанном виде, и артиллерийский
капитан, который ни в ком не заискивает, и счастливый в любви юнкер, и все те
же вчерашние лица и вес с темп же вечными побуждениями лжи, тщеславия и
легкомыслия. Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой‑кого, о которых
здесь едва ли помнил и думал кто‑нибудь теперь, когда тела их еще не успели
быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и о которых через месяц точно так же
забудут отцы, матери, жены, дети, ежели они были или не забыли про них прежде.
– А я его не узнал было, старика‑то, – говорит
солдат на уборке тел, за плечи поднимая перебитый в груди труп с огромной
раздувшейся головой, почернелым глянцевитым лицом и вывернутыми
зрачками, – под спину берись, Морозка, а то как бы не перервался. Ишь, дух
скверный!
«Ишь, дух скверный!» – вот все, что осталось между людьми от
этого человека
|
