24
По сю сторону бухты, между Инкерманом и Северным
укреплением, на холме телеграфа, около полудня стояли два моряка, один –
офицер, смотревший в трубу на Севастополь, и другой, вместе с казаком только
что подъехавший к большой вехе.
Солнце светло и высоко стояло над бухтой, игравшею с своими
стоящими кораблями и движущимися парусами и лодками веселым и теплым блеском.
Легкий ветерок едва шевелил листья засыхающих дубовых кустов около телеграфа,
надувал паруса лодок и колыхал волны. Севастополь, все тот же, с своей
недостроенной церковью, колонной, набережной, зеленеющим на горе бульваром и
изящным строением библиотеки, с своими маленькими лазуревыми бухточками,
наполненными мачтами, живописными арками водопроводов и с облаками синего
порохового дыма, освещаемыми иногда багровым пламенем выстрелов; все тот же
красивый, праздничный, гордый Севастополь, окруженный с одной стороны желтыми
дымящимися горами, с другой – ярко‑синим, играющим на солнце морем, виднелся на
той стороне бухты. Над горизонтом моря, по которому дымилась полоса черного
дыма какого‑то парохода, ползли длинные белые облака, обещая ветер. По всей
линии укреплений, особенно по горам левой стороны, по нескольку вдруг,
беспрестанно, с молнией, блестевшей иногда даже в полуденном свете, рождались
клубки густого, сжатого белого дыма, разрастались, принимая различные формы,
поднимались и темнее окрашивались в небе. Дымки эти, мелькая то там, то здесь,
рождались по горам, на батареях неприятельских, и в городе, и высоко на небе.
Звуки взрывов не умолкали и, переливаясь, потрясали воздух…
К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже,
воздух меньше колебался от гула.
– Однако 2‑й бастион уже совсем не отвечает, –
сказал гусарский офицер, сидевший верхом, – весь разбит! Ужасно!
– Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает
один, – отвечал тот, который смотрел в трубу. – Это меня бесит, что
они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала, а она ничего не отвечает.
– А посмотри, к двенадцати часам, я говорил, они всегда
перестают бомбардировать. Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать… нас ждут
уже теперь… нечего смотреть.
– Постой, не мешай! – отвечал смотревший в трубу,
с особенной жадностью глядя на Севастополь.
– Что там? что?
– Движение в траншеях, густые колонны идут.
– Да и так видно, – сказал моряк, – идут
колоннами. Надо дать сигнал.
– Смотри, смотри! вышли из траншеи.
Действительно, простым глазом видно было, как будто темные
пятна двигались с горы через балку от французских батарей к бастионам. Впереди
этих пятен видны были темные полосы уже около нашей линии. На бастионах
вспыхнули в разных местах, как бы перебегая, белые дымки выстрелов. Ветер донес
звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки. Черные полосы
двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы, усиливаясь и усиливаясь,
слились в продолжительный перекатывающийся грохот. Дым, поднимаясь чаще и чаще,
расходился быстро по линии и слился, наконец, весь в одно лиловатое,
свивающееся и развивающееся облако, в котором кое‑где едва мелькали огни и
черные точки – все звуки соединились в один перекатывающийся треск.
– Штурм! – сказал офицер с бледным лицом, отдавая
трубку моряку.
Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами,
главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были
тяжелое волнение и ожидание чего‑то ужасного.
– Не может быть, чтобы взяли! – сказал офицер на
лошади.
– Ей‑богу, знамя! посмотри! посмотри! – сказал
другой, задыхаясь, отходя от трубы, – французское на Малаховом!
– Не может быть!
|
