 Увеличить |
ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Все вовремя собрались в пещере, не было только старого
цыгана. Геометр уже совсем выздоровел и, убежденный, что это он вытащил меня из
воды, глядел на меня с тем интересом, с каким мы обычно смотрим на тех, кому
оказали важную услугу. Ревекка заметила его странное поведение и веселилась в
душе. Когда кончили завтракать, она сказала:
– Очень жаль, что нет вожака цыган: я умираю от
любопытства, как он принял предложение руки и капиталов, сделанное
вице-королем. Но этот благородный незнакомец, наверно, сможет вознаградить
потерю, рассказав нам свою жизнь, которая, должно быть, очень интересна.
Видимо, он посвящал свое время наукам, не вполне мне чуждым, и, несомненно,
все, что касается такого человека, вызывает во мне живейший интерес.
– Не думаю, – возразил незнакомец, – чтобы вы
посвящали свое время тем самым наукам, первооснова которых обычно непонятна
женщинам. Но так как вы так гостеприимно меня приняли, святейшая моя
обязанность – сообщить вам все, что меня касается. Начну с того, что зовут
меня… зовут меня…
Тут он принялся искать в карманах таблички.
– В самом деле, я заметила, – сказала
Ревекка, – что вы, сеньор, обнаруживаете склонность к рассеянности, но
представить себе не могла, что вы можете быть до такой степени рассеянным,
чтобы не помнить своего собственного имени.
– Вы правы, – ответил геометр, – от природы я
совсем не рассеян, но отец мой, однажды по рассеянности подписав имя своего
брата вместо своего собственного, сразу потерял жену, имущество и положение.
Чтобы не впасть в подобную ошибку, я записал свое имя на этих вот табличках и
каждый раз, как мне надо подписываться, точно переписываю его с них.
– Но ведь мы просим, – сказала Ревекка, –
чтобы сеньор рассказал нам о себе, а не подписывал свое имя.
– В самом деле, вы правы, – ответил незнакомец и,
спрятав табличку в карман, начал.
ИСТОРИЯ ГЕОМЕТРА
Меня зовут дон Педро Веласкес. Я происхожу из знаменитого
рода маркизов де Веласкес, которые со времени изобретенья пороха все служили в
артиллерии и были искуснейшими офицерами этого рода оружия в испанской армии.
Дон Рамиро Веласкес, главнокомандующий артиллерией при Филиппе IV, был возведен
в степень гранда при его преемнике. У дона Рамиро было два сына, оба женатые.
Титул и владения сохранила только старшая линия, однако, чуждаясь праздности,
связанной с придворными должностями, отдавала все время тем достойным трудам,
которым обязана была своим возвышением, и по мере сил всегда и всюду старалась
оказывать поддержку младшей линии.
Так было вплоть до дона Санчо, пятого герцога Веласкеса,
правнука старшего сына дона Рамиро. Этот достойный муж, как и его предки,
занимал должность главнокомандующего артиллерией и, кроме того, был наместником
Галисии, где обыкновенно и жил. Он женился на дочери герцога Альбы, – брак
этот был столь же счастливым для него, сколько почетным для всего нашего рода.
Однако надежды дона Санчо осуществились не вполне. Герцогиня родила ему одну
только дочь по имени Бланка.
Герцог предназначил ее в жены одному из Веласкесов младшей
линии, которому она должна была передать титул и имущество.
Отец мой, дон Энрике, и брат его, дон Карлос, только что
лишились отца, потомка дона Рамиро в том же колене, что и герцог Веласкес. По
приказу герцога обеих переселили к нему в дом. Моему отцу было тогда двенадцать
лет, а дяде одиннадцать. Характеры у обоих были совершенно разные: отец был
серьезным, углубленным в науки и необычайно нежным юношей, тогда как брат его
Карлос – легкомысленный, ветреный, ни минуты не мог усидеть за книгой. Дон
Санчо, узнав их отличительные особенности, решил, что его зятем будет мой отец;
а чтобы сердце Бланки не сделало противоположного выбора, он отослал дона
Карлоса в Париж – получать образование под наблюденьем графа Эрейры, его
родственника и тогдашнего посла во Франции.
Отец мой своими отменными качествами, добрым сердцем и
трудолюбием с каждым днем приобретал все большее благоволение герцога; а
Бланка, знавшая, кого ей выбрали суженым, все сильней к нему привязывалась. Она
даже разделяла интересы своего молодого возлюбленного и следовала за ним издали
по стезе науки. Представьте себе молодого человека, чьи замечательные
способности охватывают весь круг человеческих знаний в возрасте, когда другие
только приступают к усвоению начал, затем представьте себе этого самого
молодого человека влюбленным в особу одного с ним возраста, блещущую
необычайными качествами, жаждущую понять его и счастливую его успехами, в
которых она сама как бы участвует, – и вы легко поймете, как счастлив был
мой отец в этот краткий период своей жизни. И почему бы Бланка могла не любить
его? Старый герцог гордился им, вся провинция уважала его, и ему не было еще
двадцати лет, а слава его уже перешагнула границы Испании. Бланка любила своего
нареченного только из самолюбия, дон Энрике, дышавший ею одной, любил ее всем
сердцем. К старому герцогу он относился с не меньшим чувством, чем к его
дочери, и часто с грустью думал о своем отсутствующем брате Карлосе.
– Дорогая Бланка, – говорил он своей
возлюбленной, – ты не находишь, что для полноты счастья нам не хватает
Карлоса? У нас достаточно красивых девушек, которые могли бы благотворно
повлиять на него; правда, он легкомыслен, редко мне пишет, но милая, ласковая
женщина сумела бы привязать его сердце к себе. Бланка, моя любимая, я боготворю
тебя, уважаю твоего отца, но если природа наделила меня братом, зачем
провидение нас с ним так долго разделяет?
Однажды герцог велел позвать моего отца и сказал ему:
– Дон Энрике, я только что получил от нашего
милостивого повелителя короля письмо, которое хочу тебе прочесть. Слушай!
«Милый кузен!
На последнем нашем совете мы решили
перестроить некоторые укрепления нашего королевства на основе новых планов. Мы
видим, что Европа колеблется между системой дона Вобана и дона Когорна. Будь
добр привлечь самых искусных людей к разработке этого вопроса. Пришли нам их
планы, и, если мы найдем среди них удачные, автору будет доверено их
осуществление. Кроме того, наше королевское величество наградит его по
заслугам. Препоручаем тебя милости божьей и пребываем благосклонным к тебе
Королем».
– Ну как? – сказал герцог. – Чувствуешь ты
себя достаточно сильным, дорогой Энрике, чтобы вступить в борьбу? Предупреждаю
тебя, что соперниками твоими будут опытнейшие инженеры не только Испании, но и
всей Европы.
Отец мой минуту подумал, потом ответил уверенно:
– Да, сиятельный герцог, и хотя я только вступаю на
поприще инженера, ваше сиятельство может не сомневаться во мне.
– Отлично, – сказал герцог, – постарайся
выполнить эту работу как можно лучше, и, как только кончишь, я больше не стану
откладывать вашего счастья. Бланка будет твоей.
Вы можете представить себе, с каким пылом отец мой принялся
за работу. Дни и ночи сидел он, склонившись над столом, а когда усталый дух
неодолимо требовал отдыха, проводил это время в обществе Бланки, беседуя о
своем будущем счастье и о радости, с какой он обнимет вернувшегося Карлоса. Так
прошел целый год. К концу накопилось множество планов, присланных из разных
краев Испании и стран Европы. Все они были опечатаны и сложены в канцелярии
герцога. Отец мой увидел, что пора кончать работу, и довел ее до той степени
совершенства, о котором я могу вам дать лишь слабое представление. Он начинал с
определения основных принципов атаки и обороны, а затем устанавливал, в чем
Когорн следовал этим принципам, и доказывал, что всякий раз, как он от этих
основ отступает, так впадает в ошибку. Вобана отец ставил гораздо выше Когорна,
однако предсказывал, что он еще изменит свою систему, и это впоследствии
подтвердилось. Все эти аргументы подкреплялись не только научной теорией, но,
кроме того, подробными правилами возведения укреплений и особенностями данной
местности, а также сметами и математическими расчетами, непонятными даже для
людей, самых сведущих в науке.
Уже поставив точку, отец обнаружил в своем произведении еще
много изъянов, которых сразу не заметил, но с трепетом отнес рукопись герцогу,
а тот на другой день вернул ее со словами:
– Дорогой племянник, ты одержал победу. Я сейчас же
перешлю твои планы, а ты думай только о свадьбе, которую мы скоро сыграем.
Отец в восторге упал к ногам герцога и промолвил:
– Сиятельнейший герцог, позволь приехать моему брату.
Счастье мое не будет полным, если я не обниму его после такой долгой разлуки.
Герцог, нахмурившись, ответил:
– Предвижу, что Карлос будет морочить нам голову своими
славословиями двору Людовика Четырнадцатого, но раз ты просишь, я пошлю за ним.
Отец поцеловал руку герцогу и пошел к своей невесте. С этих
пор он больше не занимался геометрией, и любовь наполнила все мгновения его
существованья, все способности его души.
Между тем король, принимавший строительство фортификаций
близко к сердцу, приказал тщательно рассмотреть все планы. Единогласно принята
была работа отца. Вскоре отец получил письмо министра, где тот передавал ему
высочайшее одобрение и, по поручению короля, спрашивал, какой отец желает
награды. В письме на имя герцога министр давал понять, что молодой человек,
если б пожелал, мог бы получить звание первого полковника артиллерии.
Отец отнес письмо герцогу, который, со своей стороны, прочел
адресованное ему; но при этом отец заявил, что никогда не осмелится принять
должность, которой, по его мнению, пока не заслужил, и просил герцога от его
имени ответить министру.
Герцог возразил на это:
– Министр писал к тебе, и ты сам должен ему ответить.
Несомненно, министр имел на это свои причины; в письме ко мне он называет тебя
молодым человеком, наверно, твоя молодость заинтересовала короля, и министр
хочет представить ему собственноручное письмо юноши, подающего такие надежды.
Впрочем, мы сумеем написать это письмо без излишней самонадеянности.
С этими словами герцог сел за столик и стал писать:
«Ваше высокопревосходительство!
Одобрение Его королевского величества, переданное
Вашим высокопревосходительством, величайшая награда для каждого благородного
кастильца. Однако, ободренный Его добротой, осмеливаюсь просить Его королевское
величество об утверждении моего брака с Бланкой Веласкес, наследницей владений
и титулов нашего рода.
Перемена семейного положения не ослабит
моего рвения на службе родине и монарху. Я буду бесконечно счастлив, если
когда-нибудь сумею работой своей заслужить назначение на должность первого
полковника артиллерии, которую многие мои предки с честью отправляли.
Покорный слуга Вашего
высокопревосходительства и т д.».
Отец поблагодарил герцога за то, что тот взял на себя труд
написать письмо, и пошел к себе, переписал его слово в слово, но в то
мгновенье, как хотел его подписать, услышал, как на дворе кто-то крикнул:
– Дон Карлос приехал! Дон Карлос приехал!
– Кто? Мой брат? Где он? Дайте мне его обнять!
– Будь добр докончить письмо, дон Энрике, – сказал
ему посланный, который должен был сейчас же ехать к министру.
Отец, не помня себя от радости в связи с приездом брата и
понуждаемый посланным, вместо «Дон Энрике» написал «Дон Карлос Веласкес»,
запечатал письмо и побежал встречать брата.
Оба брата первым делом горячо обнялись, но дон Карлос тут же
отступил назад, захохотал во все горло и промолвил:
– Милый Энрике, ты ни дать ни взять Скарамуш из
итальянской комедии: у тебя брыжи вокруг подбородка, словно тазик для бритья.
Но все-таки я люблю тебя по-прежнему. А теперь пойдем к старому добряку.
Они вошли вместе к старому герцогу, которого Карлос чуть не
задушил в своих объятьях, согласно обычаю, царившему тогда при французском
дворе, а затем обратился к нему с такими словами:
– Дорогой дядя, милейший посол дал мне письмо к тебе,
но меня угораздило потерять его у моего банщика. Да это не имеет значения:
Грамон, Роклер и все старики сердечно тебя целуют.
– Но, дорогой мой племянник, – перебил
герцог, – я не знаю ни одного из этих господ.
– Тем хуже для тебя, – продолжил Карлос, –
это очень милые люди. Но где же моя будущая невестка? За это время она, наверно,
безумно похорошела.
Тут вошла Бланка. Дон Карлос без всяких церемоний подошел к
ней и сказал:
– Моя божественная невестка, наши парижские обычаи
позволяют нам целовать красивых женщин…
И с этими словами он поцеловал ее в щеку, к великому
удивлению дона Энрике, который всегда видел Бланку окруженной целой свитой
женщин и не осмелился ни разу поцеловать даже край ее платья.
Карлос наговорил еще массу вздора, огорчившего его брата и
приведшего в негодование старого герцога.
В конце концов дядя строго сказал ему:
– Иди и переоденься с дороги. У нас нынче вечером бал.
И не забывай: что прилично за горами, то у нас считается нахальством.
– Дорогой дядя, – ответил, нисколько не смущаясь,
Карлос, – я надену новый наряд, придуманный Людовиком Четырнадцатым для своих
придворных, и ты убедишься, как этот монарх велик в каждой мелочи. Приглашаю
мою прекрасную невестку на сарабанду. Это танец испанский, но как его
усовершенствовали французы!
И дон Карлос вышел, напевая какую-то арию Люлли. Брат, очень
опечаленный таким легкомыслием, хотел было оправдать Карлоса в глазах герцога и
Бланки, но втуне, так как старый герцог был слишком уж настроен против него, а
Бланка одобряла все, что от него исходило.
Как только начался бал, Бланка появилась, одетая не по
испанской, а по французской моде. Это всех удивило, хотя она заявила, что это
платье прислал ей дед ее, посол, через дона Карлоса. Это объяснение никого не
удовлетворило, и удивление было всеобщим.
Дон Карлос заставил себя долго ждать, – наконец вышел,
одетый, как принято при дворе Людовика XIV. На нем был голубой кафтан, весь
расшитый серебром, перевязь и выпушки из белого, тоже разукрашенного атласа,
воротник из алансонских кружев, наконец, необъятных размеров светлый парик.
Этот наряд, великолепный сам по себе, казался еще более блистательным среди
бедных нарядов, введенных в Испании последними нашими королями из австрийского
дома. Больше не носили даже брыжей, которые придавали наряду хоть немного
привлекательности, их заменили простым воротником, какие можно видеть у
альгвасилов и судейских. В самом деле, как удачно подметил дон Карлос, наряд
этот в точности напоминал костюм Скарамуша.
Наш вертопрах, выделяясь среди испанской молодежи своим
нарядом, еще больше отличался от нее тем, как он вошел в бальную залу. Вместо глубокого
поклона или каких-либо приветствий, он начал кричать на музыкантов с другого
конца залы:
– Эй, бездельники! Перестаньте! Если вы будете играть
что-нибудь, кроме моей сарабанды, я разобью вам скрипки об головы!
Потом роздал им ноты, которые принес с собой, подошел к
Бланке и вывел ее на середину залы – танцевать. Мой отец признает, что дон
Карлос танцевал неподражаемо, а Бланка, от природы очень грациозная, на этот
раз превзошла самое себя. По окончании сарабанды все дамы встали, чтобы
приветствовать Бланку за ее прелестный танец. Говоря ей эти любезности, они в
то же время поглядывали украдкой на Карлоса, словно желая дать ему понять, что
он-то и есть подлинный предмет их восторга. Бланка прекрасно поняла эту скрытую
мысль, и тайное преклонение женщин подняло достоинство молодого человека в ее
глазах.
Во все время бала Карлос не отпускал Бланку, а когда к ним
подходил его брат, говорил ему:
– Энрике, дружище, пойди реши какую-нибудь
алгебраическую задачу. Ты успеешь еще надоесть Бланке, когда станешь ее мужем.
Бланка звонко хохотала, поощряла эти наглости, и бедный дон
Энрике, совсем растерянный, отходил.
Когда послышалось приглашение к ужину, Карлос предложил
Бланке руку и занял с ней высокое место за столом. Герцог нахмурился, но дон
Энрике упросил его на этот раз простить брата.
За ужином дон Карлос рассказывал присутствующим о
празднествах, устраиваемых Людовиком XIV, особенно о балете под названьем
«Любовные похождения на Олимпе», в котором сам монарх играл роль Солнца, и
прибавил, что хорошо помнит этот балет и что Бланка была бы восхитительной
Дианой. Он всем роздал роли, и прежде чем встали из-за стола, балет Людовика
XIV был полностью обеспечен исполнителями. Дон Энрике покинул бал. Бланка даже
не заметила его отсутствия. На другой день утром мой отец пошел навестить
Бланку и застал ее репетирующей с доном Карлосом сцену из балета. Так прошло
три недели. Герцог становился все мрачнее, Энрике таил свое горе, а Карлос
болтал всякие нелепицы, принимаемые дамами как пророческое вещанье.
Парижские обычаи и балет Людовика XIV до того вскружили
голову Бланке, что она не видела ничего вокруг.
Однажды за обедом герцогу подали придворную депешу. Это было
письмо министра следующего содержания:
«Светлейший герцог!
Его королевское величество, наш
всемилостивейший государь, дает согласие на брак твоей дочери с доном Карлосом
Веласкесом, кроме того, жалует ему титул гранда и назначает его первым
полковником артиллерии.
Твой покорный слуга и т д.».
– Что это значит? – воскликнул герцог в величайшем
гневе. – Откуда взялось в этом письме имя Карлоса, когда я предназначал
Бланку в жены Энрике?
Попросив герцога, чтобы он соблаговолил терпеливо его
выслушать, мой отец сказал:
– Я не знаю, ваше сиятельство, каким путем в это письмо
попало имя Карлоса вместо моего, но уверен, что брат мой к этому совершенно
непричастен. И вообще, в этом никто не виноват, и, быть может, подмена эта
предусмотрена провиденьем. В самом деле, вы сами заметили, что Бланка не имеет
ко мне ни малейшей склонности и, наоборот, очень неравнодушна к Карлосу. Так
пускай ее рука, особа, титулы и владения достанутся ему. Я отказываюсь от всех
моих прав.
Герцог обратился к дочери:
– Бланка! Бланка! Неужели ты так легкомысленна и
непостоянна?
Бланка заплакала, лишилась чувств и в конце концов
призналась, что любит Карлоса.
Герцог, огорченный до крайности, сказал моему отцу:
– Дорогой Энрике, хотя брат твой отнял у тебя
возлюбленную, он не может лишить тебя звания первого полковника артиллерии, к
которому я присоединяю определенную часть моих владений.
– Прости, герцог, – возразил дон Энрике, –
имущество твое принадлежит все целиком твоей дочери; что же касается звания
первого полковника, король правильно поступил, отдав его моему брату, так как я
в теперешнем душевном состоянии не способен отправлять ни этой, ни какой-либо
другой должности. Позволь мне, герцог, удалиться в какую-нибудь святую обитель,
успокоить свою боль у подножья алтаря и посвятить ее тому, который столько
претерпел ради нас.
Отец оставил дом герцога и поступил послушником в монастырь
камедулов. Дон Карлос женился на Бланке, но свадьба была сыграна без всякой
пышности. Сам герцог не присутствовал. Бланка, доведя своего отца до отчаянья,
терзалась теми несчастьями, которых была поводом. Даже Карлос, несмотря на свое
обычное легкомыслие, был смущен этой всеобщей печалью.
Вскоре герцог заболел подагрой и, чувствуя, что ему уже
недолго осталось жить, послал к камедулам, желая еще раз увидеть своего
любимого Энрике. Дворецкий герцога Альварес поехал в монастырь и выполнил
порученье. Камедулы, согласно уставу, налагающему на них обет молчанья, не
ответили ни слова, но провели его к келье Энрике. Альварес застал его лежащим
на соломе, покрытого лохмотьями и прикованного цепью к стене.
Отец мой узнал Альвареса и промолвил:
– Друг мой, как тебе понравилась сарабанда, которую я
танцевал вчера? Сам Людовик Четырнадцатый остался доволен, – жаль только,
музыканты скверно играли. А что говорит об этом Бланка?.. Бланка! Бланка!..
Говори, несчастный!..
Тут отец мой тряхнул цепью, начал грызть себе руки, и с ним
случился неистовый припадок безумия. Альварес вышел, заливаясь слезами, и
рассказал герцогу о печальном зрелище, которое представилось глазам его.
На другой день подагра вступила герцогу в желудок, и жизнь
его оказалась под угрозой. За мгновенье до смерти он обратился к дочери со
словами:
– Бланка! Бланка! Скоро Энрике со мной соединится. Мы
прощаем тебя… Будь счастлива.
Эти последние слова вошли в душу Бланки и отравили ее ядом
сердечных угрызений. Она впала в глубокую меланхолию.
Молодой герцог ничего не жалел, чтобы развеселить жену, но,
не в силах этого добиться, предоставил молодую женщину ее печали. Выписал из
Парижа знаменитую прелестницу по имени Лажарден, а Бланка удалилась в
монастырь. Чин первого полковника артиллерии мало подходил Карлосу; некоторое
время он старался выполнять связанные с этим званием обязанности, но, будучи не
в состоянии делать это по-настоящему, подал королю прошение об отставке и о
предоставлении какой-нибудь должности при дворе. Король назначил его главным
хранителем королевского гардероба, и герцог, вместе с сеньоритой Лажарден,
переехал в Мадрид.
Мой отец провел у камедулов три года, в течение которых
почтенные монахи с помощью неусыпных забот и ангельского терпенья в конце
концов вернули ему здоровье. После этого он отправился в Мадрид и пошел к
министру. Его провели в кабинет, где сановник обратился к нему с такими
словами:
– Твое дело, дон Энрике, дошло до короля, который очень
разгневался на меня и на моих чиновников за эту ошибку. К счастью, у меня еще
было письмо с подписью «Дон Карлос». Вот оно. Будь добр, объясни мне, почему ты
не подписался своим именем.
Отец взял письмо, узнал свой почерк и промолвил:
– Я припоминаю, что в ту минуту, когда я подписывал это
письмо, мне сообщили о приезде моего брата; радость, испытанная по этому
поводу, видимо, и была причиной моей ошибки. Но не этот промах повлек за собой
мои несчастья. Даже если бы патент на чин полковника был выдан на мое имя, я
был бы не в состоянии отправлять эту должность. Теперь ко мне вернулись прежние
умственные способности, и я чувствую, что могу выполнять обязанности, которые
его королевское величество возлагал тогда на меня.
– Дорогой Энрике, – возразил министр, – со
времени представления проектов фортификации много воды утекло, и у нас при
дворе не привыкли освежать в памяти то, что забыто. Единственное, что я могу
тебе предложить, это должность коменданта Сеуты. В данный момент у меня только
это место не занято. Если согласен занять его, то поезжай, не повидавшись с
королем. Я признаю, что эта должность не соответствует твоим способностям, и
понимаю, что в твоем возрасте не очень приятно поселиться на пустынной
африканской земле.
– Как раз эта последняя причина, – сказал мой
отец, – побуждает меня просить о предоставлении этого места. Я надеюсь,
покинув Европу, избежать ударов судьбы, которые меня преследуют. В другой части
света я стану другим человеком и, под влиянием более благосклонных светил,
найду счастье и покой.
Получив назначение, отец занялся приготовлениями к отъезду,
потом сел в Алхесирасе на корабль и благополучно высадился в Сеуте. Ликуя,
вступил он на чужую землю, – с тем чувством, которое испытывает моряк,
оказавшийся в порту после страшной бури.
Новый комендант постарался прежде всего хорошенько узнать
свои обязанности – не только для того, чтобы иметь возможность их исполнять, но
чтобы исполнять их как можно лучше; что же касается фортификаций, то над ними
ему не было надобности трудиться, так как Сеута благодаря самому местоположению
своему была достаточно неуязвима для берберийских набегов. Зато все свои
умственные способности он направил на улучшение жизни гарнизона и жителей. Сам
он отказался от всяких материальных выгод, какими обычно не пренебрегал ни один
из его предшественников. Весь гарнизон боготворил его за такое поведенье. Кроме
того, отец заботливо пекся о вверенных его охране политических заключенных и
часто отступал от суровых правил, облегчая им отправку писем к родным,
устраивал для них разные развлечения.
После того как в Сеуте все было приведено в надлежащий
порядок, отец снова занялся математическими науками. Два брата Бернулли
наполняли тогда ученый мир отголосками своих споров. Мой отец называл их в
шутку Этеоклом и Полиником, но в душе глубоко интересовался ими. Он часто
вмешивался в сражения, посылая письма без подписи, оказывавшие одной из сторон
неожиданную поддержку. Когда великая изопериметрическая задача была
представлена на рассмотрение четырех знаменитейших европейских геометров, отец
мой переслал им метод анализа, который можно считать шедевром математического мышления;
но никто не допускал, чтобы автор захотел сохранить инкогнито, и его
приписывали то одному, то другому брату. Это неверно; отец мой любил науки, но
не ради славы, которую они приносят. Испытанные несчастья сделали его диким и
боязливым.
Якоб Бернулли умер в тот момент, когда должен был одержать
решающую победу; поле боя осталось за его братом. Мой отец прекрасно знал, что
этот брат совершает ошибку, принимая в соображение только два элемента кривых
линий, но не хотел продолжать борьбу, тревожившую весь ученый мир. Между тем
Николай Бернулли не мог сидеть спокойно и объявил войну маркизу де Лопиталю,
оспаривая право на все его открытия, а через несколько лет после этого выступил
даже против Ньютона. Предметом этих новых раздоров было дифференциальное
исчисление, которое Лейбниц открыл одновременно с Ньютоном и которое англичане
считали своей национальной гордостью.
Таким образом, отец мой потратил лучшие свои годы на
наблюдения издали за теми великими боями, в которых знаменитейшие тогдашние умы
применяли самое острое оружие, какое человеческий гений только в состоянии
раздобыть. Однако, при всей своей влюбленности в точные науки, не забывал он и
о других отраслях знания. На скалах Сеуты можно найти множество морских
животных, по природе своей близких водорослям и образующих переход от
растительного мира к животному. Отец мой всегда держал несколько штук в банках
и с удовольствием рассматривал их странное строение. Кроме того, он собрал
полную библиотеку творений древних историографов; этой библиотекой он
пользовался для подкрепления доводами, основанными на фактах теории
вероятности, изложенной Бернулли в его произведении «Ars conjectandi»[29].
Таким образом, всецело отдавшись наукам, переходя по очереди
от исследования к размышлению, отец мой почти никогда не выходил из дома; более
того, вследствие неустанного умственного напряжения он забыл о том страшном
периоде своей жизни, когда несчастия одержали победу над его разумом. Однако
порой сердце вступало в свои права, – обычно к вечеру, когда мысль уже изнемогает
после целодневной работы. Тогда, не имея привычки искать развлечений вне дома,
он подымался на бельведер, глядел на море и небосклон, переходящий вдали в
темную полоску испанского берега. Этот вид напоминал ему о днях славы и
счастья, когда в окружении любящих родных, обожаемой своей возлюбленной,
почитаемый знаменитейшими в стране людьми, с душой, горящей юношеским
одушевлением и озаренной светом зрелого возраста, он ведал все чувства,
составляющие наслаждение жизнью, и углублялся в исследованье истин, делающих
честь человеческому разуму. Потом он вспоминал брата, отнявшего у него
возлюбленную, богатство, сан и оставившего его помешанным на охапке соломы.
Иногда он, схватив скрипку, играл ту несчастную сарабанду, которая соединила
сердца Карлоса и Бланки. Эта мелодия заставляла его обливаться слезами, и тогда
ему становилось легче на душе. Так прожил он пятнадцать лет.
Однажды королевский наместник Сеуты, желая повидаться с моим
отцом, зашел к нему вечером и застал его, как обычно, в тоске. Подумав немного,
он сказал:
– Милый наш комендант, будь добр, выслушай меня
внимательно. Ты несчастлив, страдаешь, это не тайна, мы все это знаем, и моя
дочь знает тоже. Ей было пять лет, когда ты приехал в Сеуту, и с тех пор не
было дня, чтоб она не слышала, с каким обожанием люди говорят о тебе, так как
ты на самом деле ангел-хранитель нашей маленькой колонии. Часто она говорила
мне: «Наш милый комендант так страдает оттого, что никто не делит с ним его
огорчений». Дон Энрике, позволь уговорить тебя, приходи к нам, это развлечет
тебя больше, чем вечный подсчет морских валов.
Мой отец дал увести себя к Инессе де Каданса, через полгода
женился на ней, а через десять месяцев после их свадьбы на свет появился я.
Когда моя слабенькая особа увидела сиянье дня, отец взял меня на руки и, подняв
глаза к небу, промолвил:
– О всемогущая власть, чей показатель – бесконечность,
последний член всех возрастающих прогрессий, великий боже! Вот еще одно
чувствующее создание, брошенное в пространство. Но если ему суждено быть таким
же несчастным, как его отец, пусть лучше доброта твоя отметит его знаком
вычитания.
Окончив эту молитву, отец радостно прижал меня к своей
груди, со словами:
– Нет, бедное дитя мое, ты не будешь так несчастлив,
как твой отец. Клянусь святым именем божьим, я никогда не позволю учить тебя
математике, а вместо этого ты выучишься искусству танцевать сарабанду,
выступать в балетах Людовика Четырнадцатого и творить всякие нелепости и
наглости, о каких только я услышу.
После этого отец облил меня горькими слезами и отдал
акушерке.
Теперь прошу вас обратить внимание на мою странную судьбу.
Отец клялся, что я никогда не буду учиться математике, а выучусь танцевать. А
оказалось совсем наоборот. Я обладаю теперь большими познаниями в точных
науках, но никогда не мог научиться вообще никакому танцу, не говоря уже о
сарабанде, которая давно вышла из моды. Право, я не понимаю, как можно
запомнить фигуры контрданса. Ни одна из них не исходит из одного центра, не
подчиняется твердо установленным принципам, ни одну нельзя выразить с помощью
формулы, и я просто не могу представить себе, как это находятся люди, знающие
все эти фигуры на память.
Когда дон Педро Веласкес рассказал нам свою историю, в
пещеру вошел старый цыган и объявил, что нужно спешно совершить переход и
углубиться в горы Альпухары.
– Слава Всевышнему! – сказал каббалист. – Так
мы еще скорей увидим Вечного Жида, а так как ему не позволено отдыхать, он
пустится вместе с нами в поход, и мы сможем с ним побеседовать. Он многое
повидал, и никто не может быть его осведомленней.
Старый цыган повернулся к Веласкесу и промолвил:
– А ты, сеньор, желаешь пойти с нами, или дать тебе
проводника, чтобы он отвел тебя в ближайшее селенье?
Веласкес минуту подумал, потом ответил:
– Я оставил кое-какие важные бумаги возле постели, на
которой третьего дня заснул, а потом проснулся под виселицей, где меня нашел
сеньор капитан валлонской гвардии. Будь любезен послать в Вента-Кемаду. Если я
не найду своих бумаг, мне незачем ехать дальше, придется вернуться в Сеуту. А
пока, если позволишь, могу путешествовать с вами.
– Все мои люди – к вашим услугам, – ответил
цыган, – я сейчас пошлю несколько человек в трактир; они присоединятся к
нам на первом ночлеге.
Шатры были убраны, мы двинулись в путь и, отъехав на четыре
мили, устроили ночлег на пустынной вершине горы.
|
