 Увеличить |
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ
Мы все сошлись довольно рано, и цыган, имея свободное время,
продолжил свое повествование.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
Герцогиня Сидония, рассказав мне историю своего отца,
несколько дней совсем не показывалась, и корзинку приносила Хиральда. От нее я
также узнал, что вопрос обо мне разрешился благоприятно благодаря
заступничеству со стороны дяди моей матери. В конце концов священнослужители
даже были рады, что я от них убежал. В приговоре святой инквизиции мой поступок
именовался легкомысленным, и на меня налагалась двухлетняя епитимья, а имя и
фамилия мои были обозначены только инициалами. Хиральда сообщила мне также, что
тетя моя желает, чтобы я скрывался в течение двух лет, а она пока сама поедет в
Мадрид и займется там управлением деревушкой, которую отец предназначил для
моего содержания. Я спросил Хиральду, неужели она думает, что я выдержу эти два
года в подземелье. Она ответила, что у меня нет другого выхода; да и ее
собственная безопасность требует того же.
На другой день, к великой моей радости, пришла сама
герцогиня; я любил ее гораздо больше, чем высокомерную кормилицу. Хотелось мне
также узнать продолжение ее приключений. Я попросил ее продолжить свой рассказ,
и она начала так.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ГЕРЦОГИНИ МЕДИНЫ СИДОНИИ
Я поблагодарила отца за то доверие, с каким он посвятил меня
в самые существенные события своей жизни. В следующую пятницу я опять вручила
ему письмо от герцога Сидонии. Он не читал мне ни этого письма, ни последующих,
которые он получал каждую неделю, но часто с удовольствием рассказывал о своем
друге.
Вскоре меня посетила пожилая женщина, вдова одного офицера.
Отец ее был вассалом герцога, и она стала просить возвращения лена, что
зависело от герцога Сидонии. До тех пор никто никогда не обращался ко мне с
просьбой о поддержке, и этот случай польстил моему самолюбию. Я написала
ходатайство, в котором ясно и подробно перечислила все права бедной вдовы.
Отнесла эту бумагу отцу, который был ею очень доволен и послал ее герцогу. По
правде говоря, я на это надеялась. Герцог признал претензию вдовы и написал мне
чрезвычайно любезное письмо, восхищаясь столь ранним моим умственным развитием.
Через некоторое время я снова нашла повод написать ему и снова получила письмо,
в котором он восхищался моей сообразительностью. А я в самом деле уделяла много
времени работе над собой, и Хиральда помогала мне в этом. Когда я писала второе
письмо свое, мне только что исполнилось пятнадцать лет.
Однажды, находясь в кабинете отца, я вдруг услыхала шум на
улице и крики сбежавшейся толпы. Подбежав к окну, я увидела множество народа,
суетливо теснящегося и провожающего как бы в триумфальном шествии золоченую
карету, на которой я узнала герб герцога Сидонии. Толпа идальго и пажей
подскочила к дверце, и оттуда вышел мужчина очень приятной наружности, в
кастильском наряде, который при дворе тогда уже выходил из моды. На нем был
короткий плащ, брыжи, султан из перьев на шляпе, – но главным великолепием
наряда был висящий на груди, осыпанный бриллиантами орден Золотого Руна. Отец
мой тоже подошел к окну.
– Ах, это он! – воскликнул отец. – Я ждал,
что он приедет.
Я ушла к себе и познакомилась с герцогом только на другой
день; в дальнейшем, однако, я видела его каждый день, так как он почти не
выходил из дома моего отца.
Двор вызвал герцога по вопросам великой важности. Дело шло о
подавлении беспорядков, возникших из-за сбора налогов в Арагоне. В этом
королевстве наиболее знатные люди называются ricos hombres и считаются равными
кастильским грандам; род Сидониев был среди них самым старшим. Этого было
довольно для того, чтоб к нему внимательно прислушивались; кроме того, его любили
за многие качества.
Герцог отправился в Сарагосу и сумел примирить требования
двора с интересами жителей. Его спросили, какой он желает награды. Он ответил,
что хотел бы немного подышать воздухом родины.
Герцог, человек искренний, откровенный, нисколько не
открывал того, какую радость доставляет ему мое общество, – поэтому мы
всегда были вместе, в то время как другие друзья моего отца занимались с ним
государственными делами.
Сидония признался мне, что он немного ревнив, а случается,
доходит и до неистовства. Говорил он по большей части только о себе или обо
мне, а когда между мужчиной и женщиной идут такого рода разговоры, отношения
вскоре становятся все тесней. Так что я нисколько не удивилась, когда однажды
отец позвал меня к себе в кабинет и объявил, что герцог просит моей руки.
Я ответила, что мне не надо времени на размышления, так как
я заранее предвидела, что герцог может полюбить дочь своего друга, и уже
продумала и его образ мыслей, и разницу в возрасте, нас разделяющую.
– Однако, – прибавила я, – испанские гранады
обычно стремятся к союзам с семьями, равными им по положению. Как же станут они
глядеть на наш союз? Они, может быть, даже перестанут говорить герцогу «ты»,
это будет первым доказательством их недовольства.
– То же самое и я говорил герцогу, – сказал мой
отец, – но он ответил, что ему нужно только твое согласие, а остальное он
сам все уладит.
Сидония находился поблизости; он вошел с робким выражением
лица, странно не соответствующим обычной его надменности. Вид его тронул меня,
и герцогу не пришлось долго ждать моего согласия. Таким образом я сделала
счастливыми их обоих, так как мой отец был вне себя от радости. Хиральда тоже
радовалась нашему счастью.
На другой день герцог пригласил к обеду находившихся тогда в
Мадриде грандов. Когда все собрались и сели, он обратился к ним с такими
словами:
– Альба, я обращаюсь к тебе, так как считаю тебя первым
среди нас, не потому, чтобы род твой был знатней моего, а благодаря моему
уважению к памяти героя, чье имя ты носишь. Предрассудок, делающий нам честь,
требует, чтобы мы выбрали жен среди дочерей грандов, и я, конечно, презрел бы
того, кто вступил бы в недостойный союз из любви к богатству или даже ради
удовлетворенья порочной страсти. Случай, о котором я хочу с вами
поговорить, – совершенно другого рода. Вы хорошо знаете, что астурийцы
считают себя более благороднорожденными, чем сам король; хотя это мнение, может
быть, несколько преувеличено, но тем не менее они имели дворянские титулы еще
до вторжения мавров в Испанию, и у них есть право считать себя самым знатным
дворянством Европы. Чистейшая астурийская кровь течет в жилах Элеоноры де
Вальфлорида, – я уж не говорю обо всех известных благородных ее качествах.
Утверждаю поэтому, что такой брак может только сделать честь семье любого испанского
гранда. А кто держится противоположного мнения, пусть поднимет вот эту
перчатку, которую я бросаю посреди собрания.
– Я поднимаю, – сказал герцог Альба, – для
того чтоб отдать тебе ее вместе с пожеланием счастья в таком прекрасном браке.
С этими словами он обнял герцога, и остальные гранды
последовали его примеру. Мой отец, рассказывая мне об этом событии, прибавил
немного печально:
– В нем всегда вот такое рыцарство. Если б только он
мог избавиться от своей запальчивости. Умоляю тебя, дорогая Элеонора, никогда
ни в чем его не задевать.
Я тебе говорила, что у меня в характере была некоторая
склонность к высокомерию, но жажда почестей сейчас же прошла, как только я ее
утолила. Я стала герцогиней Сидония, и сердце мое наполнилось самыми отрадными
чувствами. Герцог в домашнем обиходе был очаровательнейший человек, он
безгранично любил меня, всегда и неизменно выказывал мне одинаковую доброту,
неисчерпаемую ласковость, непрестанную нежность, – и ангельская душа
отражалась в лице его. Только по временам, когда мрачная мысль заставляла его
хмуриться, оно приобретало страшное выражение. В такие минуты я, дрожа,
невольно вспоминала убийцу ван Берга.
Но его мало что сердило, а во мне все ему нравилось. Он
любил смотреть, как я чем-нибудь занимаюсь, слушать мой голос и угадывать самые
сокровенные мои мысли. Я думала, что невозможно было бы любить меня больше, но
появление на свет дочурки удвоило его любовь, и счастье наше стало полным.
В тот день, когда я первый раз встала после родов, ко мне
пришла Хиральда и сказала:
– Милая Элеонора, ты – жена и мать; словом, ты –
счастлива; я тебе больше не нужна, а мои обязанности зовут меня в другое место.
Я решила ехать в Америку.
Я стала ее удерживать.
– Нет, – возразила она, – мое присутствие там
необходимо.
Через несколько дней она уехала. С ее отъездом кончились мои
счастливые годы. Я описала тебе этот период неземного блаженства; он был
недолог оттого, что такое великое счастье, как наше, наверно, не дается людям
на всю жизнь. У меня не хватает сил перейти сейчас к рассказу о моих горестях.
Прощай, мой юный друг, завтра мы снова увидимся.
Рассказ молодой герцогини очень меня заинтересовал. Я жаждал
узнать, что было дальше и как такое великое счастье сменилось невзгодой. Но
вдруг мои мысли приняли другое направление. Я вспомнил слова Хиральды о том,
что мне придется просидеть два года взаперти. Это мне вовсе не улыбалось, и я
стал обдумывать, как бы убежать.
На другой день герцогиня опять принесла мне снедь. Глаза у
нее были красные, как будто она плакала. Однако она заявила, что в силах
поведать мне историю своих несчастий, и начала так.
– Я говорила тебе, что Хиральда несла при мне
обязанности старшей дуэньи. Ее место заняла донья Менсия, женщина тридцати лет,
еще довольно красивая, довольно образованная, и мы поэтому иногда допускали ее
в наше общество. Тогда она обычно вела себя так, словно была влюблена в моего
мужа. Я смеялась и не придавала этому ни малейшего значения. К тому же донья
Менсия старалась быть мне приятной и прежде всего как можно лучше меня узнать.
Часто она наводила разговор на довольно веселые предметы или передавала мне
городские сплетни, так что мне не раз приходилось ее останавливать.
Я сама кормила свою дочку и, к счастью, перестала кормить ее
перед страшными событиями, о которых ты сейчас узнаешь. Первым ударом,
поразившим меня, была смерть отца, – сраженный мучительной и жестокой
болезнью, он испустил дух на моих руках, благословляя нас обоих и не предвидя
ожидающих нас бед.
Вскоре после этого начались беспорядки в Бискайе. Туда
послали герцога, а я сопровождала его до Бургоса. У нас есть имения во всех
провинциях Испании и дома почти во всех городах; но здесь был только летний
дом, расположенный в миле от города, тот самый, Где ты сейчас находишься.
Оставив меня со всей моей свитой, герцог отправился к месту назначения.
Как-то раз, возвращаясь домой, я услыхала шум во дворе. Мне
доложили, что поймали вора, ранив его камнем в голову, и что это юноша
изумительной красоты. Несколько слуг положили его у моих ног, и я узнала
Эрмосито.
– О небо! – воскликнула я. – Это не вор, а
порядочный молодой человек, получивший воспитание в Асторгасе, у моего деда.
Затем я велела дворецкому взять беднягу к себе и как можно
внимательней о нем позаботиться. Кажется, сказала даже, что это сын Хиральды,
но точно не помню.
На другой день, донья Менсия доложила мне, что молодой
человек в горячке и что в бреду он часто упоминает мое имя, притом очень нежно
и страстно. Я ответила, что если она когда-нибудь посмеет еще заговорить о
чем-нибудь подобном, то я прикажу сейчас же ее выгнать.
– Посмотрим, – сказала она.
Я запретила ей показываться мне на глаза. На другой день она
пришла просить прощения, упала мне в ноги – и я ее простила.
Через неделю после этого, когда я была одна, вошла Менсия,
поддерживая Эрмосито, очень ослабевшего.
– Сеньора приказала мне прийти? – промолвил он
дрожащим голосом.
Я с удивленьем взглянула на Менсию, но, не желая обижать
сына Хиральды, велела ему придвинуть кресло и сесть в нескольких шагах от меня.
– Дорогой Эрмосито, – сказала я, – твоя мать
никогда не упоминала при мне твоего имени. Я хотела бы теперь узнать, что с
тобой было за то время, что мы не виделись.
Эрмосито прерывающимся от слабости голосом стал
рассказывать.
ИСТОРИЯ ЭРМОСИТО
Увидев, что корабль наш идет под всеми парусами, я потерял
всякую надежду выбраться на берег и заплакал, вспомнив, с какой неслыханной
суровостью мать прогнала меня от себя. Я никак не мог понять, что побудило ее
поступить так. Мне сказали, что я у тебя на службе, сеньора, и я служил тебе со
всем усердием, на какое только способен. Покорность моя была безгранична, так
почему же меня выгнали, как будто я совершил что-то скверное? Чем больше я об
этом думал, тем меньше понимал.
На пятый день плаванья мы оказались посреди эскадры дона
Фернандо Арудеса. Нам было приказано зайти с кормы адмиральского судна. На
золоченом и украшенном разноцветными флагами мостике я увидел дона Фернандо,
чья грудь была уснащена цепями многочисленных орденов. Его почтительно окружала
группа офицеров. Приложив рупор к губам, адмирал спросил, не встречали ли мы
кого в дороге, и велел плыть дальше. Проходя мимо него, капитан нашего корабля
спросил:
– Видели адмирала? Теперь он – маркиз, а ведь начинал
таким же юнгой, как вон тот, что подметает верхнюю палубу.
Дойдя до этого места своего рассказа, Эрмосито несколько раз
кинул тревожный взгляд на Менсию. Я поняла, что он не хочет объяснять всего при
ней, и велела ей уйти. При этом мной руководило исключительно только дружеское
чувство к Хиральде, и мне даже в голову не приходила мысль, что я могу навлечь
на себя подозренье. Когда Менсия вышла, Эрмосито продолжал:
– Мне кажется, сеньора, что, черпая пищу из одного с
тобой источника, я самую душу свою сформировал наподобье твоей и уже не мог
думать ни о чем, кроме тебя или того, что с тобой связано. Капитан сказал мне,
что дон Фернандо был юнгой, а стал маркизом; я знал, что твой отец – тоже
маркиз, подумал, что нет ничего прекрасней этого титула, и спросил, каким
образом дон Фернандо добился этого. Капитан объяснил мне, что он подымался со
ступеньки на ступеньку, всюду выделяясь блестящими подвигами. С тех пор я решил
поступить во флот и начал упражняться в лазанье по мачтам. Капитан, которому
было поручено руководить мной, противился этому сколько мог, но я его не слушал
и ко времени нашего прибытия в Веракрус был уже неплохим матросом.
Дом моего отца стоял на берегу моря. Мы причалили к этому
месту в шлюпке. Отец вышел мне навстречу, окруженный роем молодых мулаток, и
велел мне обнять их всех по очереди. Девушки тут же начали танцевать,
развлекать меня на все лады, и вечер прошел в бесконечных дурачествах.
На другой день коррехидор Веракруса известил моего отца, что
не подобает принимать сына в доме, где заведены такие порядки, и что он должен
поместить меня в коллегию театинцев. Отец, хоть и с сожалением, был вынужден
подчиниться.
В коллегии моим ректором был монах, который, чтобы
приохотить нас к ученью, все время твердил, что маркиз Кампо Салес, тогдашний
второй государственный секретарь, тоже был когда-то бедным студентом и обязан
своим возвышением прилежанию к наукам. Видя, что и этим путем можно добиться
звания маркиза, я два года трудился с необычайным рвением.
Между тем прежнего коррехидора перевели из Веракруса в
другое место, и преемником его стал человек менее строгих правил. Отец мой
осмелился взять меня домой. Я снова стал беззащитным перед озорством молодых
мулаток, которые, подстрекаемые отцом, искушали меня на всякий лад. Я отнюдь не
пристрастился к этим шалостям, но узнал много для себя нового и только теперь
понял, ради чего был удален из Асторгаса.
Тут мой образ мыслей круто изменился. Неведомые чувства
проснулись в душе моей и разбудили воспоминанья о невинных забавах моих
младенческих лет. Мысль о потерянном счастье, о садах в Асторгасе, по которым я
бегал, сеньора, с тобой, смутные воспоминания о бесчисленных проявлениях твоей
доброты – мгновенно обрушились на мое сознание. Я не мог противиться стольким
противникам и впал в состояние моральной и физической подавленности. Врачи
утверждали, что у меня изнурительная лихорадка, а я не считал себя больным, но
часто мной овладевало такое помрачение рассудка, что я видел перед собой
предметы, вовсе не существующие.
И чаще всего, сеньора, в этих виденьях моему разгоряченному
воображению являлась ты – не такая, какой я вижу тебя сейчас, а какой оставил в
минуту разлуки. По ночам я часто срывался с постели, видя, как ты – светлая,
лучезарная – показываешься передо мной в туманной дали. За городом шум далеких
деревень и шепот полей повторяли мне твое имя. Порой мне казалось, будто ты
идешь по равнине впереди меня, а когда я поднимал глаза к небу, моля его
окончить мои мученья, я видел твой образ, плывущий в облаках.
Я заметил, что обычно меньше страдаю в церкви, –
молитва приносила облегченье. Кончилось тем, что я стал проводить целые дни в
храмах. Как-то раз ко мне подошел один монах, поседелый в молитвах и покаянии,
со словами:
– Сын мой, сердце твое переполняет любовь, которой этот
свет недостоин. Пойдем ко мне в келью: я покажу тебе тропинки, ведущие в рай.
Я пошел за ним и увидал власяницу, бичи и другие орудия
мученичества, вид которых меня нисколько не испугал, так как никакие страдания
не могли сравниться с моими. Монах прочел мне несколько страниц из «Житий
святых». Я попросил его дать мне почитать эту книгу и всю ночь напролет читал
ее. Новые мысли овладели моим умом, я видел во сне разверстые небеса и ангелов,
напоминавших тебя своим обликом.
Тогда в Веракрусе узнали о том, что ты вышла замуж за
герцога Сидонию. Я с давних пор имел намеренье посвятить себя священнослужению,
все свое счастье видел в том, чтобы молиться за твое счастье в этой и спасение
в будущей жизни. Благочестивый наставник мой сказал мне, что во многих
американских монастырях царит разврат, и посоветовал мне стать послушником в
Мадриде.
Я сообщил отцу о своем намерении. Ему давно уже не нравилась
моя набожность, однако, не решаясь открыто сбивать меня с этого пути, он просил
подождать хотя бы ожидаемого вскоре приезда матери. Я возразил, что у меня
больше нет родителей на земле и что небо – единственная моя родина. На это он ничего
не ответил. Потом я пошел к коррехидору, который одобрил мое намеренье и
отправил меня с первым кораблем в Испанию.
Прибыв в Бильбао, я узнал, что моя мать только что отплыла в
Америку. Как я уже сказал, у меня были рекомендательные письма в Мадрид. Когда
я проезжал Бургос, мне сказали, что ты, сеньора, живешь в окрестностях этого
города, – и мне захотелось повидать тебя еще раз, перед тем как навсегда
отречься от всего мирского. Увижу ее еще раз, думал я, и с еще большим жаром
буду за нее молиться.
Я поехал к вам. Вошел в первый двор с мыслью, что встречу
кого-нибудь из твоих прежних слуг, так как слышал, что ты вывезла из Асторгаса
всю свою челядь. Рассчитывал напомнить о себе и попросить, чтоб меня поместили
в таком месте, откуда я мог бы видеть тебя, когда ты будешь садиться в карету.
Видеть тебя, сам оставаясь невидимым.
Но навстречу попадались все незнакомые люди, и я не знал,
как быть. Вошел в какую-то совершенно пустую комнату; наконец мне показалось,
будто я вижу какое-то знакомое лицо. Я вышел, и тут меня вдруг ударили камнем в
голову… Но, я вижу, мой рассказ взволновал сеньору.
– Даю тебе слово, – продолжала герцогиня, –
что благочестивое помешательство Эрмосито вызвало во мне только жалость, но
когда он заговорил о садах Асторгаса, о забавах наших младенческих лет,
воспоминанье о счастье, которым мы тогда наслаждались, мысль о теперешнем моем
счастье и некоторая боязнь будущего, какое-то чувство, в одно и то же время
милое и грустное, стеснило мое сердце, и я почувствовала, что по щекам моим покатились
слезы.
Эморсито встал; кажется, он хотел поцеловать край моего
платья, но у него задрожали ноги, голова его упала на колени ко мне и руки
крепко обвились вокруг моей талии.
В это мгновенье я бросила взгляд на стоявшее напротив
зеркало; я увидела Менсию и герцога, но у него было такое страшное лицо, что я
его еле узнала.
Кровь застыла у меня в жилах; я опять взглянула на зеркало,
но на этот раз не увидала никого.
Освободившись от объятий Эрмосито, я позвала Менсию, велела
ей позаботиться об этом юноше, который вдруг лишился сознания, и вышла в другую
комнату. Случай этот очень меня встревожил, – ведь слуги уверили меня, что
герцог еще не возвращался из Бискайи.
На другой день я послала узнать о здоровье Эрмосито и
получила ответ, что его уже нет в доме.
Через три дня, когда я собиралась ложиться, ко мне вошла
Менсия с письмом герцога в руках, содержащим только следующее:
«Сделай то, что тебе скажет донья Менсия. Это приказывает
тебе твой муж и судья».
Менсия завязала мне глаза платком; я почувствовала, что меня
тянут за руку и ведут в это подземелье. Услыхала звон кандалов. Платок сняли, и
я увидела Эрмосито, прикованного за шею к столбу, на который ты опираешься.
Глаза его были тусклы, лицо – страшно бледно.
– Это ты, сеньора? – произнес он голосом умирающего. –
Я не могу говорить. Мне не дают воды, у меня язык прилип к гортани. Мученья мои
не продлятся долго; если я попаду на небо, то буду молиться за тебя.
В это самое мгновенье из отверстия в стене грянул выстрел, и
пуля раздробила ему плечо.
– Великий боже! – воскликнул он. – Прости
моим мучителям.
Оттуда же грянул второй выстрел, но я не видела последствий,
так как упала без чувств.
Я очнулась среди моих прислужниц, казалось, ни о чем не
знавших: они сообщили мне только, что Менсия уехала. На другой день утром
пришел конюший герцога и доложил мне, что этой ночью его хозяин уехал с
секретным поручением во Францию и вернется только через несколько месяцев.
Оставшись одна, я призвала на помощь все свое
мужество, – предоставила свое дело суду всевышнего и безраздельно отдалась
воспитанию дочери.
Через три месяца появилась Хиральда. Она приехала из Америки
в Мадрид, чтобы отыскать сына в том монастыре, где он должен был отбыть срок
послушничества. Не найдя его там, она поехала в Бильбао, и оттуда следы Эрмосито
привели ее в Бургос. Опасаясь взрыва отчаянья, я поведала ей только часть
правды; преисполненная горем, она сумела вырвать у меня всю тайну. Ты знаешь,
какой у этой женщины твердый, настоящий характер. Гнев, отчаянье, самые
страстные чувства, какие только могут владеть душой, поочередно терзали ее
душу. Я же сама была слишком несчастна, чтобы найти в себе силы утешать ее.
Однажды, переставляя мебель у себя в комнате, Хиральда
обнаружила потайную дверцу в стене, под обоями, и добралась до подземелья, где
узнала тот столб, о котором я тебе говорила. На нем были еще видны следы крови.
Она вбежала ко мне сама не своя. После этого она часто запиралась у себя в
комнате, но, по-моему, просто сидела в этом проклятом подземелье, обдумывая
планы мести.
Через месяц мне доложили о прибытии герцога. Он вошел,
спокойный и сдержанный, приласкал ребенка, потом велел мне сесть и сам сел
рядом.
– Сеньора, – сказал он, – я долго думал о
том, как с тобой поступить. И решил ничего не менять. Тебе будут прислуживать в
моем доме с прежней почтительностью. Я буду оказывать тебе для видимости те же
знаки внимания. И так будет продолжаться до того момента, когда твоей дочери
исполнится шестнадцать лет.
– А когда ей исполнится шестнадцать, что будет со
мной? – спросила я.
Тут Хиральда принесла шоколад: мне пришло в голову, – а
вдруг он отравлен?
Герцог продолжал:
– В тот день, когда твоей дочери исполнится шестнадцать
лет, я позову ее к себе и скажу ей следующее: «Твои черты, дитя мое, напоминают
мне лицо женщины, историю которой я тебе расскажу. Она была прекрасна и,
казалось, обладает еще более прекрасной душой, но какой в этом толк, если она
только казалась добродетельной. Она так искусно умела притворяться, что,
благодаря этому искусству, сумела выйти за одного из самых знатных людей
Испании. Однажды, когда мужу ее пришлось быть несколько недель в отсутствии,
она приказала привезти к ней из родных краев ничтожного бедняка. Они вспомнили
свои прежние любовные увлечения и упали друг другу в объятья. Эта
отвратительная лицемерка – твоя мать». После этого я выгоню тебя из своего
дома, и ты пойдешь плакать на могиле своей матери, которой – та же цена, что и тебе.
Несправедливость уже так закалила мое сердце, что эта речь
не произвела на меня особого впечатления. Я взяла ребенка на руки и ушла к себе
в комнату.
К несчастью, я забыла про шоколад: а герцог, как я потом
узнала, уже два дня ничего не ел. Чашка стояла перед ним, он выпил ее залпом и
пошел к себе. Через полчаса он послал за доктором Сангре Морено и, кроме него,
не велел никого пускать.
Побежали за доктором, но он уехал в загородный домик, где
производил свои вскрытия. За ним поехали, но там его уже не оказалось, стали
искать по пациентам, наконец после трехчасовых поисков он приехал и нашел
герцога мертвым.
Сангре Морено с великим вниманием обследовал труп, осмотрел
ногти, глаза, язык, велел принести ему из дома множество бутылок и начал делать
какие-то опыты. Потом пришел ко мне и сказал:
– Могу твердо сказать, сеньора, что герцог умер
вследствие отравления смесью наркотической камеди с едким металлом. Но к
уголовному трибуналу я никакого отношения не имею, поэтому оставляю это дело на
усмотрение высшего судьи, пребывающего на небесах. Я же публично заявлю, что
герцог умер от удара.
Другие приглашенные лекари подтвердили диагноз Сангре
Морено.
Я велела позвать Хиральду и повторила ей то, что сказал
доктор. Растерянность выдала ее.
– Ты отравила моего мужа, – сказала я. –
Каким же образом христианка может допустить себя до такого преступления?
– Я христианка, – ответила она, – это правда.
Но я мать, и если бы убили твое собственное дитя, как знать, не стала ли бы ты
сама свирепей разъяренной тигрицы?
На это я не нашлась, что ответить, однако заметила ей, что
она ведь могла отравить меня вместо герцога.
– Ничуть не бывало, – возразила она. – Я
смотрела сквозь замочную скважину и сейчас же вбежала бы, если б ты дотронулась
до чашки.
Потом пришли капуцины, требуя тело герцога, и так как у них
была бумага от архиепископа, невозможно было им отказать.
Хиральда, до тех пор обнаруживавшая изрядное мужество, вдруг
страшно встревожилась. Она задрожала при мысли, как бы при бальзамировании тела
не нашли следов яда, и ее усиленные просьбы склонили меня к участью в ночной
вылазке, которой я обязана удовольствием видеть тебя в своем доме. Моя
напыщенная речь на кладбище имела целью обмануть слуг. Но, увидев, что вместо
покойника принесли тебя, нам пришлось, чтоб не выводить их из заблуждения,
похоронить возле садовой часовни чучело человека.
Несмотря на эти предосторожности, Хиральда до сих пор в
тревоге, все время толкует о том, чтоб вернуться в Америку, и хочет держать
тебя здесь, пока не примет какого-то твердого решения. Что до меня, то я ничего
не боюсь, и если меня вызовут в суд, чистосердечно расскажу всю правду. Я и
Хиральду предупредила об этом.
Несправедливость и жестокость герцога привели к тому, что я
его разлюбила, я никогда не могла бы жить с ним вместе. Единственное мое
счастье – моя дочурка. Я не боюсь за ее судьбу. Наследственные титулы и большое
богатство не дают основания опасаться за ее будущее.
Вот все, что я хотела тебе сообщить, мой молодой друг.
Хиральде известно, что я решила рассказать тебе нашу историю; она тоже считает,
что не следует держать тебя в неведении. Но мне душно в этом подземелье, пойду
наверх, подышу свежим воздухом.
Как только герцогиня ушла, я кинул взгляд вокруг и в самом
деле нашел вид окружающего довольно печальным; могила молодого мученика и
столб, к которому он был прикован, делали его еще мрачней. Мне было хорошо в
этом узилище, пока я боялся театинцев, но теперь, когда все было улажено,
пребывание в нем становилось несносным. Меня забавляла самоуверенность
Хиральды, намеревавшейся держать меня здесь целых два года. В общем, обе
женщины очень мало подходили для роли стражников; они оставляли дверь в
подземелье открытой, – видимо, полагая, что отделяющая меня решетка
представляет собой непреодолимую преграду. А я в это время уже составил план не
только бегства, но и всего поведения в течение двух лет, назначенных мне для
епитимьи. Познакомлю вас вкратце со своим намерением.
Во время пребывания в коллегии театинцев я часто думал о
том, как счастливы, наверно, маленькие нищие, сидящие у дверей нашей церкви.
Участь их казалась мне гораздо приятней моей. На самом деле, в то время как я
увядал над книгами, не зная, как удовлетворить своих учителей, эти счастливые
дети нужды бегали по улице, играли в карты на ступенях паперти и рассчитывались
друг с другом каштанами. Иногда они дрались до изнеможения – и никто их не
останавливал; вываливались в песке – и никто не заставлял их мыться;
раздевались прямо на улице и стирали рубашки у колодца. Ну, можно ли вообразить
существование приятней?
Мысли о такого рода счастье очень занимали меня во время
пребывания в подземелье, и я решил, что лучше всего будет, если, выбравшись из
узилища, я поведу до конца епитимьи образ жизни нищего. Конечно, я уже получил
некоторое образование и по разговору можно было отличить меня от сотоварищей,
но я надеялся, что сумею без труда усвоить их язык и обычаи, с тем чтобы потом,
через два года, вернуться к своим. Хотя мысль эта была довольно странная, но из
того положения, в каком я находился, я не мог найти лучшего выхода.
Приняв это решение, я отломил кусок лезвия от ножа я стал
трудиться над одним из прутьев решетки. Пять дней бился я, прежде чем мне
удалось его выломать. Я тщательно собирал обломки камней и засыпал ими
отверстие, так что ничего нельзя было заметить.
В тот день, когда я кончил эту работу, корзинку мне принесла
Хиральда. Я спросил, не боится ли она, как бы случайно не проведали, что она
кормит в подземелье какого-то неизвестного парня.
– Нисколько, – ответила она, – подъемная
дверь, через которую ты сюда попал, выходит в особый павильон, Двери которого я
приказала замуровать под тем предлогом, будто он пробуждает в герцогине горькие
воспоминания. А коридор, по которому мы ходим к тебе, ведет из моей спальни, и
вход в него закрыт обоями.
– Но дверь, наверно, железная?
– О нет, – возразила она. – Дверь довольно
легкая, но тщательно скрыта; к тому же я, уходя, всегда запираю свою комнату на
ключ. Тут есть и другие подземелья, как это, и, по-моему, еще до нас здесь,
наверно, жил не один ревнивец и совершалось не одно злодеяние.
Сказав это, Хиральда хотела уйти.
– Почему ты уходишь, сеньора? – спросил я.
– Мне некогда, – возразила она, – у герцогини
нынче кончается шестая неделя траура, и она хочет поехать кататься.
Я узнал, что мне было нужно, и больше не удерживал Хиральду,
которая ушла, на этот раз не запирая за собой дверь. Я как можно скорей написал
герцогине, что прошу меня простить, положил письмо на решетку, потом вынул прут
и – пройдя до тех пор недоступную мне часть подземелья, а затем темный коридор,
очутился у какой-то запертой двери. Я услыхал стук пролетки и топот лошадей,
отсюда я заключил, что герцогиня, вместе с кормилицей, уехала.
Я стал высаживать дверь. Изъеденные червями доски недолго
сопротивлялись моим усилиям. Скоро я оказался в комнате кормилицы; а так как
знал, что она заперла дверь на ключ, решил, что могу дать себе минуту отдыха.
Глянув в зеркало, убедился, что мой внешний вид совершенно
не соответствует той роли, которую я собирался сыграть. Я взял уголь из камина
и немного затемнил свое бледное лицо, потом разодрал рубашку и верхнюю одежду.
Подойдя к окну, я увидел, что оно выходит в сад, когда-то дорогой сердцу хозяев
дома, но теперь совсем запущенный.
Отворив окно, я убедился, что больше ни одно не выходит на
эту сторону; можно было бы спрыгнуть на землю, но я предпочел воспользоваться
простынями Хиральды. Вскарабкавшись затем на крышу беседки, увитой виноградом,
и перепрыгнув с нее на садовую ограду, я выбрался в чистое поле, счастливый,
что дышу вольным воздухом, уйдя от театинцев, инквизиции, герцогини и ее
кормилицы.
Вдали я увидел Бургос, но направился в противоположную
сторону и вскоре увидел убогий трактир; показав хозяйке двадцать реалов,
которые были у меня аккуратно завернуты в бумагу, сказал, что все эти деньги
хочу истратить у нее. В ответ она засмеялась и принесла мне по двойной цене
хлеба и луку. У меня было еще немного денег, кроме этих, но я утаил их от нее.
Подкрепившись, я ушел на конюшню и заснул так крепко, как человек спит в
шестнадцать лет.
До Мадрида я добрался без каких-либо заслуживающих внимания
происшествий. В город входил уже в сумерки. Отыскал дом тетки; вы можете себе
представить, как она меня встретила. Но я пробыл у нее очень недолго, опасаясь,
как бы меня не обнаружили. Пройдя весь Мадрид, я оказался на Прадо, где лег на
землю и заснул.
Утром проснулся уже засветло и пошел бродить по площадям и
улицам в поисках места, наиболее выгодного для моего нового ремесла. На улице
Толедо, встретив девушку, которая несла бутылку чернил, я спросил, не от
сеньора ли Авадоро она случайно?
– Нет, – возразила она. – Я иду от дома
Фелипе дель Тинтеро Ларго.
Оказалось, что отца моего по-прежнему знают под этим
прозвищем и занятия у него те же самые.
Однако надо было подумать о выборе места. Возле паперти
храма святого Роха я увидел нескольких нищих моего возраста, которые с виду мне
приглянулись. Я подошел к ним и сказал, что прибыл из провинции в надежде на
милосердие здешних жителей, но что у меня еще осталась горстка реалов, которую
я охотно внесу в общую кассу, если она у них имеется. Слова эти произвели на
слушателей самое благоприятное впечатление. Они ответили, что у них есть общие
деньги у торговки каштанами на углу. Они сводили меня туда, после чего мы
вернулись на паперть и стали играть в тарок. В самый разгар игры к каждому из
нас по очереди как будто стал приглядываться какой-то хорошо одетый сеньор. Мы
уже собирались крикнуть ему какую-нибудь глупость, но он предупредил нас, кинув
мне повелительно, чтобы я шел за ним.
Заведя меня за угол, он сказал:
– Дитя мое, я выбрал тебя среди твоих товарищей оттого,
что у тебя лицо умней, чем у остальных, а для того, чтоб выполнить мое
поручение, нужна смекалка. Слушай же меня внимательно. Здесь будет проходить
много женщин, совершенно одинаково одетых: в черных бархатных платьях и
мантильях с черными кружевами, закрывающими им лица, так что ни одной нельзя
узнать. К счастью, бархат и узоры кружев – разные, по этому признаку нетрудно
определить, за которой из прекрасных незнакомок тебе идти. Я – любовник одной
молодой особы, которая, кажется, склонна к измене, и хочу хорошенько
удостовериться в этом. Вот тебе два образчика бархата и два – кружев. Если ты
заметишь двух женщин, к чьим платьям подходят эти образчики, то проследи,
войдут они в церковь или вот в этот дом напротив, принадлежащий кавалеру
Толедо. И сейчас же беги к виноторговцу вон там на углу; я буду там ждать тебя.
Пока – вот тебе золотой, и получишь еще один, если хорошо справишься со своей
задачей.
Пока незнакомец говорил это, я внимательно на него глядел, и
мне показалось, что он больше похож на мужа, чем на любовника. Я вспомнил о
жестокости герцога Сидонии и подумал, как бы не совершить грех, принеся любовь
в жертву черным подозрениям гименея. Поэтому я решил исполнить только половину
поручения, то есть сообщить ревницу, если женщины войдут в церковь; а в
противном случае – предупредить их о грозящей опасности.
Вернувшись к товарищам, я сказал им, чтоб они продолжали
играть, не обращая на меня внимания, и лег позади них на землю, положив перед
собой образчики бархата и кружев.
Вскоре много женщин стало появляться парами; наконец прошли
две, на которых были платья из той же самой материи, что и мои образчики. Обе
сделали вид, будто входят в церковь, но, остановившись на паперти, посмотрели
по сторонам, не идет ли кто за ними, быстро перебежали улицу и вошли в дом
напротив.
Когда цыган дошел до этого места своего повествования, за
ним прислали, и ему пришлось уйти. Тогда заговорил Веласкес:
– В самом деле, эта история пугает меня. Все рассказы
цыгана начинаются просто, и слушателю кажется, что скоро конец; но не тут-то
было: одна история родит другую, из той вытекает третья, наподобие остатков
частного, которые в некоторых случаях можно делить до бесконечности. Но для
суммирования разного рода прогрессий существуют определенные способы, а тут в
качестве суммы всего, что нам рассказывает цыган, я могу вывести только
непостижимую путаницу.
– И, несмотря на это, сеньор, – возразила
Ревекка, – ты слушаешь его с великим удовольствием; ведь, насколько я
знаю, ты собирался прямо в Мадрид, а между тем не можешь нас оставить.
– Две причины побуждают меня оставаться здесь, –
ответил Веласкес. – Во-первых, я начал важные вычисления и хочу здесь их
кончить. Во-вторых, признаюсь, сеньорита, что общество ни одной женщины не
доставляло мне такого удовольствия, как твое, или, проще говоря, ты –
единственная женщина, беседа с которой доставляет мне удовольствие.
– Ваша светлость, – ответила еврейка, – я
очень хотела бы, чтоб вторая причина когда-нибудь стала первой.
– Какое имеет для вас значение, сеньорита, –
сказал Веласкес, – думаю ли я о вас больше, чем о геометрии, или меньше? У
меня другое затруднение: я до сих пор не знаю, как вас зовут, и вынужден
обозначать вас знаком «икс» или «зет», как мы обычно обозначаем в алгебре
неизвестные величины.
– Мое имя, – сказала еврейка, – это тайна,
которую я охотно вверила бы твоей чести, если б не боялась последствий твоей
рассеянности.
– Не бойся, сеньорита, – возразил Веласкес. –
Часто прибегая в процессе вычислений к подстановкам, я привык обозначать одни и
те же величины одним и тем же способом. Как только я присвою тебе какое-нибудь
имя, ты потом при всем своем желании не сможешь изменить его.
– Ну, хорошо, – сказала Ревекка, – называй
меня пока Лаурой де Уседа.
– С большим удовольствием, – ответил
Веласкес. – Но также прекрасной Лаурой, ученой Лаурой, восхитительной
Лаурой, так как все это – показатели твоих достоинств.
Пока они так беседовали, мне пришло на память обещание,
которое я дал разбойнику, – встретиться с ним в четырехстах шагах от
табора. Я взял шпагу и, отойдя на это расстояние от табора, услыхал пистолетный
выстрел. Направив свои шаги в ту сторону, я увидел людей, с которыми мне уже
раньше приходилось иметь дело. Атаман их обратился ко мне со словами:
– Здравствуй, сеньор кавалер. Вижу, что ты умеешь
держать слово, и не сомневаюсь также в твоей отваге. Видишь вон ту расселину в
скале? Она ведет в подземелье, где тебя ждут с крайним нетерпением. Надеюсь, ты
оправдаешь оказанное тебе доверие.
Я вошел в подземелье, оставив незнакомца, который и не
подумал за мною следовать. Пройдя несколько шагов, я услыхал за спиной грохот и
увидел, как огромные каменные глыбы заваливают вход, повинуясь действию
какого-то непонятного механизма. Слабый луч света, проникавший сквозь расселину
в скале, растворился во мраке коридора. Но, несмотря на темноту, я без труда
продвигался вперед, так как дорога была ровная и наклон невелик. Я нисколько не
боялся, но думаю, что всякий другой на моем месте чувствовал бы страх,
углубляясь так бесцельно в недра земли. Я шел добрых два часа; в одной руке я
держал шпагу, а другую вытянул вперед, чтоб на что-нибудь не наткнуться. Вдруг
я ощутил легкое дуновение и услышал тихий мелодичный голос, который шепнул мне
на ухо:
– По какому праву смертный осмеливается вступить в
царство гномов?
Другой голос, тоже очень приятный, ответил:
– Может быть, он пришел отнять наши сокровища?
Первый продолжал:
– Если б он бросил шпагу, мы к нему подошли бы.
Тут, в свою очередь, заговорил я:
– Прелестные гномики, если только не ошибаюсь, я узнаю
вас по голосу. Мне нельзя бросить шпагу, но я воткну острие в землю, и вы смело
можете подойти.
Подземные божества заключили меня в объятия, но я каким-то
подсознательным чувством уловил, что это были мои родственницы. Яркий свет,
неожиданно хлынувший со всех сторон, убедил меня, что я не ошибся. Они отвели
меня в пещеру, выложенную подушками и украшенную великолепными каменьями,
которые переливались всеми оттенками опала.
– Ну, – сказала Эмина, – ты рад, что
встретился с нами? Теперь ты проводишь дни в обществе молодой израильтянки,
разум которой не уступает ее очарованию.
– Даю тебе слово, – ответил я, – что Ревекка
не произвела на меня никакого впечатления, а при встрече с вами я каждый раз
испытываю тревогу, что больше вас не увижу. Меня пробовали убедить в том, что
вы нечистые духи, но я никогда не верил. Какой-то внутренний голос твердил мне,
что вы существа, подобные мне, созданные для любви. Принято думать, что можно
любить по-настоящему только одну женщину, – это не так, раз я люблю вас
обеих одинаково. Сердце мое не разделяет вас, вы царите в нем обе вместе.
– Ах! – воскликнула Эмина. – Это говорит в
тебе кровь Абенсеррагов, коли ты можешь любить сразу двух женщин. Так прими же
святую веру, разрешающую многоженство.
– Быть может, – перебила Зибельда, – тогда ты
сидел бы на троне в Тунисе. Если б ты только видел эту очаровательную страну,
серали Бардо и Манубы, сады, фонтаны, роскошные бани и тысячи молодых
невольниц, куда более прекрасных, чем мы.
– Не будем, – сказал я, – говорить о тех
королевствах, которые озаряет солнце; мы сейчас сам не знаю в какой бездне; но
хотя бы мы были даже на границе с адом, никто не запрещает нам изведать
наслаждение, которое, говорят, Пророк обещает своим избранным.
Эмина грустно улыбнулась, но спустя мгновенье поглядела на
меня с нежностью. А Зибельда повисла у меня на шее.
|
