 Увеличить |
ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
На восходе мы уже сидели на лошадях. Вечный Жид, не
предполагая, что мы можем так рано сняться, удалился довольно значительно в
сторону. Мы долго ждали его; наконец он показался, занял место, как обычно,
рядом со мной и начал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА
Символы никогда не мешали нам верить в единого Бога, превыше
всех других. Писания Тота не оставляют в этом отношении никакого сомненья. Мы
читаем в них следующее:
«Единый Бог пребывает непоколебимо в своем обособлении.
Ничто иное, даже никакая отвлеченная идея не может с ним соединиться.
Он – свой собственный отец, свой собственный сын и
единственный отец Бога. Он – само добро, начало всего и источник понятий
первейших созданий.
Этот единый Бог объясняет себя сам через себя, ибо
достаточен самому себе. Он – первооснова. Бог богов, монада единства,
предшествующая существованию и творящая основу существования. Ибо от него
исходит существование бытия и само бытие, и потому он называется также Отцом
бытия».
– Так что видите, друзья мои, – продолжал далее
Херемон, – невозможно иметь о божестве более возвышенное представление,
чем наше, но мы решили, что вольны обожествлять часть признаков Бога и его
отношений с нами, творя из них отдельные божества или, вернее, –
изображения отдельных божественных признаков.
Так, например, божий разум мы называем Эмеф; когда он
выражает себя в словах, мы называем его – Тот, то есть убеждением, либо Эрмет,
то есть толкованием.
Когда божий разум, таящий в себе истину, нисходит на землю и
творит под видом плодородия, он называется Амон. А когда этот разум проявляется
в форме искусства, мы называем его Пта, или Вулканом, а если в виде добра, то –
Озирис.
Мы считаем Бога единым, однако бесконечное количество
благотворных отношений, в какие ему угодно входить с нами, приводит к тому, что
мы позволяем себе, без всякого кощунства, считать его существом собирательным,
так как он на самом деле собирательный и бесконечно разнообразный относительно
признаков, которые мы в нем усматриваем.
Что же касается духов, то мы верим, что у каждого из нас их
имеется два: злой и добрый. Души героев ближе всего к природе духов – особенно
те, что предводительствуют сонмом душ.
Богов по их сущности можно сравнить с эфиром, героев и духов
– с воздухом, а в обыкновенных душах есть что-то от земли. Провидение божие мы
приравниваем к свету, заполняющему все пространство между мирами. Древние
предания говорят нам также о силах ангелов, или посланников, которые возвещают
веления Божий, и о других силах, еще более высокой степени, которых евреи,
обитающие среди эллинов, назвали архонтами или архангелами.
Те из нас, которые посвятили себя жречеству, убеждены, что
имеют власть вызывать богов, духов, ангелов, героев и души. Однако они не могут
производить этих теургических действий, не нарушая общего мироустройства. Когда
боги сходят на землю, солнце и луна на некоторое время скрываются от взоров
смертных.
Архангелы окружены более ярким сияньем, чем ангелы. Души
героев не так ярко блестят, как ангелы, однако ярче, чем души обыкновенных
смертных, которые окутывает тень.
Князья Зодиака появляются в величественных обличьях. Помимо
того, мы различаем множество особых примет, сопровождающих появление разных
существ и служащих для их распознавания. Так, например, злых духов можно узнать
по вредным явлениям, которые они за собой влекут.
Что же касается идолов, то мы верим, что если они будут
созданы при определенном положении небесных тел или с установленными
теургическими церемониями, то при этом можно привлечь к ним некоторую частицу
божественной сущности. Однако искусство это настолько ненадежно и недостойно
истинного богопознания, что мы обычно предоставляем его жрецам более низкой
степени, чем та, к которой я имею честь принадлежать.
Если наш священнослужитель вызывает богов, он в известном
смысле сопричащается их существу. При этом, однако, он остается человеком,
только божественная природа проникает в него до известной степени, и он
соединяется с Богом определенным способом. Оказавшись в таком состоянии, он
легко может повелевать духами нечистыми, или земными, изгоняя их из тела,
которым они овладели. Иногда наши жрецы, соединяя камни, травы и вещества
животного происхождения, приготовляют смесь, которая может стать
местопребыванием божества; но истинной связью жреца с божеством является
молитва.
Все эти обряды и догматы, которые я вам изложил, мы
приписываем не Тоту, или третьему Гермесу, жившему при Озимандии, а пророку
Битису, жившему на два тысячелетия раньше и давшему толкование учению первого
Меркурия. Как я уже сказал, время многое прибавило и изменило, поэтому не
думаю, чтобы древняя религия дошла до нас в своем первоначальном виде. Наконец,
если уж говорить все без утайки, многие жрецы наши отваживаются грозить своим
собственным богам; тогда они, принеся жертву, произносят следующее: «Если ты не
исполнишь мою просьбу, я раскрою величайшие тайны Изиды, выдам тайны
преисподней, разобью ларец Озириса и раскидаю его члены».
Должен сказать, что я не одобряю этих формул, от которых
воздерживаются даже халдеи.
Когда Херемон дошел до этого места своего поучения, один из
низших жрецов ударил в било, возвещая полночь; а так как вы тоже приближаетесь
к месту вашего ночлега, позвольте мне отложить дальнейшее повествование до
завтра.
Вечный Жид ушел, а Веласкес объявил, что он не узнал от него
ничего нового, что все это можно найти у Ямвлиха.
– Это произведение, – прибавил он, – я читал
с величайшим вниманием и никогда не мог понять, каким образом критики,
считающие достоверным письмо Порфирия к египтянину Анебону, признают ответ
египтянина Абаммона выдумкой Порфирия. Я думаю, Порфирий просто присоединил
ответ Абаммона к своему произведению, прибавив кое-какие собственные замечания
о греческих и халдейских философах.
– Кто б он ни был, – Анебон или Абаммон, –
сказал Уседа, – только могу поручиться, что Вечный Жид говорил вам чистую
правду.
Прибыв на место ночлега, мы слегка закусили. Цыган,
располагавший свободным временем, продолжал рассказ о своих приключениях.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
Рассказав мне, чем кончилась его первая встреча в
Буэн-Ретиро, молодой Суарес не мог больше бороться со сном, в котором он
нуждался для восстановления сил. Вскоре он крепко заснул, но в следующую ночь
продолжал свой рассказ.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ЛОПЕСА СУАРЕСА
Я ушел из-Буэн-Ретиро с сердцем, переполненным любовью к
прекрасной незнакомке и возмущением против Бускероса. На другой день – это было
как раз воскресенье – я подумал, что встречу предмет моих воздыханий где-нибудь
в церкви. В три из них я напрасно заходил, наконец нашел ее в четвертой. Она
узнала меня и после мессы, проходя мимо, промолвила вполголоса:
– Это был портрет моего брата.
И тотчас исчезла, а я остался стоять как прикованный к
месту, очарованный несколькими словами, которые услышал, будучи уверен, что
равнодушие не подсказало бы ей этой успокоительной для меня мысли.
Вернувшись в трактир, я приказал подать мне обед в надежде,
что на этот раз не увижу своего непрошеного гостя. Но вместе с блюдами вошел и
Бускерос, горланя:
– Сеньор дон Лопес, я отказался от двадцати приглашений
и пришел к тебе. Ведь я уже сказал тебе, что весь к твоим услугам.
Мне хотелось сказать нахалу что-нибудь неприятное, но,
вспомнив, что отец запретил мне обнажать шпагу, поневоле решил избегать ссоры.
Бускерос велел принести себе прибор, уселся и, повернув ко
мне радостное лицо, сказал:
– Признай, сеньор дон Лопес, что я тебе вчера здорово
услужил: словно нечаянно предупредил молодую даму, что ты – сын одного из
богатейших негоциантов Кадиса. Правда, она изобразила гнев, но это только для
виду, чтоб показать тебе, что богатство ничего не говорит ее сердцу. Не верь
этому, сеньор дон Лопес. Ты молод, хорош собой, умен, но помни, что ни в какой
любовной интриге золото не повредит. Со мной, например, дело обстоит иначе.
Если меня любят, то только ради меня самого, и никогда не пробуждал я страсти,
в которой играл бы малейшую роль расчет.
Бускерос долго еще нес подобный вздор, но наконец, съев
обед, ушел. Вечером я отправился в Буэн-Ретиро, но с тайным предчувствием, что
на этот раз не встречу прекрасную Инессу. В самом деле, она не пришла, а вместо
нее я застал Бускероса, который целый вечер не отходил от меня ни на шаг.
На другой день он снова явился к обеду и, уходя, сообщил,
что вечером встретится со мной в Буэн-Ретиро. Я возразил, что он там меня не
застанет, но, уверенный, что он этому не поверит, вечером спрятался в одной
лавчонке по дороге в Буэн-Ретиро и через минуту увидел Бускероса, спешащего в
парк. Не найдя меня там, он вернулся озабоченный и пошел искать меня на Прадо.
Тогда я как можно скорей пошел в Буэн-Ретиро и, пройдя несколько раз по главной
аллее, увидел мою прекрасную незнакомку. Я подошел к ней с почтительным видом, что,
насколько я мог заметить, ей понравилось, но я не знал, нужно ли благодарить ее
за то, что она сказала мне в церкви. Быть может, она решила сама вывести меня
из затруднения, так как сказала, смеясь:
– Ты утверждаешь, сеньор, что нашедшему потерянную вещь
полагается вознаграждение, и поэтому, найдя портрет, хотел узнать, в каких я
отношениях с оригиналом. Теперь ты это знаешь, поэтому не спрашивай ни о чем
больше, разве только опять найдешь что-нибудь принадлежащее мне, – тогда
можешь притязать на новые награды. Однако не надо, чтобы нас видели слишком
часто вместе. Я прощаюсь с тобой, но не запрещаю тебе подходить всякий раз, как
у тебя будет что сказать мне.
При этом незнакомка приветливо мне поклонилась; я ответил
глубоким поклоном, после чего перешел на соседнюю, параллельную аллею, но
оттуда все время поглядывал на ту, от которой только что ушел. Окончив
прогулку, Инесса села в коляску, бросив мне прощальный взгляд, полный, как мне
показалось, нескрываемого расположения.
На другой день утром, занятый зарождающимся во мне чувством
и размышляя о его развитии, я решил, что скоро прекрасная Инесса позволит мне
писать ей. А так как мне ни разу в жизни не случалось писать любовных писем, я
подумал, что мне надо бы поупражняться в стиле. Я взял перо и написал следующее
письмо:
«Лопес Суарес к Инессе.
Рука моя, трепещущая вместе с робким
чувством, со страхом выводит эти слова. В самом деле, что могут они выразить?
Какой смертный сумеет излить в словах свое чувство? Где перо, способное на это?
Я хотел бы в этом письме заключить все
свои мысли, но что делать, если они убегают от меня. Я брожу по дорожкам
Буэн-Ретиро, замедляю шаги свои на песке, сохранившем следы твоих ног, и не
могу уйти отсюда.
Или в самом деле сад наших королей так
прекрасен, каким он мне кажется? Конечно, нет; волшебство – в глазах моих, и
ты. Сеньора, единственная тому причина. Разве парк этот был бы так безлюден,
если бы другие видели в нем те красоты, какие на каждом шагу открываю в нем я?
Трава там ярче зеленеет, благоуханней
дышит жасмин, и деревья, под которыми ты прошла, лучше защищают от жгучих лучей
солнца. А ведь ты только прошла под ними. Что же будет с сердцем, в котором ты
пожелаешь навсегда остаться?»
Написав письмо, я его перечитал и обнаружил в нем множество
нелепостей, поэтому решил не вручать его и не посылать. А пока, в виде
приятного самообмана, запечатал его, надписав: «К прекрасной Инессе», – и
бросил в ящик стола, а затем отправился на прогулку.
Проходя по улицам Мадрида, я увидел трактир «Под белым
львом» и решил зайти пообедать и таким образом избегнуть общества проклятого
втируши. Так я и сделал, после чего вернулся к себе.
Открыл ящик, где лежало мое письмо, но его там уже не было.
Спросил слуг, и те ответили, что, кроме Бускероса, никто ко мне не приходил.
Было ясно, что он взял письмо, и меня страшно тревожило, что он с ним затеял.
Вечером я не пошел прямо в Буэн-Ретиро, а спрятался в той
самой лавчонке, которая уже однажды служила мне убежищем. Вскоре я увидел
карету прекрасной Инессы и Бускероса, бежавшего за ней изо всех сил и
показывавшего письмо, которое он держал в руке. Негодяй так кричал и махал
руками, что карета остановилась, и он мог вручить письмо адресатке в
собственные руки. И карета покатила к Буэн-Ретиро, а Бускерос пошел в
противоположную сторону.
Я даже представить себе не мог, чем кончится это
происшествие, и не спеша пошел в парк. Там уже была прекрасная Инесса; она
сидела со своей подругой на скамье возле густого шпалерника. Она сделала мне
знак подойти, велела сесть и сказала:
– Я хочу, сеньор, сказать тебе несколько слов. Прежде
всего скажи, пожалуйста, зачем ты написал весь этот вздор, и потом – зачем
прислал его мне с человеком, нахальство которого, как ты прекрасно знаешь, уже
раз меня рассердило?
– Не могу отрицать, – сказал я, – что я это
письмо написал, но я не имел ни малейшего намерения вручать его вам. Написал я
его просто так, для собственного удовольствия, и спрятал в стол, откуда его
выкрал этот негодяй Бускерос, который с самого моего приезда в Мадрид
неотступно следует за мной, как злой дух.
Инесса засмеялась и прочла мое письмо с довольным выраженьем
лица.
– Тебя зовут Лопес Суарес? Не родственник ли ты,
сеньор, того богача Суареса, негоцианта из Кадиса?
Я ответил, что я его единственный сын. Инесса завела речь о
чем-то другом и потом пошла к карете. Садясь в нее, она сказала:
– Я не хочу держать у себя эти нелепости. Отдаю их
тебе, но с условием, чтоб ты их не потерял. Может быть, они мне еще
когда-нибудь понадобятся.
Отдавая письмо, Инесса легонько пожала мне руку.
До тех пор ни одна женщина не пожимала мне руки. Правда, мне
были известны такие примеры по романам, но, читая, я не мог хорошенько
представить себе того наслажденья, которое такое пожатие доставляет. Я нашел,
что этот способ выражения чувств восхитителен, и вернулся домой, уверенный, что
я – счастливейший из смертных.
На другой день Бускерос снова удостоил меня чести обедать с
ним.
– Ну что? – спросил он. – Письмо дошло по
назначению? По лицу твоему вижу, что оно произвело нужное впечатление.
Признаюсь, я почувствовал к нему нечто вроде благодарности.
Вечером я отправился в Буэн-Ретиро. Только вошел, как сразу
увидел Инессу, шедшую шагах в пяти – десяти впереди меня. Она была одна, только
слуга следовал за ней на почтительном расстоянии. Она обернулась, потом пошла
дальше и уронила веер. Я поспешно поднял его. Она приняла мою находку с
благодарной улыбкой и сказала:
– Я обещала тебе, сеньор, всякий раз, как ты будешь
возвращать мне потерю, выдавать соответствующую награду. Сядем вот здесь и
займемся этим важным делом.
Она подвела меня к той самой скамье, на которой сидела
накануне, и продолжала:
– Вернув мне потерянный портрет, ты от меня узнал, что
это портрет моего брата. Что же ты хочешь узнать теперь?
– Ах, сеньорита, – ответил я, – я хотел бы
узнать, кто ты и как тебя зовут.
– Послушай, сеньор, – сказала она, – ты,
может быть, думаешь, что твои богатства ослепили меня, но изменишь свое мнение,
узнав, кто я, – мой отец так же богат, как и твой: я дочь банкира Моро.
– Силы небесные! – воскликнул я. – Не верю
своим ушам! Ах, сеньора, я несчастнейший из людей: мне нельзя и думать о тебе
под страхом проклятия отца, деда и прадеда, Иньиго Суареса, который, избороздив
немало морей, основал торговый дом в Кадисе. Теперь мне остается только
умереть!
В это мгновенье из густого шпалерника возле скамьи вылезла
голова дона Бускероса. Просунувшись между мной и Инессой, он заговорил:
– Не верь ему, сеньора. Он всегда так делает, когда
хочет от кого-нибудь отделаться. Недавно, не дорожа моим знакомством,
утверждал, будто отец запретил ему связываться с дворянами, теперь боится
обидеть своего прадеда Иньиго Суареса, который, избороздив много морей, основал
торговый дом в Кадисе. Не падай духом, сеньорита. Эти маленькие крезы всегда с
трудом попадаются на крючок, но рано или поздно до них доходит очередь.
Инесса встала в величайшем негодовании и пошла садиться в
карету.
Тут цыгана прервали, и в тот день мы его больше не видели.
|
