 Увеличить |
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Погода была восхитительная. Мы встали на восходе солнца и
после легкого завтрака двинулись в дальнейший путь. Около полудня остановились
и сели за стол или, вернее, вокруг разостланной на земле кожаной скатерти.
Каббалист в отрывистых фразах дал понять, что не вполне доволен своей властью
над потусторонним миром. После обеда он опять стал повторять то же самое, его
сестра, понимая, что эти монологи должны наводить скуку на присутствующих,
попросила Веласкеса, чтоб переменить тему разговора, продолжить рассказ о его
приключениях, что тот и сделал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЛАСКЕСА
Я уже доложил вам о том, как я появился на свет и как отец
мой, держа меня в объятиях, прочел надо мной геометрическую молитву и поклялся,
что никогда не заставит меня учиться математике. Через шесть недель после моего
рождения отец увидал входящее в гавань маленькое двухмачтовое судно, которое,
бросив якорь, послало на берег шлюпку. Из нее тотчас вышел согбенный годами
старик в придворном наряде покойного герцога Веласкеса, то есть в зеленом
кафтане с золотыми и багряными отворотами и висящими рукавами, опоясанный
галисийским поясом и при шпаге с темляком. Мой отец взял подзорную трубу, и ему
показалось, что он узнал Альвареса Он не ошибся. Старик еле передвигал ноги.
Отец побежал ему навстречу до самой пристани, оба упали друг другу в объятья и
от волненья не могли долго промолвить ни слова. Потом Альварес объяснил отцу,
что прибыл по поручению герцогини Бланки, которая уж давно живет в монастыре
урсулинок, и вручил ему письмо такого содержания:
«Сеньор дон Энрике!
Несчастная, послужившая причиной смерти
родного отца и разрушившая счастье своего суженого, осмеливается напомнить о
себе.
Терзаемая угрызениями совести, я
предалась раскаянию, суровость которого должна была ускорить конец. Альварес
объяснил мне, что смерть моя сделает герцога свободным, и муж мой, без всякого
сомненья, вступит во второй брак, конечно, более счастливый в отношении
потомства, чем со мной, а оставаясь в живых, я смогу хоть закрепить за тобой
наследование нашего имущества. Я поняла, что он прав, и прекратила чрезмерный
пост, сбросила власяницу и ограничила свое покаяние одиночеством и молитвой.
Между тем герцог, предаваясь светским наслаждениям, почти каждый год болел, и
не раз я думала, что он оставит тебя владельцем титулов и богатств,
принадлежащих нашему дому. Но, видно, небо решило оставить тебя в безвестности,
столь не соответствующей твоим замечательным способностям.
Я узнала, что у тебя есть сын. Если я
хочу теперь жить, то единственная причина этого – желанье вернуть ему те
преимущества, которые ты утратил по моей вине. Тем временем я пеклась как о
твоей, так и о его участи. Аллодиальные владенья нашего дома с древнейших
времен всегда принадлежали младшей линии, но так как ты их не требовал, их
присоединили к богатствам, предназначенным мне. Тем не менее это твоя
собственность, и Альварес вручит тебе доход, полученный за пятнадцать лет, а
также примет твои распоряжения относительно дальнейшего управления ими. Обстоятельства,
вызванные некоторыми чертами характера герцога Веласкеса, не позволили мне
снестись с тобою раньше.
Господь да пребудет с тобой, сеньор дон
Энрике. Нет дня, чтобы я не возносила покаянных молитв и не молила небо
благословить тебя и твою счастливую супругу. Ты тоже молись обо мне, а на
письмо не отвечай».
Я вам уже говорил, какое действие оказывали на моего отца
воспоминания, и вы можете себе представить, как это письмо сразу всколыхнуло
их. Целый год не мог он заниматься любимым делом, только заботы жены,
привязанность, которую он питал ко мне, а самое главное, общая теория
уравнений, которой начали тогда заниматься геометры, сумели вернуть душе его
силу и спокойствие. Рост доходов позволил ему увеличить библиотеку и физический
кабинет; вскоре ему удалось даже устроить маленькую обсерваторию, оснащенную
прекрасными инструментами. Нужно ли говорить, что он не замедлил удовлетворить
врожденную склонность творить добро. Уверяю вас, что я не оставил в Сеуте ни
одного человека, который был бы достоин жалости и которому отец мой не
постарался всеми способами обеспечить приличный доход. Я мог бы привести вам
целый ряд, несомненно, очень интересных подробностей, но ведь я обещал
рассказать вам о себе и не должен сбиваться в сторону от намеченной линии.
Насколько помню, первой страстью моей была любознательность.
В Сеуте нет ни лошадей, ни телег, ни других таких же опасностей для
детей, – поэтому мне позволяли бегать по улицам куда вздумается. Я
удовлетворял свою любознательность, по сто раз на день бегал в порт и обратно,
входил даже в дома, в лавки, в оружейные склады, в мастерские, присматривался к
работающим, путаясь среди носильщиков, расспрашивал прохожих, словом, всюду
совал свой нос. Любознательность моя всех забавляла, всюду ее охотно старались
удовлетворить – всюду, кроме родного дома.
Отец велел построить посреди двора отдельный павильон, в
котором поместил библиотеку, физический кабинет и обсерваторию. Входить в этот
павильон мне было запрещено; сначала это меня мало тревожило, но вскоре этот
запрет обострил мое любопытство, превратился в могучее стрекало, толкнувшее
меня на путь наук. Первой наукой, изучению которой я отдался, была та часть
естественной истории, которая называлась конхологией. Отец часто ходил на
морской берег, на одно место, окруженное скалами, где в штиль вода бывала
прозрачная, как зеркало. Там он наблюдал нравы морских животных, а если находил
красивую раковину, сейчас же нес ее домой. Дети – по природе своей подражатели,
и я невольно стал конхологом и, наверно, долго занимался бы этой отраслью наук,
если бы раки, морская крапива и морские ежи не отвратили меня от этих занятий.
Я оставил естествознание и занялся физикой.
Отец мой, нуждаясь в ремесленнике для замены, починки или
копирования инструментов, присылаемых ему из Англии, обучил этому искусству
одного пушкаря, наделенного от природы соответствующими способностями. Я почти
целый день проводил у этого обученного механика, помогая ему в работе. Я
набрался там многих знаний; но какой толк, если мне не хватало первого и самого
главного: умения читать и писать. Хоть мне исполнилось уже восемь лет, отец мой
по-Прежнему твердил, что довольно, если я научусь подписывать свою фамилию и
танцевать сарабанду. Жил тогда в Сеуте один немолодой уже священник, удаленный
вследствие какой-то интриги из монастыря. Его всюду уважали. Он часто навещал
нас. Почтенный пастырь, видя, что я так заброшен, сказал моему отцу, что меня
необходимо обучить, по крайней мере, закону божию, и взял на себя эту задачу.
Мой отец согласился, и падре Ансельмо под этим предлогом выучил меня читать,
писать и считать. Я делал большие успехи, особенно в арифметике, в которой
скоро превзошел своего учителя.
По двенадцатому году я уже имел для своего возраста большие
знания, однако остерегался обнаруживать их перед отцом, если же иногда по
неосторожности мне случалось делать это, он тотчас кидал на меня строгий взгляд
и говорил:
– Учись сарабанде, сын мой, учись сарабанде, а все
остальное брось: оно причинит тебе одни несчастья.
Тут мать делала мне знак молчать и направляла разговор в
другую сторону.
Однажды за обедом, когда отец опять стал уговаривать меня,
чтоб я посвятил себя Терпсихоре, в комнату вошел человек лет тридцати, одетый
по французской моде.
Отвесив нам один за другим с дюжину поклонов, он хотел
проделать пируэт, но при этом толкнул слугу с миской, которая вдребезги
разбилась. Испанец стал бы рассыпаться в-извинениях, но чужеземец нисколько не
смутился. Он расхохотался, а потом объявил нам на скверном испанском языке, что
его зовут маркиз де Фоленкур, что он был вынужден покинуть Францию, так как
убил человека на дуэли, и что он просит нас приютить его, до тех пор пока не
выяснится его дело.
Фоленкур еще не кончил, как отец вдруг стремительно вскочил
из-за стола и сказал:
– Сеньор маркиз, ты тот человек, которого я давно ищу.
Прошу тебя смотреть на мой дом как на свой собственный, распоряжайся в нем как
хозяин, а за это не откажись только немного заняться воспитанием моего сына.
Если он со временем станет хоть немного похож на тебя, ты сделаешь меня
счастливейшим из отцов.
Если б Фоленкур мог догадаться, какая тайная мысль
скрывается в этих словах отца, он, наверно, сделал бы кислую мину; но он понял
приглашенье буквально и был им, видимо, очень доволен; он стал держаться вдвое
развязней, отметив красоту моей матери и преклонный возраст отца, который,
несмотря на это, был счастлив и все время ставил его мне в пример.
В конце обеда отец спросил маркиза, может ли тот выучить
меня сарабанде. Вместо ответа учитель мой покатился со смеху, а потом,
успокоившись наконец после такого веселья, сообщил, что этот допотопный танец
никто давным-давно не танцует, а танцуют только паспье и бурре. При этих словах
он вынул из кармана маленькую скрипицу, какие обычно носят учителя танцев, и
стал наигрывать мелодию этих двух танцев. Когда он кончил, отец авторитетным
тоном сказал ему:
– Сеньор маркиз, ты играешь на инструменте, чуждом для
людей благородного происхождения, и можно подумать, что ты – учитель танцев по
профессии. Впрочем, это не имеет значения, и, может быть, именно благодаря
этому, ты сумеешь оправдать мои надежды. Прошу тебя завтра же начать занятия с
моим сыном и в дальнейшем воспитать его на манер французского придворного.
Фоленкур признался, что действительно семейные несчастья
принудили его на некоторое время заняться ремеслом учителя танцев, что тем не
менее он благородного происхождения и поэтому вполне может быть ментором для
юноши из знатной семьи. Было решено, что я завтра же начну брать уроки танцев и
светских манер. Но прежде чем перейти к событиям этого несчастного дня, я
должен передать вам беседу, которая еще в этот самый вечер была у моего отца с
его тестем – доном Кадансой. Она до сих пор никогда не приходила мне на память,
но сейчас я вспомнил ее всю и уверен, она доставит вам удовольствие.
В тот день любознательность не позволила мне отойти от моего
нового учителя, я не пошел бегать по улицам; остался дома и, вертясь около
отцовского кабинета, услыхал, как отец громким голосом, возбужденно сказал
тестю:
– В последний раз предупреждаю тебя, милый тесть: если
ты не бросишь своих таинственных дел и не перестанешь посылать гонцов в глубь
Африки, я буду вынужден сообщить о тебе министру.
– Но, милый зять, – возразил Каданса, – если
ты желаешь проникнуть в эту тайну, ты можешь сделать это очень легко. Моя мать
была из рода Гомелесов, их кровь течет в жилах твоего сына.
– Сеньор Каданса, – перебил мой отец, – я тут
распоряжаюсь от имени короля и не имею ничего общего с Гомелесами и всякими их
тайнами. Можешь быть уверен, что я завтра же уведомлю министра о нашем
разговоре.
– А ты, – сказал Каданса, – можешь быть
уверен, что министр раз и навсегда запретит тебе мешаться в наши дела.
На этом их разговор кончился. Тайна Гомелесов страшно меня
заинтриговала, я думал о ней весь остаток дня и часть ночи, но утром проклятый
Фоленкур дал мне первый урок танцев, кончившийся совершенно иначе, чем
предполагал мой отец.
Следствием этого урока было то, что я получил наконец
возможность отдаться моим любимым занятиям математикой.
Тут каббалист прервал рассказ Веласкеса, объявив, что должен
поговорить с сестрой кое о чем очень важном. Мы разошлись – каждый в свою
сторону.
|
