ДЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ
Вечером цыган продолжал так.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
Очнувшись, я увидел, что мне пускают кровь из обеих рук. Как
сквозь туман, узнал я своих друзей: на глазах у всех были слезы. Я опять
потерял сознание. Шесть недель находился я в состоянии, подобном тяжелому сну и
даже смерти. Опасаясь за мое зрение, ставни держали все время закрытыми, а во
время перевязок мне завязывали глаза.
Наконец мне разрешили смотреть и разговаривать. Врач принес
мне два письма: одно от Толедо, который извещал меня, что едет в Вену, но с
какими поручениями, было непонятно. Другое – от герцогини Авилы, но написанное
не ее рукой. Она сообщала, что ведутся какие-то розыски на улице Ретрада и что
за ней следят даже в ее собственном доме. Выведенная из себя, она уехала в свои
именья, или, как говорят в Испании, владения. После того как я прочел оба
письма, врач велел закрыть ставни и предоставил меня моим собственным мыслям. И
в самом деле, на этот раз я стал размышлять по-настоящему. До тех пор жизнь
казалась мне усыпанной розами; только теперь я почувствовал тернии.
По прошествии пятнадцати дней мне разрешили проехаться по
Прадо. Я хотел выйти из коляски и пройтись, но у меня не хватило сил, и я сел
на скамейку. Вскоре ко мне подошел валлонский офицер, взявший на себя роль
моего секунданта. Он сказал мне, что противник мой все время, пока я был в
опасности, предавался неистовому отчаянию и что он просит позволения обнять
меня. Я согласился, мой противник припал к моим ногам, прижал меня к своему
сердцу и, уходя, произнес голосом, прерывающимся от рыданий:
– Сеньор Авадоро, дай мне возможность биться за тебя.
Это будет самый счастливый день в моей жизни.
Вскоре после этого я увидел Бускероса, который со своей
обычной бесцеремонностью подошел ко мне и сказал:
– Милый пасынок, ты получил чересчур уж строгий урок.
Правда, я сам должен был бы дать его тебе, но, конечно, так не сумел бы.
– Дорогой отчим, – ответил я. – Я нисколько
не сетую на рану, которую нанес мне тот храбрый офицер. При мне шпага – в
предвидении того, что нечто подобное может со мной случиться. Что же до твоего
участия в этом деле, то, по-моему, надо тебя отблагодарить за него, обработав
твою шкуру как следует палкой.
– Полегче, милый пасынок, – возразил
Бускерос, – последнее вовсе не обязательно и в данный момент противоречит
даже этикету. С того времени, как мы виделись в последний раз, я ведь стал
важной персоной – вроде помощника министра. Надо рассказать тебе это подробно.
Его преосвященство кардинал Портокарреро, увидев меня
несколько раз в свите герцога Аркоса, изволил улыбнуться особенно ласково. Это
меня ободрило, и я стал являться в дни приема, чтоб засвидетельствовать свое
почтение. Однажды его преосвященство подошел ко мне и сказал вполголоса:
– Мне известно, сеньор Бускерос, что ты принадлежишь к
числу наиболее осведомленных в том, что делается в городе.
На что я с удивительной находчивостью ответил:
– Ваше преосвященство, венецианцы, которые слывут
неплохими правителями своей страны, относят это качество к числу тех, которые
обязательны для каждого, желающего принимать участие в делах государства.
– И они правы, – заметил кардинал, после чего
побеседовал еще с несколькими посетителями и удалился.
Через четверть часа ко мне подошел гофмаршал со словами:
– Сеньор Бускерос, его преосвященство поручил мне
пригласить тебя к обеду, и, как мне кажется, он даже хочет после обеда с тобой
поговорить. Предупреждаю тебя, однако, сеньор, чтоб ты не очень затягивал
беседу, так как его преосвященство много ест и после этого не в силах бороться
со сном.
Я поблагодарил гофмаршала за дружеский совет и остался
обедать вместе с несколькими другими сотрапезниками. Кардинал один съел почти
целую щуку. После обеда он велел позвать меня к нему в кабинет.
– Ну, как сеньор, дон Бускерос? – промолвил
он. – Не узнал ты за последние дни чего-нибудь любопытного?
Вопрос кардинала поставил меня в тупик, так как ни в этот
день, ни за все предшествующие я не обнаружил ничего любопытного. Однако после
минутного раздумья я ответил:
– Ваше преосвященство, на днях я узнал о существовании
ребенка австрийской крови.
Кардинал страшно удивился.
– Да, – продолжал я. – Ваше преосвященство,
может быть, припомнит, что герцог Авила состоял в тайном браке с инфантой
Беатрисой. От этого брака после него осталась дочь по имени Леонора, которая
вышла замуж и родила ребенка. Леонора умерла, ее похоронили в монастыре
кармелиток. Я видел ее надгробие, которое потом бесследно исчезло.
– Это может очень повредить Авилам и Сорриенте, –
сказал кардинал.
Его преподобие сказал бы, может быть, больше, но щука
ускорила наступленье сна, и я почел за благо удалиться. Все это было три недели
тому назад. В самом деле, милый пасынок, там, где я видел надгробие, его больше
нет. А я хорошо помню, что на нем значилось: «Леонора Авадоро». Я не стал
упоминать твое имя при его преосвященстве не потому, что хотел соблюсти твою
тайну, а просто отложил сообщение об этом до другого времени.
Врач, сопровождавший меня на прогулке, отошел на несколько
шагов. Вдруг он заметил, что я побледнел и готов потерять сознание. Он сказал
Бускеросу, что вынужден прервать нашу беседу и отвезти меня домой. Я вернулся:
врач прописал мне прохлаждающее питье и велел закрыть ставни. Я погрузился в
размышления; многое показалось мне крайне унизительным.
«Вот так, – думал я, – всегда получается с теми,
кто якшается со знатью. Герцогиня вступает со мной в брак, в котором нет ничего
реального, и я, из-за какой-то выдуманной Леоноры, навлекаю на себя подозрения
правительства и вынужден слушать всякий вздор от человека, которого презираю. А
с другой стороны, не могу оправдаться, не выдав герцогиню, которая слишком
горда, чтобы объявить о нашем браке».
Тут я подумал о двухлетней малютке Мануэле, которую прижимал
к своей груди в Сорриенте и которую не смел называть своей дочерью.
«Ненаглядная моя девочка, – воскликнул я, – какую будущность готовит
тебе судьба? Не монастырь ли? Но нет, я – твой отец, и если речь зайдет о твоей
судьбе, я сумею оградить тебя от всех козней, хотя бы за это пришлось заплатить
жизнью».
Мысль о ребенке совсем меня расстроила; я залился слезами, а
вскоре после этого и кровью, так как рана моя открылась.
Я кликнул лекарей, меня перебинтовали, после чего я написал
герцогине и послал письмо с одним из ее слуг, которого она при мне оставила.
Через два дня я опять поехал на Прадо. Там было необычайное
смятение. Мне сказали, что король умирает. Я подумал, что, может быть, о моем
деле забудут, и не ошибся. На другой день король умер. Я сейчас же отправил к
герцогине второго гонца, чтоб уведомить ее об этом.
Через два дня после этого вскрыли королевское завещание и
узнали, что на трон будет возведен Филипп Анжуйский. До сих пор воля покойного
короля хранилась в строгой тайне, а теперь, став общественным достоянием, она
несказанно всех удивила. Я послал герцогине третьего гонца. Она ответила сразу
на три моих письма и назначила мне свиданье в Сорриенте. Как только я
почувствовал себя в силах, я сейчас же отправился в Сорриенте, куда герцогиня
приехала двумя днями позже.
– Нам счастливо удалось вывернуться, – сказала она
мне. – Этот негодяй Бускерос уже напал на след, и дело, несомненно,
кончилось бы тем, что наш брак был бы обнаружен. Я умерла бы от огорченья.
Конечно, я понимаю, что не права, но, пренебрегая замужеством, я как будто
становлюсь выше всех женщин, да и вас, мужчин. Душой моей овладела злосчастная гордыня,
и даже если бы я употребила все свои силы на то, чтобы ее сломить, клянусь
тебе, все было бы напрасно.
– А твоя дочь? – прервал я. – Что будет с
ней? Неужели я ее больше не увижу?
– Увидишь, – ответила герцогиня, – но сейчас
не напоминай мне о ней. Ты не можешь себе представить, как меня мучает
необходимость прятать ее от глаз света.
В самом деле, герцогиня страдала, но к моим страданиям она
прибавляла еще униженье. Моя гордость тоже соединялась с любовью, которую я
испытывал к герцогине. Это была заслуженная расплата за грех.
Австрийская партия выбрала Сорриенте местом общего съезда. Я
увидел одного за другим всех прибывающих: графа Оропесу, герцога Инфантадо,
графа Мельсара и много других знатных особ, – не перечисляю уже тех,
которые казались сомнительными. Среди этих последних я узнал некоего Уседу,
выдававшего себя за астролога и усиленно набивавшегося мне в друзья.
Под конец приехал один австриец, по фамилии Берлепш, фаворит
вдовствующей королевы и заместитель посла после отъезда графа Гарраха. Несколько
дней ушло на совещание, и наконец началось торжественное заседание вокруг
покрытого зеленым сукном большого стола. Герцогиня была допущена к участию, и я
убедился, что честолюбие, или, верней, желание вмешиваться в дела государства,
полностью овладело ею.
Граф Оропеса, обращаясь к Берлепшу, сказал:
– Ты видишь здесь собрание лиц, с которыми последний
австрийский посол советовался относительно испанских дел. Мы – не французы, не
австрийцы, мы – испанцы. Если французский король согласится с завещанием, нашим
королем станет, разумеется, его внук. Трудно предвидеть последствия этого, но
могу поручиться, что никто из нас не начнет междоусобной войны.
Берлепш утверждал, что вся Европа вооружится и ни в коем
случае не потерпит, чтобы дом Бурбонов сосредоточил в своих руках власть над
столь обширными государствами. Затем он выразил пожелание, чтобы сторонники
австрийской партии послали в Вену своего представителя. Граф Оропеса остановил
свой взгляд на мне, и я решил, что он назовет меня, но он, подумав, ответил,
что рано еще предпринимать столь решительный шаг.
Берлепш заявил, что оставит кого-нибудь в стране; впрочем,
ему нетрудно было заметить, что присутствующие на этом заседании ждут только
подходящего момента для открытого выступления.
После закрытия заседания я вышел в сад, чтобы встретиться с
герцогиней, и сказал ей о том, что, когда зашла речь о посылке в Вену
уполномоченного, граф Оропеса поглядел на меня.
– Сеньор дон Хуан, – ответила она, –
признаюсь, мы уже говорили о тебе в этой связи, и даже я сама тебя выдвинула. Я
знаю, ты осуждаешь меня. Что ж, это верно, я виновата, но я хочу объяснить
тебе, в каком я положении. Я не создана для любви, но твоя любовь сумела
взволновать мое сердце. Прежде чем навсегда отказаться от радостей любви, мне
захотелось изведать их. И представь себе: они ничуть не изменили моих взглядов.
Права, которые я дала тебе над моим сердцем и надо мной, даже слабые, теперь
невозможны. Я стерла малейшие их следы. Хочу теперь провести несколько лет в
свете и, по возможности, влиять на судьбу Испании. А потом осную монастырь для
благородных девиц и сама буду первой его настоятельницей.
Что касается тебя, сеньор дон Хуан, – ты поедешь к
приору Толедо, который уже оставил Вену и отправился на Мальту. Но так как ты
подвергаешь себя риску из-за партии, к которой присоединился, я покупаю все
твои владения и обеспечиваю их стоимость своими землями в Португалии, в
королевстве Альгарве. Это не единственная предосторожность, которую тебе надо
принять. В Испании есть такие места, неизвестные правительству, где можно
прожить в безопасности всю жизнь. Я поручу одному человеку познакомить тебя с
ними. То, что я говорю, видимо, удивляет тебя, сеньор дон Хуан. Прежде я
относилась к тебе нежней, но меня встревожило шпионство Бускероса, и решение
мое бесповоротно.
С этими словами герцогиня предоставила меня моим мыслям,
которые приняли не вполне благоприятное для знати направление.
– Будь прокляты земные полубоги, – воскликнул
я, – для которых остальные смертные – ничто. Я стал игрушкой в руках
женщины, которая вздумала проверять на мне, создано ее сердце для любви или
нет, и которая обрекает меня на изгнанье, считая для меня слишком большим
счастьем служить ей и ее друзьям! Но этому не бывать! Благодаря моей
незначительности я еще смогу пожить спокойно.
Последние фразы я произнес довольно громко, и вдруг чей-то
голос ответил мне:
– Нет, сеньор Авадоро, ты не можешь жить спокойно.
Обернувшись, я увидел между деревьями того самого астролога
Уседу, о котором уже упоминал.
– Сеньор дон Хуан, – сказал он мне, – я
слышал часть твоего монолога и могу тебя уверить, что в бурное время никому не
удается иметь покой. Ты находишься под могучим покровительством и не должен им
пренебрегать. Поезжай в Мадрид, соверши продажу, которую предлагает тебе
герцогиня, а оттуда отправляйся в мой замок.
– Не напоминай мне о герцогине, – перебил я с
возмущением.
– Хорошо, – сказал астролог, – в таком случае
поговорим о твоей дочери, которая находится в моем замке.
Желанье прижать к сердцу своего ребенка умерило мой гнев, а
с другой стороны, мне не следовало пренебрегать помощью моих покровителей. Я
поехал в Мадрид и объявил, что уезжаю в Америку. Передал свой дом и все, что
имел, в руки поверенного герцогини и тронулся в путь со слугой, которого мне
рекомендовал Уседа. Разными проселочными дорогами добрались мы до замка, в
котором вы были и где познакомились с его сыном, присутствующим среди нас
почтенным каббалистом. Астролог встретил меня у ворот со словами:
– Сеньор дон Хуан, здесь я уже не Уседа, а Мамун бен
Герсом, еврей по религии и происхождению.
Потом он показал мне свою обсерваторию, лаборатории и все
закоулки своего таинственного жилища.
– Объясни мне, пожалуйста, – сказал я ему, –
имеет ли твое искусство какое-нибудь реальное основание? Мне сказали, что ты –
астролог и даже чернокнижник.
– Хочешь, произведем опыт? – ответил он. –
Смотри вот в это венецианское зеркало, а я пойду закрою ставни.
Сначала я ничего не видел, но через некоторое время в
глубине зеркала стало как будто понемногу светлеть. Я увидел герцогиню Мануэлу
с ребенком на руках.
Когда цыган произнес последние слова и мы все превратились в
слух, с нетерпеньем ожидая, что будет дальше, пришел один из таборных с отчетом
за день. Цыган ушел, и в тот день мы его больше не видели.
|
