Увеличить |
ДЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ
На другой день вожак, повторяя слова Бускероса, продолжал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ОСУЖДЕННОГО ПИЛИГРИМА
Я сразу понял, что передо мной – один из двенадцати
грешников, которых мне предстояло вернуть на путь спасения. Я постарался
завоевать его доверие. Это мне удалось как нельзя лучше, и когда незнакомец
убедился, что меня побуждает не одно только любопытство, в один прекрасный день,
уступая моим просьбам, начал рассказывать мне о своих приключениях в таких
словах.
ИСТОРИЯ КОМАНДОРА ТОРАЛЬВЫ
Я вступил в Мальтийский орден, еще не выйдя из детских лет:
меня записали на службу в качестве пажа. Покровители, которые были у меня при
дворе, выхлопотали мне в двадцать пять лет командование галерой, а великий
магистр через год, раздавая назначения, доверил мне лучшую командорию Арагона.
Я мог и теперь еще могу претендовать на первейшие должности в ордене, но так
как их можно достичь только в более зрелые годы и пока мне нечего было делать,
я последовал примеру наших бальи, которые, наверно, должны были лучше меня
направить, – одним словом, занялся любовными делишками. Правда, я тогда
уже считал это грехом, но – если б я только ими и ограничился! Грех,
отяготивший мою совесть, был следствием недопустимой опрометчивости, из-за
которой я попрал то, что в нашей вере есть самого святого. С ужасом бужу я в
себе эти воспоминания, но не буду опережать событий.
Ты, конечно, знаешь, что у нас на Мальте живет несколько
дворянских семейств, не принадлежащих к ордену и не имеющих никаких отношений с
кавалерами какой бы то ни было степени. Они признают только высшую власть
великого магистра и капитула, составляющего при нем Совет.
Затем следует другой слой, средний; он отправляет разные
должности и ищет покровительства кавалеров. Женщины этого слоя называются
по-итальянски onorate, что значит «уважаемые». В самом деле они заслуживают
этого – благодаря поведению и, если сказать вам всю правду, благодаря умению
сохранять в тайне свои любовные интриги.
Продолжительный опыт научил этих женщин, что соблюдать тайны
не в характере французских кавалеров и что, во всяком случае, исключительно
редко кто-нибудь из этих кавалеров числил скромность среди прочих своих великолепных
качеств, которыми они, вообще говоря, богаты. И получилось так, что молодым
людям этой национальности, привыкшим к огромному успеху у женщин в других
странах, на Мальте приходится иметь дело с уличными девками. Немецких
кавалеров, впрочем не столь многочисленных, женщины «онорате» особенно ценят,
мне кажется, из-за бело-розовой кожи. За немцами идут испанцы, главное
достоинство которых состоит в твердом и честном образе мыслей.
Французские кавалеры, особенно «караванщики», мстят этим
женщинам, всячески насмехаясь над ними и раскрывая их любовные тайны, но так
как живут французы всегда обособленно и не желают учиться итальянскому языку,
на котором говорит вся страна, никто не обращает внимания на их сплетни.
Так спокойно жили мы с нашими женщинами, как вдруг однажды
пришел французский корабль, доставивший командора Фулька из старинного рода
сенешалей Пуату, происходящего от герцогов Ангулемских. Командор был однажды на
Мальте и прославился большим количеством поединков. Теперь он приехал
добиваться назначения на пост главного командора галерного флота. Он прожил уже
тридцать шесть лет на свете, и можно было предположить, что он остепенился. И в
самом деле, он уже перестал быть забиякой и крикуном, но зато стал надменным,
гордым, неуживчивым и притязал на то, чтобы его уважали больше самого великого
магистра.
Командор завел открытый дом. Французские кавалеры вечно
толклись у него. Мы редко ходили к нему, а потом и совсем перестали, так как у
него всегда велись неприятные для нас разговоры, между прочим о женщинах,
которых мы уважали и любили. Из дома командор всегда выходил окруженный роем
молодых «караванщиков». Он водил их в Узкий переулок, показывая места своих
поединков и рассказывая о них во всех подробностях.
Надо тебе сказать, что по нашим обычаям поединки на Мальте
запрещены, кроме как в Узком переулке, проходе, в который не выходит ни одного
окна. Ширина переулка такова, чтобы два человека могли сойтись и скрестить
шпаги. Но отступить ни одному из них невозможно. Противники стоят поперек
переулка, а секунданты останавливают прохожих, чтоб не помешали. Обычай этот
был введен когда-то для предотвращения убийств, так как человек, знающий, что у
него есть враги, не пойдет по Узкому переулку; если же убийство будет совершено
где-нибудь еще, его нельзя будет выдать за результат поединка.
Наконец, по Узкому переулку запрещено под страхом смерти
ходить, имея при себе стилет. Ты видишь, таким образом, что к поединкам на
Мальте отношение вполне терпимое, они даже разрешаются, хоть разрешение это –
негласное. Со своей стороны, кавалеры не только не злоупотребляют этой
свободой, но говорят о ней даже с некоторым возмущением, как о нарушении
христианского милосердия, особенно разительном в местопребывании ордена.
Так что прогулки командора по Узкому переулку были не очень
уместны, и нет ничего удивительного, что они дали плохие плоды: французские
«караванщики» стали забияками, к чему, впрочем, имели врожденную склонность. Их
дурные повадки делались день ото дня все хуже. Испанские кавалеры еще больше от
них отшатнулись и в конце концов собрались у меня, чтоб обсудить вопрос, что
сделать для обуздания их буйства, которое становилось нестерпимым. Я
поблагодарил соотечественников за оказанную мне честь. И обещал поговорить об
этом с командором, обрисовав ему поведение молодых французов как своего рода
злоупотребленье, которое он один в состоянии сдержать, благодаря высокому
уважению и почтению, каким его окружают его подданные, состоящие из
представителей трех народов. Я имел намеренье сделать это с надлежащей учтивостью,
к которой командор был так чувствителен, но в то же время не надеялся, что дело
обойдется без поединка. Однако я думал об этом без огорченья, так как поединок
по такому поводу был бы для меня очень почетным. И, наконец, я полагал, что
таким способом дам выход той неприязни, которую с давних пор питал к командору.
Это было на страстной, и мы решили, что разговор мой с
командором состоится только через две недели. Мне кажется, ему сообщили о моем
намерении, и он хотел предупредить события, ища со мной ссоры.
Наступила страстная пятница. Ты знаешь, что по испанскому
обычаю, сопровождая в этот день любимую женщину из одной церкви в другую,
кавалер подает ей святую воду. Отчасти к этому побуждает ревность и боязнь,
чтобы кто-нибудь другой не дал ей воды и таким способом не свел с ней
знакомства. Обычай этот существует и на Мальте. Согласно ему, я последовал за
одной молодой женщиной, с которой уже несколько лет был в связи. Но в первой же
церкви, куда она вошла, командор приблизился к ней раньше меня. Он стал между
нами, повернувшись ко мне спиной, и попятился на несколько шагов, словно желая
наступить мне на ногу. Этот поступок обратил на себя внимание присутствующих
кавалеров.
Выйдя из церкви, я с безразличным видом подошел к командору,
словно желая поговорить с ним о пустяках. Спросил его, в какую церковь он
думает теперь пойти. Он назвал мне храм какого-то святого. Я предложил провести
его туда кратчайшим путем и как будто невзначай привел в Узкий переулок. Там я
остановился и обнажил шпагу в уверенности, что никто нам не помешает, так как
нынче все в церквах.
Командор тоже обнажил шпагу, но опустил острие.
– Как? – сказал он. – В страстную пятницу?
Я не хотел ничего слушать.
– Прошу принять во внимание, – прибавил он, –
что вот уже шесть лет, как я не был на исповеди. Меня страшит состояние моей
совести. Через три дня…
У меня вообще характер спокойный, а ты знаешь, что такие
люди, доведенные до крайности, теряют над собой власть. Я вынудил командора
драться, но – странное дело! – какой-то ужас выразился на его лице. Он
прислонился к стене и, словно боясь упасть, заранее искал опоры.
И в самом деле, я пронзил ему грудь с первого выпада. Он
опустил клинок, привалился к стене и умирающим голосом произнес:
– Я тебе прощаю – лишь бы небо простило тебя! Отнеси
мою шпагу в Тет-Фульк и вели отслужить за упокой моей души сто месс в замковой
часовне.
После этого он испустил дух. Сначала я не обратил внимания
на его последние слова и, если потом припомнил их, то потому, что услышал
вторично. О происшедшем я доложил, как полагается, и могу сказать, что в свете
поединок этот мне нисколько не повредил. Командора терпеть не могли и
признавали, что он получил по заслугам; но я считал, что совершил грех перед
Богом, особенно тем, что надругался над святым таинством, и совесть жестоко
меня мучила. Так прошла неделя.
В ночь с пятницы на субботу я вдруг проснулся, и оглядевшись
по сторонам, обнаружил, что нахожусь не у себя в комнате, а лежу в Узком
переулке на мостовой. Еще больше я удивился, ясно увидев прислонившегося к
стене командора. Призрак, наделенный сверхъестественной силой, промолвил:
– Отнеси мою шпагу в Тет-Фульк и закажи за упокой моей
души сто месс в замковой часовне.
Как только я услышал эти слова, так сейчас же заснул мертвым
сном. А утром проснулся у себя в комнате, в своей постели, но сохранил
отчетливое воспоминание о том, что видел.
На следующую ночь я велел слуге лечь у меня в комнате и не
видел ничего. Целую неделю я был спокоен, но в ночь с пятницы на субботу опять
было то же видение, с той лишь разницей, что в нескольких шагах от меня на
мостовой лежал мой слуга. Показался призрак командора и опять произнес те же
слова. С тех пор каждую пятницу видение повторялось.
Слуге моему снилось, будто он лежит в Узком переулке, –
однако он не видел и не слышал командора.
Сначала я не знал, что это такое за Тет-Фульк, куда мне по
требованию командора надлежало отнести его шпагу. Кавалеры из Пуату объяснили
мне, что это замок, расположенный в трех милях от Пуатье, в лесу, что в том
краю о нем ходят всякие невероятные слухи, что туда отправляются смотреть
кое-какие достопримечательности, – например, оружие Фульк-Тайфера и
доспехи убитых им рыцарей, – наконец, что, по обычаю, принятому в семье
Фульк, туда складывают оружие, служившее членам семьи в битвах и на поединках.
Все это меня страшно заинтересовало, но надо было сперва подумать о своей душе.
Я отправился в Рим, исповедался в своих грехах великому
исповеднику, не утаив от него и то, что меня все время преследует видение
командора. Он не отказал мне в отпущении, но при одном условии. Совершив
покаяние, мне необходимо было подумать о ста мессах в часовне замка Тет-Фульк.
Между тем небо приняло мою жертву, и с тех пор, как я исповедался, призрак
командора перестал меня мучить. Покидая Мальту, я взял с собой его шпагу и немедля
выехал прямо во Францию.
Прибыв в Пуатье, я убедился, что там уже знают о смерти
командора и жалеют о ней не больше, чем на Мальте. Я оставил своих слуг в
городе, а сам оделся пилигримом и нанял проводника. Мне казалось более уместным
пойти в замок пешком, – к тому же дорога в Тет-Фульк была совершенно
непроезжей.
Мы подошли к запертым воротам, долго звонили и
кричали, – наконец показался управитель. Он был единственным обитателем
замка, если не считать надзиравшего за часовней отшельника, которого мы застали
как раз на молитве. Когда он окончил свою беседу с Богом, я сказал ему, что
прошу его отслужить сто месс. С этими словами я положил пожертвование на алтарь
и хотел сделать то же со шпагой командора, но управитель указал мне, что ее
надо отнести в оружейную, где, по обычаю, всегда складываются доспехи всех
Фульков, павших в битвах, а также оружие убитых ими противников. Я последовал
за управителем в оружейную и в самом деле увидел множество шпаг разной величины
и многочисленные портреты, начиная от Фульк-Тайфера, герцога Ангулемского,
который выстроил Тет-Фульк для своего побочного сына, ставшего потом сенешалем
Пуату и родоначальником ветви Фульк из Тет-Фулька.
Портреты сенешаля и его жены висели по обе стороны
находящегося в углу оружейной большого камина. Лица на них были как живые.
Остальные портреты были тоже хорошо написаны, каждый в стиле своей эпохи, но
все они уступали в выразительности портрету Фульк-Тайфера. Изображение было в
натуральную величину. Рыцарь стоял в кафтане из буйволовой кожи, в одной руке
держал шпагу, а другой брал щит, подаваемый ему конюшим. Большая часть шпаг
была искусно развешана вокруг этого портрета.
Я попросил управителя, чтобы он приказал затопить и принести
мне ужин.
– Что касается ужина, я прикажу, – ответил
он, – а вот насчет ночлега я посоветовал бы, милый пилигрим, лучше
переночевать у меня в комнате.
Я спросил, чем вызвана такая опасливость.
– Не надо спрашивать, – возразил
управитель, – поверь мне и вели постлать тебе возле моей постели.
Я согласился на его предложение с тем большей охотой, что
дело было в пятницу и я боялся, как бы призрак опять не появился.
Управитель ушел похлопотать об ужине, и я стал рассматривать
оружие и портреты, которые, как я уже сказал, были написаны с удивительным
правдоподобием. Чем больше день клонился к закату, тем больше одежды,
написанные темными красками, сливались с мрачным фоном картин, только лица
резко выделялись, озаренные огнем камина. В этом было что-то страшное, хотя,
быть может, я давал слишком большую волю воображению, так как нечистая совесть
держала меня в состоянии постоянной тревоги.
Управитель принес мне ужин, состоявший из блюда форелей,
пойманных в соседнем ручье. Подали мне и бутылку недурного вина. Я хотел
усадить отшельника с нами за стол, но он питался одними кореньями, сваренными в
воде.
У меня было обыкновение ежедневно читать требник, как
полагается монаху, – тем более испанскому. Поэтому я достал книгу, четки и
сказал управителю, что сон еще не одолевает меня, и я буду молиться в оружейной
до поздней ночи. Я только попросил его показать, где его комната.
– Вот и хорошо, – ответил он. – В полночь в
часовню придет молиться отшельник. Тогда ты, спускаясь вот по этой маленькой
лестнице, не минуешь моей комнаты, а я оставлю дверь открытой. Только помни,
что после полуночи здесь оставаться нельзя.
Управитель ушел. Я стал молиться, время от времени
подбрасывая дров в огонь. Но не решался смотреть на стены, так как портреты
будто начали оживать. Если же случайно бросал взгляд на какой-нибудь из них, он
сейчас же начинал моргать и делать гримасы. Особенно сенешаль и жена его,
висевшие по обе стороны камина, кидали на меня грозные взгляды и
переглядывались между собой. Внезапный порыв ветра, от которого окна задрожали
с такой силой, что оружие на стене застучало, удвоил мою тревогу. Однако я не
переставал жарко молиться.
Наконец я услышал голос отшельника, поющего псалмы, и, когда
пение прервалось, стал спускаться с лестницы, направляясь в комнату управителя.
В руке у меня был огарок свечи, но порыв ветра погасил его; я вернулся, чтоб
зажечь его, но каково же было мое удивление, когда я увидел, что сенешаль и
жена его, выйдя из рам, сидят у камина. Они дружески беседовали, и речь их
слышалась очень отчетливо.
– Душа моя, – сказал сенешаль, – что ты
думаешь об этом кастильце, который умертвил командора, не дав ему даже
исповедаться?
– Я думаю, мой добрый супруг и господин, – ответил
призрак женского пола, – что это великий грех и злодейство. Но у меня есть
надежда, что благородный Тайфер не выпустит этого кастильца подобру-поздорову
из замка, кинет ему перчатку.
Страх обуял меня, я выскочил на лестницу, хотел ощупью
добраться до двери управителя, но тщетно. В руке я еще держал свечку; надо было
ее зажечь; я немного успокоился, постарался втолковать самому себе, что
призраки у камина порождены моим распаленным воображением. Я вернулся и,
остановившись на пороге оружейной, убедился, что в действительности возле
камина никого нет. Я смело вошел, но, сделав несколько шагов – что же увидел
посреди зала? Благородный Тайфер в боевой позе направил на меня острие своей
шпаги. Я хотел убежать на лестницу, но в дверях встало видение конюшего и
кинуло к ногам моим перчатку.
Не зная, что делать, я сорвал со стены первую попавшуюся
шпагу и бросился на своего призрачного противника. Мне даже показалось, что я
проткнул его насквозь, но в то же мгновенье я получил удар под сердце, обжегший
меня, как раскаленное железо. Кровь моя хлынула на паркет, и я упал без чувств.
На другой день я очнулся в комнате управителя, который,
видя, что меня все нет, взял святой воды и пошел за мной. Он нашел меня
распростертым на полу без сознания. Я посмотрел на грудь и не обнаружил никакой
раны: значит, удар получен был мной только в воображении. Управитель ни о чем
меня не спрашивал, но посоветовал немедленно покинуть замок.
Я послушался его совета и направился по дороге в Испанию.
Через неделю я уже был в Байонне. Прибыл туда в пятницу и остановился в
трактире. Среди ночи я вдруг проснулся и увидел перед собой благородного
Тайфера, направляющего на меня шпагу. Я осенил себя крестным знамением, и
видение рассеялось. Однако я почувствовал точно такой же удар, как тогда – в
замке Тет-Фульк. Мне показалось, что я обливаюсь кровью, хотел позвать на
помощь, вскочил с постели, но и то и другое оказалось невозможным. Эта страшная
пытка длилась до первого пения петуха; тогда я заснул, но наутро здоровье мое
было в самом жалком состоянии. С тех пор видение повторяется каждую пятницу, и
никакие благочестивые поступки не могут его предотвратить. Скорбь толкает меня
в могилу; так и сойду в нее, не освободившись из-под власти дьявола; меня еще
поддерживает слабый луч надежды на милосердие божье, – оно придает мне сил
переносить мои мучения.
На этом окончил свою повесть командор Торальва, или – лучше
сказать – Осужденный Пилигрим, который, поведав ее Корнадесу, продолжил рассказ
о своих собственных приключениях в таких словах.
– Командор Торальва был человек набожный, хоть и
нарушил святые правила религии, вступив в поединок с противником, которому не
позволил даже очистить свою совесть. Я без труда убедил его, что если он
действительно хочет освободиться от искушений дьявола, то ему нужно отправиться
на поклонение к святым местам, где грешники всегда найдут утешенье и защиту.
Торальва послушался моего совета, и мы вместе посетили чудотворные
святыни в Испании. Потом поехали в Италию. Побывали в Лорето, в Риме. Великий
исповедник дал ему не только условное, но и полное отпущенье грехов, к которому
добавил папскую индульгенцию. Торальва, совершенно очистившись, уехал на
Мальту, – я же в Мадрид, а оттуда в Саламанку.
Встретив тебя, я увидал на лбу твоем знак осуждения, и мне
стала известна твоя история. Граф де Пенья Флор в самом деле имел намеренье
обольстить всех женщин, но пока не обольстил ни одной. Так как он грешил только
в мыслях, душа его еще не подверглась опасности; но вот уже два года, как он
пренебрегает требованиями религии и должен был как раз покаяться, когда ты
приказал его убить, или, верней, оказался причиной его смерти. Вот почему тебя
преследует призрак. У тебя есть один только способ вернуть себе покой. Ты
должен следовать примеру командора. Я возьму на себя роль твоего поводыря, так
как от этого зависит и мое собственное спасенье.
Корнадес дал себя уговорить. Он посетил святые места в
Испании, потом перебрался в Италию – и на богомолье у него ушло два года.
Сеньора Корнадес провела все это время в Мадриде, где поселились ее мать и
сестра.
Вернувшись в Саламанку, Корнадес нашел дом свой в полнейшем
порядке. Жена его, еще похорошевшая против прежнего, была с ним очень ласкова.
Через два месяца она съездила еще раз в Мадрид – навестить мать и сестру, а
затем вернулась в Саламанку и уже больше ее не покидала, тем более что герцог
Аркос отправился послом в Лондон.
Тут вмешался кавалер Толедо:
– Сеньор Бускерос, я не намерен слушать дальше твои
рассказы. Мне необходимо знать, что в конце концов сталось с сеньорой Корнадес.
– Она овдовела, – ответил Бускерос, – потом
опять вышла замуж и с тех пор ведет себя самым примерным образом. Но что я
вижу? Вот она сама направляется в нашу сторону и даже, если не ошибаюсь, прямо
к тебе в дом.
– Что ты говоришь?! – воскликнул Толедо. –
Да, это сеньора Ускарис. Ах, негодная! Вбила мне в голову, будто я первый был
ее любовником. Но она дорого за это заплатит.
Желая как можно скорей оказаться наедине со своей
возлюбленной, кавалер поспешил выпроводить нас.
|