25
Козельцов‑старший, успевший отыграться в ночь и снова
спустить все, даже золотые, зашитые в обшлаге, перед утром спал еще нездоровым,
тяжелым, но крепким сном в оборонительной казарме пятого бастиона, когда,
повторяемый различными голосами, раздался роковой крик:
– Тревога!..
– Что вы спите, Михайло Семеныч! Штурм! – крикнул
ему чей‑то голос.
– Верно, школьник какой‑нибудь, – сказал он,
открывая глаза и не веря еще.
Но вдруг он увидел одного офицера, бегающего без всякой
видимой цели из угла в угол, с таким бледным, испуганным лицом, что он все
понял. Мысль, что его могут принять за труса, не хотевшего выйти к роте в
критическую минуту, поразила его ужасно. Он во весь дух побежал к роте.
Стрельба орудийная кончилась; но трескотня ружей была во всем разгаре. Пули
свистели не по одной, как штуцерные, а роями, как стадо осенних птичек
пролетает над головами. Все то место, на котором стоял вчера его батальон, было
застлано дымом, были слышны недружные крики и возгласы. Солдаты, раненые и
нераненые, толпами попадались ему навстречу. Пробежав еще шагов 30, он увидал
свою роту, прижавшуюся к стенке, и лицо одного из своих солдат, но бледное‑бледное,
испуганное. Другие лица были такие же. Чувство страха невольно сообщилось и
Козельцову: мороз пробежал ому по коже.
– Заняли Шварца, – сказал молодой офицер, у
которого зубы щелкали друг о друга. – Все пропало!
– Вздор, – сказал сердито Козельцов и, желая
возбудить себя жестом, выхватил свою маленькую железную тупую сабельку и
закричал:
– Вперед, ребята! Ура‑а!
Голос был звучный и громкий; он возбудил самого Козельцова.
Он побежал вперед вдоль траверса; человек 50 солдат с криками побежало за ним.
Когда они выбежали из‑за траверса на открытую площадку, пули посыпались
буквально как град; две ударились в него, но куда и что они сделали –
контузили, ранили его, он не имел времени решить. Впереди, в дыму, видны были
ему уже синие мундиры, красные панталоны и слышны нерусские крики; один француз
стоял на бруствере, махал шапкой и кричал что‑то. Козельцов был уверен, что его
убьют; это‑то и придавало ему храбрости. Он бежал вперед и вперед. Несколько
солдат обогнали его; другие солдаты показались откуда‑то сбоку и бежали тоже.
Синие мундиры оставались в том же расстоянии, убегая от него назад к своим
траншеям, но под ногами попадались раненые и убитые. Добежав уже до внешнего
рва, все смешались в глазах Козельцова, и он почувствовал боль в груди и, сев
на банкет, с огромным наслаждением увидал в амбразуру, как толпы синих мундиров
в беспорядке бежали к своим траншеям и как по всему полю лежали убитые и
ползали раненые в красных штанах и синих мундирах.
Через полчаса он лежал на носилках, около Николаевской казармы,
и знал, что он ранен, но боли почти не чувствовал; ему хотелось только напиться
чего‑нибудь холодного и лечь попокойнее.
Маленький, толстый, с большими черными бакенбардами доктор
подошел к нему и расстегнул шинель. Козельцов через подбородок смотрел на то,
что делает доктор с его раной, и на лицо доктора, но боли никакой не
чувствовал. Доктор закрыл рану рубашкой, отер пальцы о полы пальто и молча, не
глядя на раненого, отошел к другому. Козельцов бессознательно следил глазами за
тем, что делалось перед ним. Вспомнив то, что было на 5 бастионе, он с
чрезвычайно отрадным чувством самодовольства подумал, что он хорошо исполнил
свой долг, что в первый раз за всю свою службу он поступил так хорошо, как
только можно было, и ни в чем не может упрекнуть себя. Доктор, перевязывая
другого раненого офицера, сказал что‑то, указывая на Козельцова священнику с
большой рыжей бородой, с крестом стоявшему тут.
– Что, я умру? – спросил Козельцов у священника,
когда он подошел к нему.
Священник, не отвечая, прочел молитву и подал крест
раненому.
Смерть не испугала Козельцова. Он взял слабыми руками крест,
прижал его к губам и заплакал.
– Что, выбиты французы везде? – спросил он у
священника.
– Везде победа за нами осталась, – отвечал
священник, говоривший на о, скрывая от раненого, чтобы не огорчить его, то, что
на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя.
– Слава Богу, слава Богу, – проговорил раненый, не
чувствуя, как слезы текли по его щекам, и испытывая невыразимый восторг
сознания того, что он сделал геройское дело.
Мысль о брате мелькнула на мгновенье в его голове. «Дай Бог
ему такого же счастия», – подумал он.
|
