Увеличить |
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
На другое утро я проснулся раньше, чем накануне, и пошел
проведать моих родственниц. Эмина читала Коран, а Зибельда примеряла жемчуг и
шали. Я прервал эти важные занятия нежными ласками, выражавшими в равной мере и
любовь и дружбу. Потом мы обедали, а после обеда Зото в таких словах продолжал
рассказ о своих приключениях.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ЗОТО
Я обещал рассказать вам о Теста-Лунге и теперь исполняю свое
обещание. Мой друг был мирным жителем Валь-Кастеры, маленького городка у
подножья Этны. У него была красавица жена. Молодой герцог Валь Кастера,
осматривая однажды свои владения, увидел эту женщину, пришедшую вместе с женами
самых почтенных горожан приветствовать его. Надменный юноша, вместо того чтобы
принять с благодарностью дань уважения, которую его подданные пришли воздать
ему устами красоты, посвятил все свое внимание прелестям синьоры Теста-Лунга.
Без дальних околичностей он объяснил ей, какое впечатление произвела она на его
чувства, и сунул ей руку за корсаж. В то же мгновенье муж, стоявший за спиной
жены, вынул нож из кармана и погрузил его в сердце молодого герцога. Мне
кажется, на его месте каждый порядочный человек поступил бы так же.
Совершив это, Теста-Лунга укрылся в церкви и сидел там до
наступления ночи. Полагая, однако, что ему надлежит найти более надежное
убежище, он решил пристать к нескольким разбойникам, уже скрывавшимся в это
время на вершинах Этны. Он ушел к ним, и они объявили его своим атаманом.
Этна в то время извергала невероятное количество лавы; среди
огненных ее потоков Теста-Лунга укрыл свою банду в потайных местах, одному ему
известных. Достаточно обезопасив себя таким образом со всех сторон, этот
храбрый атаман обратился к вице-королю с просьбой о помиловании для себя и
своих товарищей. Власть отказала, по-моему, из боязни уронить свой авторитет.
Тогда Теста-Лунга вступил в переговоры с главными арендаторами окружающих
поместий.
– Будем грабить сообща, – сказал он им. –
Когда я буду приходить к вам, давайте мне, что сами захотите, и за это можете
перед хозяевами валить все свои грабежи на меня.
Конечно, это тоже был грабеж, но Теста-Лунга добросовестно
делил все между товарищами, оставляя себе лишь столько, сколько ему было
необходимо для жизни. Мало того: проходя через какую-нибудь деревушку, он
приказывал платить за все вдвое, так что очень скоро стал кумиром обеих
Сицилий.
Я уже говорил вам, что некоторые разбойники из шайки моего
отца присоединились к Теста-Лунге, несколько лет остававшемуся на южном склоне
Этны, откуда он производил набеги на Валь-ди-Ното и Валь-ди-Мазара. Но в то
время, о котором я говорю, то есть когда мне исполнилось пятнадцать лет, шайка
вернулась в Валь-де-Мони, и однажды мы были свидетелями ее появления в
деревушке августинцев.
Вы даже отдаленно не можете себе представить весь блеск и
великолепие этого зрелища. Товарищи Теста-Лунги были в мундирах, кони их –
покрыты шелковыми сетками; пояса, ощетиненные пистолетами и стилетами, на боку
длинные сабли, за спиной огромные ружья, – вот как была вооружена эта разбойничья
шайка.
В три дня разбойники съели наших кур и выпили наше вино, а
на четвертый им донесли, что из Сиракуз выступил отряд драгун, чтобы окружить
их. Это известие привело их в самое веселое настроение. Они устроили засаду на
перекрестке дорог, ударили на отряд и разбили его наголову. Силы неприятеля
превосходили их силы в десять раз, но у каждого разбойника было больше десяти
пуль, из которых ни одна не ударила мимо цели.
Одержав победу, шайка вернулась в деревушку, и я,
наблюдавший издали весь бой, был в таком восхищении, что упал в ноги атаману,
умоляя его принять меня в число своих Теста-Лунга спросил, кто я такой.
– Сын разбойника Зото, – ответил я.
Услыхав это почетное имя, все, кто служил под началом моего
отца, издали крик радости. Потом один из них схватил меня в свои объятия,
поставил на стол и промолвил:
– Друзья, в последней схватке мы потеряли лейтенанта и
не знаем, кто его заменит. Пускай нашим лейтенантом будет молодой Зото.
Сыновьям герцогов и графов часто доверяют командование полком. Отчего же нам не
поступить так же с сыном храброго Зото? Ручаюсь, что он окажется достойным
такой чести.
Слова оратора были покрыты громкими рукоплесканиями, и меня
единодушно избрали лейтенантом.
Сначала это мое звание казалось им шуточным, и ни один
разбойник не мог удержаться от смеха, называя меня signore tenente[17], но вскоре им пришлось
переменить свое мнение. Я не только был всегда первым в нападении и последним в
отступлении, но никто из них не умел лучше меня проникнуть в замыслы противника
или обеспечить шайке безопасность. То я влезал на вершины скал, чтоб охватить
взглядом всю местность и дать условный знак, то проводил целые дни среди
врагов, перепрыгивая с дерева на дерево. Часто случалось мне даже просиживать
целые ночи напролет на самых высоких каштанах Этны, привязав себя поясом к суку
на случай, если одолеет дремота. Все это было под силу для того, кто хорошо
изучил ремесло трубочиста и юнги.
Так мало-помалу я снискал всеобщее уважение, и мне доверили
охрану всей шайки. Теста-Лунга полюбил меня, как родного сына, и, смею сказать,
я приобрел славу, чуть не превышающую его известность; вскоре по всей Сицилии
ни о чем другом не говорили, как только о блестящих подвигах молодого Зото.
Слава не сделала меня равнодушным к забавам, свойственным моему возрасту. Я уже
говорил вам, что у нас разбойники – народные герои, и вы легко поймете, что
самые хорошенькие пастушки Этны, не колеблясь, отдали бы мне свое сердце; но
мне было суждено оказаться под властью более изысканных чар, и любовь
приготовила для меня более лестную добычу.
Мне уже исполнилось семнадцать лет, и я был два года
лейтенантом, когда новое извержение вулкана уничтожило все наши прежние укрытия
и вынудило нашу шайку искать приюта где-нибудь южнее. После четырехдневного
похода мы пришли к замку под названием Рокка-Фьорита, местопребыванию и
главному владению моего врага Принчипино.
Я давно уже забыл об испытанных от него обидах, но название
замка снова разбудило во мне жажду мести. Это нисколько не должно вас удивлять:
в наших краях сердца неумолимы. Если бы Принчипино был тогда в своем замке, я,
наверно, предал бы это проклятое гнездо огню и мечу. На этот раз, однако, я
ограничился тем, что причинил возможно больший ущерб, в чем товарищи мои, для
которых не были тайной мои побуждения, усердно мне помогли. Замковая прислуга,
сперва пытавшаяся было оказать нам сопротивление, покорилась обильным потокам
господского вина, добытого нами из погреба, и не замедлила перейти на нашу
сторону. Одним словом, мы превратили замок Рокка-Фьорита в настоящий остров изобилия.
Гульба длилась пять дней. На шестой лазутчики предупредили
меня, что против нас послан из Сиракуз целый полк и что вскоре из Мессины
должен приехать Принчипино с матерью и многочисленным женским обществом. Я
вывел шайку, но сам решил непременно остаться и забрался на вершину
развесистого дуба в конце сада. А для того, чтоб было легче скрыться в случае
надобности, пробил отверстие в садовой ограде.
Наконец я увидел приближающийся полк, который остановился у
ворот замка, расставив вокруг караулы. Вслед за этим прибыл целый ряд носилок,
в которых сидели дамы, а в последних носилках расположился сам Принчипино на
груде подушек. Он с трудом вышел, поддерживаемый двумя конюшими, выслал вперед
отряд солдат и только после того, как ему доложили, что никого в замке больше
нет, вошел туда с женщинами и несколькими дворянами, принадлежавшими к его
свите.
Под моим дубом бил родник холодной воды, и тут же рядом
стоял мраморный стол, окруженный скамьями. Это была самая красивая часть сада;
я был уверен, что скоро сюда придет вся компания, и решил не слезать, чтобы
хорошенько ее рассмотреть. В самом деле, через полчаса я увидел, что сюда
подходит молодая особа моих лет. Она была прекрасней ангела; при виде ее меня
внезапно охватило такое сильное волнение, что я, может быть, упал бы с дуба,
если бы с обычной осторожностью крепко не привязал себя поясом к суку.
Молодая девушка шла, опустив глаза, и лицо ее выражало
глубокую печаль. Она села на скамейку, облокотилась на мраморный стол и горько
заплакала. Не зная сам, что делаю, я слез с дерева и встал так, что мог ее
видеть, оставаясь незамеченным. Тут появился Принчипино с цветами в руке. За
три года, что я не встречал его, он сильно вырос, лицо у него похорошело, но
было невыразительно.
Молодая девушка окинула его презрительным взглядом, за
который я был ей очень благодарен. Несмотря на это, Принчипино, полный
самодовольства, подошел к ней с веселым видом и промолвил:
– Дорогая невеста, вот тебе цветы, только обещай мне не
вспоминать об этом негодном бездельнике.
– Герцог, – ответила девушка, – по-моему,
условия вашей благосклонности несправедливы. К тому же, если я никогда не скажу
при вас ни слова о Зото, весь дом вечно будет напоминать вам о нем. Ведь даже
ваша мамка утверждала в вашем присутствии, что никогда в жизни не видела более
красивого юноши.
– Синьорина Сильвия! – прервал Принчипино, задетый
за живое. – Не забывайте, что вы – моя невеста.
В ответ Сильвия только залилась слезами.
Тогда Принчипино в ярости воскликнул:
– Негодница, ты любишь разбойника, так получай по
заслугам!
И он дал ей пощечину.
– Зото!.. Зото! – крикнула бедная девушка. –
Зачем тебя здесь нет, чтобы наказать этого негодяя!
Она еще не успела договорить, как я вдруг вышел из своего
укрытия и сказал герцогу:
– Ты узнаешь меня? Я разбойник и мог бы тебя убить, но
слишком уважаю синьорину, призвавшую меня на помощь. Поэтому я согласен драться
с тобой, как принято у вас, дворян.
При мне было два кинжала и четыре пистолета; я разделил
оружие на две равные части, положил одну часть в десяти шагах от другой и
предоставил ему выбор. Но жалкий Принчипино упал без чувств на скамью.
Между тем Сильвия обратилась ко мне с такими словами:
– Я благородного происхождения, но бедна и завтра
должна либо выйти за герцога, либо уйти на всю жизнь в монастырь. Но я отвергаю
то и другое и выбираю тебя.
И она упала в мои объятия.
Вы понимаете, что я не заставил себя долго просить. Однако
надо было принять меры, чтобы герцог не помешал нам бежать. Я взял стилет и, за
отсутствием молотка, камнем прибил его руку к скамье, на которой он лежал. Он
вскрикнул от боли и снова лишился чувств. Мы пролезли сквозь отверстие в
садовой ограде и бежали в горы.
У всех моих товарищей были любовницы, так что они радостно
приветствовали мою, а девушки их присягнули Сильвии в верности.
В конце четвертого месяца моей совместной жизни с Сильвией я
был вынужден разлучиться с ней, чтобы посмотреть, какие изменения произошли на
северном склоне после недавнего извержения вулкана. Во время этого путешествия
я открыл в природе такие красоты, на которые прежде не обращал внимания. На
каждом шагу попадались прелестные луговины, пещеры, рощи – в местах, раньше
казавшихся мне пригодными только для обороны или засад. Сильвия смягчила на
время мое разбойничье сердце, но скоро ему предстояло обрести прежнюю суровость.
Возвращаюсь к своему путешествию по северному склону горы.
Употребляю это выражение потому, что сицилийцы, говоря об Этне, всегда называют
ее il monte, то есть просто гора. Сперва я направился к так называемой Башне
философа, но не мог туда добраться. Из пропасти, раскрывшейся на склоне
вулкана, вырывался поток лавы; несколько выше башни он разделялся, охватывая ее
как бы двумя рукавами, соединявшимися одною милей дальше, и образуя таким
образом своего рода неприступный остров.
Я сразу оценил всю выгоду такого положения; к тому же на
самой башне у нас был порядочный запас каштанов, который мне хотелось
непременно сохранить. После тщательных поисков я нашел подземный переход,
которым прежде часто пользовался и который привел меня прямо в башню. Я сразу
решил поместить на этом острове наших женщин. Велел построить шалаши из ветвей
и один из них особенно тщательно украсил. Потом вернулся на юг и перевел
обрадованных женщин в это новое укрытие.
Теперь, переносясь памятью в то счастливое время, которое я
провел на этом острове, я вижу, до какой степени оно было не похоже на ужасные
тревоги, обуревавшие меня всю жизнь. Огненные потоки отделяли нас от остальных
людей; огонь любви владел всеми нашими помыслами. Все подчинялись моим
приказаниям, все повиновались малейшим желаниям моей возлюбленной Сильвии.
Наконец, в довершение моего счастья, оба мои брата приехали ко мне. Оба они
испытали много необычайных превратностей судьбы, и могу вас уверить, что если
вы пожелаете когда-нибудь послушать их рассказы, они займут вас несравненно
больше, чем мои.
Мало кому ни разу в жизни не довелось пережить хоть
несколько счастливых дней, но не знаю, найдется ли такой человек, который может
измерять свое счастье годами. – Мое, во всяком случае, не длилось и года.
Участники шайки вели себя порядочно относительно друг друга, ни один из них не
посмел бы заглядеться на любовницу товарища, а тем более на мою; поэтому
ревность была неведома, или верней – на какое-то время изгнана с нашего
острова. Но безумное чувство это слишком легко находит дорогу туда, где
поселилась любовь.
Молодой разбойник по имени Антонине без памяти влюбился в
Сильвию и не в силах был даже скрывать свою страсть. Я сам это заметил, но,
видя его печальным и удрученным, полагал, что возлюбленная моя не отвечает ему
взаимностью, и был спокоен. Мне хотелось бы только излечить Антонине, которого
я любил за его отвагу. Был у нас в шайке еще разбойник по имени Моро, которого
я, наоборот, за низкий образ мыслей от всей души ненавидел, и если бы
Теста-Лунга мне поверил, он уже давно бы его выгнал.
Моро сумел вкрасться в доверие к Антонине и обещал помочь
его любовным стремлениям; снискал он и доверие Сильвии и убедил мою
возлюбленную, будто у меня есть любовница в соседней деревне. Сильвия побоялась
высказать мне возникшие у нее подозрения, но обращение ее со мной становилось
все более принужденным, и я стал думать, что огонь прежней любви остывает в
ней. Со своей стороны, Антонине, обо всем осведомленный благодаря Моро, удвоил
свои старания, и радостный вид его заставил меня думать, что он счастлив.
Я плохо владел искусством распутывания такого рода интриг. Я
убил Сильвию и Антонине. Последний, умирая, открыл мне коварство Моро. С
окровавленным стилетом я побежал к предателю; Моро испугался, упал на колени и
пролепетал, заикаясь от страха, что герцог Рокка Фьорита заплатил ему, чтоб он
сжил со света меня и Сильвию, и что он, Моро, единственно с этой целью вступил
в нашу шайку. Я погрузил стилет ему в грудь. Потом отправился в Мессину,
пробрался переодетый во дворец герцога и отправил его на тот свет вслед за его
наперсником и обеими жертвами его мести.
Кончилось мое счастье, а заодно и моя слава. Отвага моя
превратилась вся без остатка в полное равнодушие к жизни, а так как я стал
проявлять такое же равнодушие к безопасности товарищей, то вскоре лишился их
доверия. В общем могу вам сказать, что с тех пор стал самым заурядным
разбойником.
Вскоре от воспаления легких умер Теста-Лунга, и шайка его
рассеялась. Братья мои, хорошо зная Испанию, уговорили меня переехать туда. Во
главе двенадцати человек я вышел к Таорминскому заливу и скрывался здесь три
дня. На четвертый день мы завладели двухмачтовым судном и приплыли на нем к
берегам Андалузии.
Хотя в Испании нет недостатка в горах, где мы могли бы найти
безопасное убежище, я остановил свой выбор на хребте Сьерра-Морены и не пожалел
об этом. Я захватил два каравана с пиастрами и совершил потом еще несколько
столь же выгодных налетов.
Слух о наших успехах дошел до Мадрида. Губернатор Кадиса
получил приказ доставить нас живыми или мертвыми и выслал против нас несколько
полков. С другой стороны, великий шейх Гомелесов предложил мне поступить к нему
на службу и предоставил мне в качестве убежища вот эту пещеру. Я, не долго
думая, принял его предложение. Суд в Гранаде, не желая обнаруживать свое
бессилие и в то же время будучи не в состоянии нас найти, приказал схватить
двух пастухов из долины и повесить их под видом братьев Зото. Я знал этих
двоих, и мне известно, что они совершили несколько убийств. Но говорят, что
повешенье взамен нас рассердило их, и они по ночам срываются с петли и творят
всякие пакости. Своими глазами я этого не видел, так что ничего не могу
сказать. Но не раз, проходя ночью мимо виселицы, особенно при лунном свете, я
хорошо видел, что там нет ни одного повешенного, а к утру они опять были на
месте.
Вот история моей жизни, с которой вы желали познакомиться.
Думаю, что братья мои, жизнь которых шла спокойней, могли бы рассказать вам
более интересные события, но на это у них не будет времени, так как король уже
готов, и я получил строгий приказ завтра выйти в море.
Когда Зото ушел, прекрасная Эмина печально промолвила:
– Он прав: счастье недолговечно. Мы провели здесь три
дня, которые, быть может, в нашей жизни никогда больше не повторятся.
Ужин был невеселый, и я поспешил пожелать сестрам доброй
ночи. Я надеялся, что увижу их в моей комнате, и тогда мне легче будет развеять
их грусть.
В самом деле, они пришли даже раньше, чем обычно, и в
довершение моего счастья я заметил, что они держат свои пояса в руках.
Символическое значение этого поступка нетрудно было понять, однако Эмина, не
рассчитывая на мою сообразительность, сказала:
– Дорогой Альфонс, твое самопожертвование ради нас было
безгранично, и мы хотим, чтобы точно такой же была и наша благодарность. Быть
может, мы никогда уже не встретимся. Для других женщин это было бы поводом к
сдержанности, но мы хотим вечно жить в твоей памяти, и если женщины, которых ты
встретишь в Мадриде, превосходят нас своими манерами и обхождением, то ни одна
из них не окажется более нежной и пылкой, чем мы. Но, дорогой Альфонс, ты
должен еще раз поклясться в том, что сохранишь тайну и что не поверишь, если
услышишь о нас что-нибудь плохое.
Я невольно улыбнулся, услышав последнее условие, но
согласился на все и получил награду в виде самых нежных ласк.
После небольшого молчания Эмина промолвила:
– Дорогой Альфонс, нас смущает эта реликвия, которую ты
носишь на шее. Не можешь ли ты снять ее на некоторое время?
Я отказался, но Зибельда обняла меня за шею и перерезала
ленту ножницами, которые были у нее в руке. А Эмина тотчас схватила реликвию и
бросила ее в расщелину скалы.
– Завтра ты снова ее наденешь, – сказала
она, – а пока повесь себе на шею вот этот шнур из наших волос с
привязанным к нему талисманом, который оградит тебя, может быть, от
непостоянства, если что-нибудь на свете способно оградить влюбленных от этого.
Потом Эмина вынула из своей прически золотую шпильку и
тщательно заколола ею занавеси ложа.
Я следую ее примеру и опускаю занавеску на продолжение этой
сцены. Достаточно сказать, что приятельницы мои стали моими женами. Бывают,
конечно, такие положения, когда насилие, сопряженное с кровопролитием,
представляет собой злодейство; но бывают и такие случаи, когда жестокость
содействует самой невинности, позволяя ей проявиться во всем блеске. Именно так
было и с нами, из чего я заключил, что родственницы мои не были участницами
моих снов в Вента-Кемаде.
Чувства наши утихомирились, мы были уже совершенно спокойны,
когда вдруг послышался печальный звон колокола. Часы пробили полночь. Этот звук
вызвал во мне невольную тревогу, и я высказал моим родственницам опасение, не
произошла ли какая-нибудь беда.
– Мне тоже страшно, – ответила Эмина. –
Опасность близка, но послушай, что я тебе скажу: не верь ничему, что о нас ни
сказали бы, не доверяй даже собственным глазам своим.
В это мгновение кто-то грубо разорвал занавес ложа, и я
увидел человека величественной наружности в мавританских одеждах. В одной руке
он держал Коран, а в другой обнаженную саблю; родственницы мои припали к его
ногам со словами:
– Могущественный шейх Гомелесов, прости нас!
– Adonde estan las fajas?[18]
Потом, обращаясь ко мне, он промолвил:
– Презренный назорей, ты осквернил кровь Гомелесов! Ты
должен либо перейти в веру Пророка, либо умереть.
В это мгновение я услышал страшный вой и увидел одержимого
Пачеко, подававшего мне какие-то знаки из глубины комнаты. Сестры тоже увидели
его, сердито кинулись к нему и вытолкали его из комнаты.
– Презренный назорей, – повторил шейх
Гомелесов, – выпей одним духом напиток, содержащийся в этом кубке, или ты
погибнешь позорной смертью и труп твой, повешенный между телами братьев Зото,
станет пищей ястребов и игралищем духов тьмы, которые будут пользоваться им для
своих адских козней.
Я нашел, что в подобных обстоятельствах честь повелевает мне
покончить с собой. И только воскликнул с болью:
– Ах, отец мой, на моем месте ты поступил бы так же!
После этого я взял кубок и осушил его до дна. Почувствовал
невыносимую тяжесть и потерял сознание.
|