 Увеличить |
12
Гром пушек продолжался с той же силой, но Екатерининская
улица, по которой шел Володя, с следовавшим за ним молчаливым Николаевым, была
пустынна и тиха. Во мраке виднелась ему только широкая улица с белыми, во
многих местах разрушенными стенами больших домов и каменный тротуар, по
которому он шел; изредка встречались солдаты и офицеры. Проходя по левой
стороне улицы, около Адмиралтейства, при свете какого‑то яркого огня, горевшего
за стеной, он увидал посаженные вдоль тротуара акации с зелеными подпорками и
жалкие, запыленные листья этих акаций. Шаги свои и Николаева, тяжело дышавшего,
шедшего за ним, он слышал явственно. Он ничего не думал: хорошенькая сестра
милосердия, нога Марцова с движущимися в чулке пальцами, мрак, бомбы и
различные образы смерти смутно носились в его воображении. Вся его молодая
впечатлительная душа сжалась и ныла под влиянием сознания одиночества и
всеобщего равнодушия к его участи в то время как он был в опасности. «Убьют,
буду мучиться, страдать, – и никто не заплачет!» И все это вместо
исполненной энергии и сочувствия жизни героя, о которой он мечтал так славно.
Бомбы лопались и свистели ближе и ближе, Николаев вздыхал чаще и не нарушал
молчания. Проходя через мост, ведущий на Корабельную, он увидал, как что‑то,
свистя, влетело недалеко от него в бухту, на секунду багрово осветило лиловые
волны, исчезло и потом с брызгами поднялось оттуда.
– Вишь, не задохлась! – сказал Николаев.
– Да, – ответил он, невольно и неожиданно для себя
каким‑то тоненьким‑тоненьким, пискливым голоском.
Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с
турами; какой‑то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один
из них был офицер с казаком. Он ехал рысью, но, увидав Володю, приостановил
лошадь около него, вгляделся ему в лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив
плетью по лошади. «Один, один! всем все равно, есть ли я, или нет меня на
свете», – подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось
плакать.
Поднявшись на гору мимо какой‑то высокой белой стены, он
вошел в улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами.
Пьяная, растерзанная женщина, выходя из калитки с матросом, наткнулась на него.
– Потому, коли бы он был блаародный чуаек, –
пробормотала она, – пардон, ваш благородие офицер!
Сердце все больше и больше ныло у бедного мальчика; а на
черном горизонте чаще и чаще вспыхивала молния, и бомбы чаще и чаще свистели и
лопались около него. Николаев глубоко вздохнул и вдруг начал говорить каким‑то,
как показалось Володе, гробовым голосом:
– Вот всё торопились из губернии ехать. Ехать да охать.
Есть куда торопиться! Которые умные господа, так, чуть мало‑мальски ранены,
живут себе в ошпитале. Так‑то хорошо, что лучше не надо.
– Да что ж, коли брат уж здоров теперь, – отвечал
Володя, надеясь хоть разговором разогнать чувство, овладевшее им.
– Здоров! Какое его здоровье, когда он вовсе болен?
Которые и настоящие здоровые‑то, и те, которые умные ость, живут в ошпитале в
этакое время. Что тут‑то радости много, что ли? Либо ногу, либо руку оторвет –
вот те и всё! Долго ли до греха! Уж на что здесь, в городу, не то, что на
баксионе, и то страсть какая. Идешь – молитвы все перечитаешь. Ишь, бестия, так
мимо тебя и дзанкнет! – прибавил он, обращая внимание на звук близко
прожужжавшего осколка. – Вот теперича, – продолжал Николаев, –
велел ваше благородие проводить. Наше дело известно: что приказано, то должен
сполнять; а ведь главное – повозку так на какого‑то солдатишку бросили, и узел
развязан. Иди да иди; а что из именья пропадет, Николаев отвечай.
Пройдя еще несколько шагов, они вышли на площадь. Николаев
молчал и вздыхал.
– Вон антилерия ваша стоит, ваше благородие! –
сказал он вдруг. – У часового спросите: он вам покажет. – И Володя,
пройдя несколько шагов, перестал слышать за собой звуки вздохов Николаева.
Он вдруг почувствовал себя совершенно, окончательно одним.
Это сознание одиночества в опасности – перед смертью, как ему казалось, –
ужасно тяжелым, холодным камнем легло ему на сердце. Он остановился посереди
площади, оглянулся: не видит ли его кто‑нибудь, схватился за голову и с ужасом
проговорил и подумал: «Господи! неужели я трус, подлый, гадкий, ничтожный трус?
Неужели за отечество, за царя, за которого с наслаждением мечтал умереть так
недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное, жалкое создание!» – И
Володя с истинным чувством отчаяния и разочарования в самом себе спросил у
часового дом батарейного командира и пошел по указанному направлению.
|
