 Увеличить |
ДЕНЬ СОРОК ПЕРВЫЙ
Такой способ задерживать путников показался мне немного
странным, и я даже хотел представить вожаку свои соображения. Но цыган на
восходе солнца велел сняться табором, и по голосу, каким он отдавал
распоряжения, я понял, что советы мои не возымели бы действия.
На этот раз мы продвинулись всего на несколько стадиев – до
места, где, по-видимому, когда-то произошло землетрясение, так как мы увидели
огромную скалу, расколотую надвое. Пообедав, мы разошлись по своим шатрам.
Вечером, услышав в шатре цыганского вожака странный шум, я
направился туда. Я застал там двух американцев и потомка Писарро, надменно и
настойчиво требовавшего, чтоб ему вернули вигоней. Цыган слушал его терпеливо, и
это смирение привело к тому, что сеньор де Иерро Сангре, осмелев, стал кричать
еще громче, не скупясь на такие эпитеты, как негодяй, вор, разбойник и тому
подобное. Тогда цыган пронзительно свистнул, и шатер стал наполняться
вооруженными цыганами. По мере того как их становилось больше, сеньор де Иерро
Сангре все более понижал тон и в конце концов стал так дрожать, что еле можно
было разобрать, что он говорит. Видя, что он успокоился, вожак дружески
протянул ему руку и сказал:
– Прости, храбрый перуанец, обстоятельства говорят
против меня, и мне понятен твой справедливый гнев, но пойди, пожалуйста, к
маркизу Торресу Ровельясу и спроси его, не помнит ли он некую сеньору Даланосу,
племянник которой, из учтивости, решился стать вице-королевой Мексики вместо сеньориты
Ровельяс. Если он об этом не забыл, попроси его оказать нам честь своим
посещением.
Дон Гонсальво де Иерро Сангре, в восторге от того, что
история, начавшая очень его тревожить, так счастливо окончилась, обещал
передавать все дословно. Когда он ушел, цыган сказал мне:
– В прежнее время маркиз Торрес Ровельяс очень любил
читать романы. Надо принять его в таком месте, которое ему понравится.
Мы вошли в расселину скалы, затененную с обеих сторон
густыми зарослями, и меня вдруг поразил открывшийся мне вид, совсем непохожий
на то, что я видел до сих пор. Острые скалы, между которыми расстилались
живописные лужайки, с искусно, но без симметрии рассаженными купами цветущих
кустарников, окружали озеро с темно-зеленой, прозрачной до самого дна водой.
Там, где скалы подступали к воде, с одной лужайки на другую вели выбитые в
камне узкие дорожки. Тут и там вода входила в гроты, подобные тем, что украшали
остров Калипсо. Это были очаровательные уголки, куда никогда не проникал зной,
а зеркальная поверхность вод, казалось, манила путника освежиться. Глубокая
тишина говорила о том, что ни один человек искони не добирался до этих мест.
– Вот, – сказал цыган, – область моего
маленького королевства, где я провел несколько лет своей жизни если не самых
счастливых, то, во всяком случае, наименее бурных. Но сейчас, наверно, появятся
оба американца. Посмотрим, нет ли где укромного уголка, чтоб их подождать.
Тут мы вошли в один из самых прелестных гротов, где к нам
присоединились Ревекка, ее брат и Веласкес. Вскоре мы увидели приближающихся
стариков.
– Может ли быть, – сказал один из них, –
чтобы через столько лет я снова встретил человека, оказавшего мне в молодости
такую важную услугу? Я часто осведомлялся о тебе, даже подавал тебе весть о
себе самом, когда ты находился еще при кавалере Толедо. Но после…
– Ну, да, – перебил старый цыган, – после
стало трудно меня найти. Но теперь, когда мы опять вместе, я надеюсь, сеньор,
что ты сделаешь мне честь, проведя несколько дней в этой местности. Думаю, что
после всех тягостей такого трудного путешествия не лишнее будет отдохнуть.
– Местность, правда, волшебная, – сказал маркиз.
– По крайней мере, считается такой, – ответил
цыган. – При владычестве арабов это место называли Ифритхамам, то есть
Дьявольская баня, а теперь оно носит название Ла-Фрита. Жители Сьерра-Морены
боятся приходить сюда и по вечерам рассказывают друг другу о необыкновенных
делах, которые здесь творятся. Не в моих интересах выводить их из заблуждения,
и поэтому я просил бы, чтобы большая часть вашей свиты осталась в
долине, – там, где я раскинул свой собственный табор.
– Любезный друг, – возразил маркиз, – позволь
мне только освободить от этого обязательства мою дочь и будущего зятя.
Вместо ответа старый цыган склонился в глубоком поклоне, а
потом велел своим людям привести семью и нескольких слуг маркиза.
Пока он водил гостей по долине, Веласкес поднял камень,
внимательно рассмотрел его и промолвил:
– Несомненно, такой камень можно расплавить в любой из
наших стекловаренных печей на обыкновенном огне, не добавляя никаких примесей.
Мы находимся в кратере погасшего вулкана. Он имеет форму опрокинутого конуса:
если б мы знали длину стены, можно было бы вычислить его глубину и подсчитать,
какая понадобилась сила, чтобы его выдолбить. Над этим стоит подумать.
Веласкес минуту помолчал, вынул таблички и начал что-то на
них писать, – потом прибавил:
– У моего отца было очень верное представление о
вулканах. Он считал, что взрывная сила, возникающая в кратере вулкана, далеко
превосходит те силы, которые мы приписываем водяному пару или ружейному пороху,
и делал отсюда вывод, что люди когда-нибудь придут к познанию таких жидкостей,
действие которых объяснит им большую часть явлений природы.
– Значит, ты думаешь, герцог, – спросила
Ревекка, – что это озеро вулканического происхождения?
– Конечно, – ответил Веласкес, – порода камня
и форма озера ясно это доказывают. Судя по кажущимся размерам предметов,
которые я вижу на том берегу, диаметр озера составляет около трехсот саженей; а
так как угол наклона стенки конуса составляет около семидесяти градусов, можно
предположить, что очаг находился на глубине четырехсот тридцати одной сажени.
Это значит, что вулкан выбросил девять миллионов семьсот тридцать четыре тысячи
четыреста пятьдесят пять квадратных саженей грунта. А как я уже говорил, до сих
пор известные нам силы природы, соединенные в каком угодно количестве, были бы
не в состоянии совершить ничего подобного.
Ревекка хотела что-то заметить по этому поводу, но тут вошел
маркиз со своей семьей; а так как этот разговор не мог быть для всех интересен,
старый цыган, желая положить конец математическим выкладкам Веласкеса, сказал
своему гостю:
– Когда я знал тебя, сеньор, душа твоя была полна
нежных чувств, и ты был хорош, как бог любви. Союз с Эльвирой сулил тебе
непрерывную цепь наслаждений. Ты срывал розы на дороге бытия, не касаясь
терний.
– Не совсем так, – возразил маркиз. –
Действительно, нежные чувства играли, быть может, слишком большую роль в моей
жизни, но так как я не пренебрегал ни одной обязанностью порядочного человека,
то могу смело признаться в этой слабости. Сядем в этом месте, столь подходящем
для романтических повествований, и я, если угодно, познакомлю вас с историей
моей жизни.
Общество с восторгом приняло предложение маркиза, который
начал так.
ИСТОРИЯ МАРКИЗА ТОРРЕСА РОВЕЛЬЯСА
Когда тебя отдали в коллегию театинцев, мы жили, как ты
знаешь, недалеко от твоей тетки Даланосы. Моя мать часто ходила навещать
Эльвиру, но меня с собой не брала. Эльвира поступила в монастырь, делая вид,
что хочет постричься, и ей нельзя было принимать молодого человека. Таким
образом, мы стали жертвами всех скорбей, связанных с разлукой, которую мы по
мере возможности услаждали частой перепиской. Обычно письма носила моя мать,
хотя и не без возражений, – она утверждала, что получить разрешение на
брак из Рима не так-то легко и что, собственно, только получив его, мы имели бы
право переписываться. Но, несмотря на угрызения совести, продолжала носить мои
письма и приносить на них ответы. Что же касается Эльвириного имущества, то
никто не смел его трогать, так как после ее пострига оно должно было перейти к
побочной линии рода Ровельясов.
Тетка твоя рассказала моей матери о своем дяде-театинце как
о человеке опытном, рассудительном, который может помочь советом в деле
получения разрешения. Мать сердечно поблагодарила твою тетку и написала отцу
Сантосу, который нашел, что дело это очень важное, и вместо ответа сам поехал в
Бургос с неким советником нунциатуры.
Последний прибыл под вымышленным именем, потому что все это
дело хотели держать в тайне. Было решено, что Эльвира шесть месяцев будет
послушницей, после чего, если окажется, что желание стать монахиней у нее
прошло, она останется жить в монастыре, как знатная особа, с собственной
свитой, то есть с женщинами, затворившимися вместе с ней; кроме того, у нее
будет вне монастырских стен отдельный дом, обставленный так, как будто она в
нем на самом деле живет. Сперва там поселилась моя мать вместе с несколькими
юристами, занимающимися делами опеки. Я должен был отправиться со своим
учителем в Рим, а советник – выехать тотчас вслед за нами. Но это не было
приведено в исполнение, так как нашли, что я слишком молод, чтобы просить
разрешение на брак, и я покинул Бургос только через два года.
В течение этих двух лет я каждый день виделся с Эльвирой в
монастырской приемной, а все остальное время занимался писаньем писем к ней или
чтением романов, откуда главным образом черпал мысли для своих любовных
излияний. Эльвира читала те же самые книги и отвечала мне в том же духе. В
общем, вся эта переписка не требовала от нас слишком большого количества
собственных мыслей, но чувства наши были искренни, во всяком случае мы
испытывали влечение друг к другу. Решетка, нас разделявшая, только подстрекала
любовь, в крови у нас пылал огонь юности, и смятение наших чувств еще усиливало
путаницу, царившую в наших головах.
Наступил срок отъезда. Минута прощания была ужасна. Мы не
умели, да и не хотели скрывать нашей скорби, которая воистину граничила с
безумием. Особенно Эльвира была в ужасном состоянии, и даже опасались за ее
здоровье. Я страдал не меньше, но держался тверже, тем более что дорожные
впечатления служили мне хорошим отвлечением. Многим был я обязан и моему
ментору, нисколько не напоминавшему педанта, которого извлекли из пыли школьной
схоластики, наоборот – он был когда-то военным и некоторое время провел при
королевском дворе. Звали его дон Диего Сантос; он был близким родственником
театинца Сантоса. Этот человек, и проницательный, и знакомый с обычаями света,
старался всеми способами направить мой ум в сторону искренней общительности, но
во мне пустила уже слишком сильные корни склонность к мечтательности.
Приехав в Рим, мы сейчас же отправились к монсеньеру
Рикарди, аудитору Роты, который пользовался большим влиянием, и в особенности
расположением отцов иезуитов, верховодивших тогда в Риме. Монсеньер Рикарди,
человек гордого и надменного вида, с большим бриллиантовым крестом на груди,
принял нас приветливо, сказав, что знает, по какому поводу мы приехали в Рим,
что дело наше требует тайны и что мы не должны слишком много показываться в
обществе.
– Однако, – прибавил он, – вы поступите
правильно, если будете почаще приходить ко мне. Мой интерес к вам заставит всех
обратить на вас внимание, а равнодушие к мирским удовольствиям будет говорить о
скромности, выставляя вас в выгодном свете. Я же в это время выведаю, как
относится Святая коллегия к вашему Делу.
Мы последовали совету Рикарди. С утра я осматривал римские
древности, а вечера проводил в вилле Рикарди, находившейся неподалеку от дворца
Барберини. Гостей принимала маркиза Падули. Это была молодая вдова, которая
жила у Рикарди, не имея близких родных. Так, по крайней мере, говорили, а
правды никто не знал, так как Рикарди был родом из Генуи, а предполагаемый
маркиз Падули умер, находясь на заграничной службе.
Молодая вдова обладала всеми качествами, способными сделать
жизнь в доме приятной. С обаятельной внешностью она соединяла приветливость ко
всем, сдержанную и полную достоинства. Однако мне казалось, что на меня она
глядела более ласково, чем на других, и обнаруживала ко мне благосклонность,
которая все время ощущалась в мелочах, незаметных для присутствующих. Я узнавал
те тайные приметы, которыми переполнены все романы, и жалел синьору Падули за
то, что она тратит свой пыл на человека, который ни в коем случае не может
ответить ей взаимностью. Несмотря на это, я с удовольствием беседовал с
маркизой и говорил ей о своем любимом предмете, то есть о любви, о
разновидностях этого чувства, о различии между чувством и страстью,
постоянством и верностью. Серьезно обсуждая эти вопросы с прекрасной
итальянкой, я даже и думать не мог о том, чтобы изменить Эльвире. Письма мои в
Бургос были исполнены прежнего пыла.
Однажды я отправился на виллу без своего ментора. Не застав
Рикарди, я пошел в сад, и в гроте, заслоненном густыми кустами жасмина и
акации, я увидел маркизу, погруженную в глубокую задумчивость, из которой ее
вывел шорох моих шагов. Взволнованное удивление, выразившееся на ее лице,
сказало мне, что я был единственным предметом ее размышлений. В глазах ее появился
испуг – словно она искала спасения от какой-то опасности. Но, овладев собой,
она посадила меня рядом и начала с обычного в Италии вопроса:
– Lei a girato questa mattina? Вы гуляли нынче утром?
Я ответил, что был на Корсо и видел там много красивых женщин,
среди которых лучше всех была маркиза Лепари.
– Ты не знал никого красивей? – спросила она.
– Виноват, – возразил я, – я знаю в Испании
одну молодую особу, которая гораздо прекрасней.
Этот ответ, видимо, был неприятен маркизе, она погрузилась в
раздумье и печально опустила свои прекрасные глаза в землю. Чтобы ее развлечь,
я начал обычный разговор о любовных чувствах; тогда она подняла на меня томный
взор и сказала:
– Ты испытывал когда-нибудь эти чувства, которые так
хорошо описываешь?
– Ну конечно, – воскликнул я. – Даже в сто
раз сильней, в сто раз нежней, и как раз к той особе, о необычайной красоте
которой я сейчас говорил.
Не успел я сказать, как лицо маркизы покрылось смертельной
бледностью, и она упала на землю, как мертвая. Никогда до тех пор не случалось
мне видеть женщин в таком состоянии, и я не знал, что мне делать. К счастью, я
увидел двух служанок в другом конце сада, побежал к ним и велел подать помощь
госпоже.
Выйдя из сада, я стал раздумывать об этом происшествии,
больше всего удивляясь могуществу любви и тому, что довольно одной ее искорки,
упавшей на сердце, чтобы произвести в нем неописуемое опустошенье. Мне было
жаль маркизу, я корил себя за то, что стал причиной ее страданий, – однако
представить себе не мог, как это забыть Эльвиру ради итальянки или другой
женщины на свете.
Через сутки я опять пошел на виллу, но не был принят.
Синьора Падули очень плохо себя чувствовала; на следующий день в Риме открыто
говорили о ее болезни, высказывались даже опасения за ее жизнь, а меня опять
мучила мысль, что я стал причиной ее несчастья.
На пятый день после этого происшествия ко мне пришла молодая
девушка в мантилье, закрывавшей все ее лицо. Незнакомка сказала мне
таинственно:
– Синьор форестьеро[35],
одна умирающая хочет непременно тебя видеть, иди за мной.
Я понял, что речь идет о синьоре Падули, и не посмел
отказать уходящей из жизни. В конце улицы меня ждала повозка, я сел в нее, и мы
приехали на виллу.
Прошли черным ходом в сад, вошли в какую-то темную аллею,
оттуда по длинному переходу и несколькими тоже темными покоями – в комнату
маркизы. Синьора Падули лежала в постели; она подала мне белоснежную руку,
взглянула на меня полными слез глазами и дрожащим голосом произнесла несколько
слов, которых я даже сначала не мог расслышать. Я поглядел на нее. Как ей шла
эта бледность! Черты ее то и дело искажались внутренней болью, но на устах
блуждала ангельская улыбка. Эта женщина, за несколько дней перед тем такая
здоровая и веселая, теперь стояла уже одной ногой в могиле. И я был тот злодей,
который надломил этот цветок в самом расцвете, мне суждено столкнуть в пропасть
столько прелестей. При этой мысли сердце мое сжалось от холода, невыразимая
жалость охватила меня, я подумал, что смогу несколькими словами спасти ей
жизнь, – поэтому я встал перед ней на колени и прижал ее руку к своим
губам.
Пальцы ее были как в огне; я решил, что у нее жар. Поднял
глаза на больную и увидел, что она лежит полуголая. До самой этой минуты я
никогда не видал, чтоб у женщины было открыто что-нибудь, кроме лица и рук. У
меня потемнело в глазах, задрожали колени. Я изменил Эльвире, сам не зная, как
это вышло.
– О бог любви! – воскликнула итальянка. – Ты
сделал чудо. Тот, кого я люблю, возвращает мне жизнь.
Из состояния полной невинности я ввергся в пучину утонченных
наслаждений. Счастливый надеждой восстановить здоровье маркизы, я сам не помню,
что говорил; гордость от сознания всемогущества моих чувств охватила все мое
существо, одно признание набегало на другое, я отвечал неспрошенный и
спрашивал, не ожидая ответа. Маркиза на глазах набиралась сил. Так прошло
четыре часа; наконец служанка пришла сказать нам, что пора прощаться.
Я направился к повозке не без труда, поневоле опираясь на
плечо девушки, бросавшей на меня столь же пламенные взгляды, что и ее госпожа.
Я был уверен, что добрая девушка выражает мне таким способом свою
признательность за возвращенное ее хозяйке здоровье, и, счастливый своей
удачей, обнял ее от всего сердца. И в самом деле, благодарность молодой
девушки, как видно, была безгранична, так как она в ответ тоже обняла меня со
словами:
– Придет и мой черед!
Но как только я сел в повозку, мысль об измене Эльвире стала
жестоко меня мучить.
– Эльвира – воскликнул я, – возлюбленная моя
Эльвира, я тебе изменил!.. Я недостоин тебя!.. Да будет проклято мгновенье,
когда я поддался желанию восстановить здоровье маркизы!
Так повторял я все, что обычно говорят в подобных случаях, и
домой вернулся с непреклонным решением больше не возвращаться к маркизе.
Когда наш гость произносил последнюю фразу, к вожаку пришли
цыгане за приказаниями, и тот просил своего старого друга отложить продолженье
рассказа до завтра, а сам ушел.
|
