 Увеличить |
18
На другой день бомбардирование продолжалось с тою же силою.
Часов в 11‑ть утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных офицеров и, уже
успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые лица, наблюдал,
расспрашивал и рассказывал. Скромная, несколько притязательная на ученость
беседа артиллерийских офицеров внушала ему уважение и правилась. Стыдливая же,
невинная и красивая наружность Володи располагала к нему офицеров. Старший
офицер в батарее, капитан, невысокий рыжеватый мужчина с хохолком и гладенькими
височками, воспитанный по старым преданиям артиллерии, дамский кавалер и будто
бы ученый, расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии, новых изобретениях,
ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким личиком и вообще обращался
с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе. Подпоручик Дяденко,
молодой офицер, говоривший на о и хохлацким выговором, в оборванной шинели и с
взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил
случаи о чем‑нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, все‑таки нравился
Володе, который под этой грубой внешностью не мог не видеть в нем очень
хорошего и чрезвычайно доброго человека. Дяденко предлагал беспрестанно Володе
свои услуги и доказывал ему, что все орудия в Севастополе поставлены не по
правилам. Только поручик Черновицкий, с высоко поднятыми бровями, хотя и был
учтивее всех и одет в сюртук, довольно чистый, хотя и не новый, но тщательно
заплатанный, и выказывал золотую цепочку на атласном жилете, не нравился
Володе. Он все расспрашивал его, что делает государь и военный министр, и
рассказывал ему с ненатуральным восторгом подвиги храбрости, свершенные в
Севастополе, жалел о том, как мало встречаешь патриотизма и какие делаются
неблагоразумные распоряжения и т. д., вообще выказывал много знания, ума и
благородных чувств; но почему‑то все это казалось Володе заученным и
неестественным. Главное, он замечал, что прочие офицеры почти не говорили с
Черновицким. Юнкер Вланг, которого он разбудил вчера, тоже был тут. Он ничего
не говорил, но, скромно сидя в уголку, смеялся, когда было что‑нибудь смешное,
вспоминал, когда забывали что‑нибудь, подавал водку и делал папироски для всех
офицеров. Скромные ли, учтивые манеры Володи, который обращался с ним так же,
как с офицером, и не помыкал им, как мальчишкой, или приятная наружность
пленили Влангу, как называли его солдаты, склоняя почему‑то в женском роде его
фамилию, только он не спускал своих добрых больших глупых глаз с лица нового
офицера, предугадывал и предупреждал все его желания и все время находился в
каком‑то любовном экстазе, который, разумеется, заметили и подняли на смех
офицеры.
Перед обедом сменился штабс‑капитан с бастиона и присоединился
к их обществу. Штабс‑капитан Краут был белокурый красивый бойкий офицер с
большими рыжими усами и бакенбардами; он говорил по‑русски отлично, но слишком
правильно и красиво для русского. В службе и в жизни он был так же, как в
языке: он служил прекрасно, был отличный товарищ, самый верный человек по
денежным отношениям; но просто как человек, именно оттого, что все это было
слишком хорошо, – чего‑то в (нем) недоставало. Как все русские
немцы, по странной противоположности с идеальными немецкими немцами, он был
практичен в высшей степени.
– Вот он, наш герой является! – сказал капитан в
то время, как Краут, размахивая руками и побрякивая шпорами, весело входил в
комнату. – Чего хотите, Фридрих Крестьяныч: чаю или водки?
– Я уж приказал себе чайку поставить, – отвечал
он, – а водочки покамест хватить можно для услаждения души. Очень приятно
познакомиться; прошу нас любить и жаловать, – сказал он Володе, который,
встав, поклонился ему, – штабс‑капитан Краут. Мне на бастионе фейерверкер
сказывал, что вы прибыли еще вчера.
– Очень вам благодарен за вашу постель: я ночевал на
ней.
– Покойно ли вам только было? там одна ножка сломана;
да все некому починить – в осадном‑то положении, – ее подкладывать надо.
– Ну что, счастливо отдежурили? – спросил Дяденко.
– Да ничего, только Скворцову досталось, да лафет один
вчера починили. Вдребезги разбили станину.
Он встал с места и начал ходить; видно было, что он весь
находился под влиянием приятного чувства человека, только что вышедшего из
опасности.
– Что, Дмитрий Гаврилыч, – сказал он, потрясая
капитана за коленки, – как поживаете, батюшка? Что ваше представленье,
молчит еще?
– Ничего еще нет.
– Да и не будет ничего, – заговорил
Дяденко, – я вам доказывал это прежде.
– Отчего же не будет?
– Оттого, что не так написали реляцию.
– Ах вы, спорщик, спорщик, – сказал Краут, весело
улыбаясь, – настоящий хохол неуступчивый. Ну, вот вам назло же, выйдет вам
поручика.
– Нет, не выйдет.
– Вланг, принесите‑ка мне мою трубочку да
набейте, – обратился он к юнкеру, который тотчас же охотно побежал за
трубкой.
Краут всех оживил, рассказывал про бомбардированье,
расспрашивал, что без него делалось, заговаривал со всеми.
|
