 Увеличить |
ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ
Едва взошло солнце, мы пустились в дальнейший путь и
углубились в недоступные долины. После часа такой дороги мы увидели Агасфера,
который приблизился к нам и, следуя между мной и Веласкесом, продолжал рассказ
о своих приключениях.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА
Однажды нам объявили о приезде римского судейского
чиновника. Его ввели, и мы узнали, что моего отца обвиняют в государственном
преступлении: будто бы он хотел предать Египет в руки арабов. После того как римлянин
уехал, Деллий сказал:
– Милый Мардохей, тебе нет надобности оправдываться,
так как все уверены в твоей невиновности. У тебя просто хотят отнять половину
твоего богатства, и ты лучше отдай ее добровольно.
Деллий был прав, – это дело стоило нам половины нашего
имущества.
На следующий год отец мой, выходя однажды утром из дому,
увидел лежащего перед дверью человека, который как будто еще дышал; он приказал
внести его в дом и хотел вернуть к жизни, но в эту минуту увидел нескольких
судейских чиновников и восьмерых соседей, подтвердивших под присягой, будто
видели, как мой отец этого человека убил. Отец просидел шесть месяцев в тюрьме
и вышел, лишившись второй половины имущества, то есть всего, что у нас
оставалось.
У него был еще дом, но не успел он туда вернуться, как у
негодяев-соседей вспыхнул пожар. Это было ночью. Соседи ворвались к нам,
забрали все, что только могли, и подожгли наш дом.
Когда взошло солнце, на месте нашего дома возвышалась куча
пепла, по которой ползали слепой Деллий с моим отцом, державшим меня в объятиях
и оплакивавшим свою беду.
Когда открылись лавки, отец взял меня за руку и отвел к
пекарю, до тех пор доставлявшему нам хлеб. Этот человек, охваченный жалостью,
дал нам три булки. Мы вернулись к Деллию. Тот сообщил нам, что во время нашего
отсутствия какой-то незнакомец, которого он не мог узнать по голосу, сказал
ему:
– Ах, Деллий, виновник ваших несчастий Цедекия. Прости
тех, кого негодяй сделал орудиями своих злодеяний. Нам заплачено за то, чтоб мы
вас убили. Но, несмотря на это, мы оставили вас в живых. Вот возьми: некоторое
время вы на это проживете.
С этими словами незнакомец вручил ему кошелек с пятьюдесятью
золотыми.
Эта неожиданная помощь очень обрадовала моего отца. Он
весело разостлал на пожарище полуистлевший ковер, разложил на нем три булки и
пошел принести воды в черепке разбитой посудины. Мне было тогда семь лет, и я
помню, что разделял с отцом эти минуты веселия. Я пошел с ним к колодцу. Ну, и
меня за завтраком не забыли.
Только что мы сели пировать, как увидели мальчика моего
возраста, который со слезами стал просить у нас кусочек хлеба.
– Я, – сказал он, – сын римского легионера и
сирийской женщины, которая померла, рожая меня на свет. Жены легионеров из той
же когорты и маркитантки по очереди кормили меня грудью; наверное, они
прибавляли и другой какой-нибудь пищи, потому что – сами видите: я жив. А в это
время отца моего послали в поход против одного дикого племени, и там его убили
вместе со всеми товарищами. Вчера я съел последний кусок хлеба, который у меня
оставался, и пошел по городу просить милостыню. Но все двери были закрыты. А у
вас нет ни дверей, ни дома, – вот я и подумал, что вы меня не прогоните.
Старый Деллий, никогда не упускавший возможности преподать
нравственный урок, сказал:
– Нет на свете такого бедняка, который не мог бы
оказать ближнему какую-нибудь услугу, так же как нет такого могущественного
человека, который никогда не нуждался бы в помощи других. Так что садись, дитя
мое, и раздели с нами нашу убогую трапезу. Как тебя звать?
– Германус, – ответил мальчик.
– Дай тебе бог долгой жизни! – сказал Деллий.
И в самом деле, пожелание это оказалось настоящим
пророчеством: ребенок долго жил и даже до сих пор живет в Венеции, где известен
под именем кавалера де Сен-Жермен.
– Я хорошо его знаю, – вставил Уседа. – Он
имеет некоторые познания в области каббалистики.
После этого Вечный Жид продолжал.
– После завтрака Деллий спросил моего отца, не была ли
дверь в подвал выломана. Отец ответил, что дверь заперта и что огонь не смог
проникнуть сквозь свод над подвалом.
– Отлично, – сказал Деллий. – Вынь из
кошелька, который мне дали, два золотых, найми работников и построй над этим
сводом хижину. Может, пригодятся какие-нибудь обломки прежнего нашего дома.
Следуя совету Деллия, отыскали несколько бревен и досок,
оставшихся целыми, сложили их, как сумели, в постройку, щели заткнули
пальмовыми ветками, устелили внутри землю циновками и таким образом устроили
нам довольно удобный приют. В нашем благодатном климате большего не надо – под
таким чистым небом довольно самой легкой кровли, так же как самая простая пища
полезней всего. Можно смело утверждать, что мы у себя не боимся такой нужды,
как вы в своих странах, климат которых вы называете, однако, умеренным.
Пока мы занимались внутренним устройством нового жилья, Деллий
велел вынести свою циновку на улицу, сел на нее и стал играть на финикийской
цитре, потом запел песню, которую когда-то сложил для Клеопатры. Хотя ему было
семьдесят лет, голос его привлек множество слушателей, которым доставляло
удовольствие его слушать. Окончив пенье, Деллий обратился к окружающим со
словами:
– Жители Александрии, подайте бедному Деллию, которого
отцы ваши знали как первого музыканта Клеопатры и любимца Антония.
Затем маленький Германус обошел всех с глиняной мисочкой,
куда каждый положил свою лепту.
Деллий решил петь и просить милостыню только раз в неделю. В
эти дни вокруг него обычно собиралась толпа, и подаяния были обильны. Этой
поддержкой мы были обязаны не только пенью Деллия, но и его беседе со
слушателями, веселой, поучительной и переплетенной рассказами о разных
любопытных происшествиях. Таким способом мы вели сносное существование, но отец
мой, удрученный столькими несчастьями, стал жертвой продолжительной болезни,
которая в течение года унесла его в могилу. С тех пор мы остались на попечении
Деллия и вынуждены были жить на выручку от его голоса, и без того уже дряхлого
и слабого. На следующую зиму мучительный кашель и хрипота лишили нас и этого
средства к существованию. К счастью, я получил маленькое наследство от дальнего
родственника, умершего в Пелузии. Оно состояло из пятисот золотых; хотя сумма
эта не достигала даже трети следуемого мне наследства, Деллий уверил меня, что
бедняк не должен ни на что рассчитывать от правосудия и лучше ему
довольствоваться тем, что оно соблаговолило ему уделить. Он расписался от моего
имени и сумел так хорошо распорядиться деньгами, что нам хватило их на все
время моего детства.
Деллий не пренебрегал моим воспитанием, не забывал он и
маленького Германуса. Мы находились при нем по очереди. Когда обязанности
переходили к моему товарищу, я посещал маленькую еврейскую школу по соседству,
а в те дни, когда я был при Деллий, Германус ходил учиться к одному жрецу Изиды
по имени Херемон. Потом ему было поручено ношение факела во время мистерий этой
богини, и я помню, что часто с интересом слушал его рассказы об этих
празднествах.
Когда Вечный Жид дошел до этого места своего повествования,
мы прибыли на место ночлега, и странник, пользуясь возможностью, исчез где-то в
горах. Перед ужином мы собрались все вместе, цыган как будто был свободен, и
Ревекка снова начала к нему подольщаться, пока он не начал так.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
Очевидно, на совести у кавалера Толедо было немало грехов,
так как исповедь длилась долго. Наконец он встал, весь заплаканный, и вышел из
церкви, являя признаки глубочайшего сокрушения. Проходя по паперти, он увидел
меня и кивнул, чтобы я шел за ним.
Чуть брезжило, и на улицах не было ни души. Кавалер нанял
первых попавшихся навстречу мулов, и мы поехали за город. Я обратил внимание
кавалера, что слуги будут беспокоиться, не видя его так долго.
– Нет, нет, – ответил он. – Я их предупредил,
никто из них меня не ждет.
– Сеньор кавалер, – продолжал я, – позволь
мне заметить еще вот что. Голос, который ты слышал вчера, сказал тебе, что ты
можешь легко найти в любом катехизисе. Ты исповедался, и тебе, конечно, не
отказали в отпущении грехов. Теперь ты можешь кое в чем изменить свое
поведение, но, по-моему, нет никакой надобности мучиться угрызениями совести.
– Ах, друг мой, – ответил кавалер, – кто хоть
раз слышал голос мертвых, тому, наверно, недолго жить на свете.
Я сразу понял, что мой покровитель думает о скорой смерти,
что он вбил себе это в голову, поэтому я решил ни на минуту не оставлять его
одного.
Мы выехали на малоезженую дорогу, бегущую среди дикой
местности, и она привела нас к воротам монастыря камедулов. Кавалер заплатил
погонщикам и позвонил. Калитку открыл монах, кавалер назвался и попросил
позволения провести несколько недель в этом убежище. Нас проводили в келью,
находившуюся в конце сада, и объяснили знаками, что колокол предупредит нас,
когда пора будет идти в трапезную вкушать пищу. В келье мы нашли
душеспасительные книги, которым с этой минуты кавалер посвятил все свое
внимание. Что же касается меня, то я познакомился с одним монахом, удившим
рыбу, присоединился к нему, и занятие это стало единственным моим развлечением.
Первый день я не роптал против молчания, являющегося одним
из главных обетов камедулов, но на третий уже не мог выдержать. А кавалер между
тем становился все мрачней и молчаливей; в конце концов он совсем перестал
разговаривать.
Прошла неделя нашего пребывания в монастыре, когда явился
один из моих товарищей с паперти святого Роха. Он сказал мне, что видел, как мы
садились на мулов, и что, встретив потом погонщика, узнал от него о месте
нашего пребывания; к этому он прибавил, что после моего исчезновения часть
нашей ватажки разбрелась. Сам он поступил на службу к одному купцу из Кадиса,
который, вследствие несчастного случая, поломал себе руки и ноги и теперь лежит
больной в Мадриде и не может обойтись без мальчика для услуг.
Я ему ответил, что не могу больше выдержать жизни у
камедулов, и попросил его хоть на несколько дней заменить меня при кавалере.
– Охотно это сделал бы, – сказал он, – но
боюсь бросить купца; кроме того, меня наняли на паперти святого Роха, и, если я
нарушу слово, это может повредить всей компании.
– Тогда я заменю тебя у купца, – возразил я. В
общем я пользовался таким влиянием среди своих товарищей, что малый больше не
посмел отказываться.
Я провел его к кавалеру, которому сказал, что уйду на
несколько дней в Мадрид и оставлю на это время своего товарища, за которого
ручаюсь, как за самого себя. Кавалер не ответил ни слова, но знаком дал мне
понять, что согласен на эту замену.
Я побежал в Мадрид и сейчас же отправился в таверну, которую
указал мне товарищ. Но там мне сказали, что купец велел перевезти его к одному
знаменитому лекарю, который живет на улице Святого Роха. Я без труда нашел его,
объяснил ему, что пришел вместо своего товарища Чикито, что зовут меня Аварито
и что я буду так же внимательно исполнять те же обязанности.
Я получил благоприятный ответ, и меня сейчас же отправили
спать, сказав, что мне придется несколько ночей подряд дежурить у постели
больного. Я лег спать, а вечером явился на службу. Меня провели к больному,
который был распростерт на постели в очень жалком положении: он не мог
пошевелить ни рукой, ни ногой. Это был молодой человек очень приятной
наружности, и, собственно, никакой болезни у него не было, – только
сломанные кости причиняли ему нестерпимую боль. Я старался отвлечь его от его
страданий, развлекая и веселя всеми способами. Такое обхожденье до того
пришлось ему по вкусу, что однажды он решился поведать мне свои приключения, и
начал так.
ИСТОРИЯ ЛОПЕСА СУАРЕСА
Я – единственный сын Гаспара Суареса, самого богатого купца
в Кадисе. Отец мой, человек суровый и непреклонный, хотел, чтобы я занялся
исключительно торговлей и даже не помышлял о развлечениях, какие обычно
позволяют себе сыновья богатых купцов Кадиса. Стараясь не прекословить отцу, я
редко ходил в театр, а по воскресеньям не участвовал в тех развлечениях, каким
предается общество в больших торговых городах.
Но так как умственный отдых все же нужен, я находил его в
чтении увлекательных, но опасных книг, которые называются романами. Я
пристрастился к этому чтению, и мало-помалу чувствительность овладела моей
душой; но, редко бывая в городе и вовсе не встречая женщин у нас в доме, я был
лишен какой-либо возможности распорядиться своим сердцем. Между тем отцу надо
было устроить кое-какие дела при дворе, и он решил послать меня в Мадрид, о чем
и сообщил мне. Эта новость обрадовала меня, я был счастлив, что можно будет
свободно вздохнуть и хоть на время забыть о решетках нашей конторы и пыли наших
складов.
Когда все дорожные приготовления были окончены, отец позвал
меня к себе в кабинет и сказал:
– Сын мой, ты едешь в город, где купцы не имеют такого
значения, как в Кадисе, и поэтому должен вести себя там благопристойно и с
достоинством, чтоб не унизить сословие, принадлежностью к которому мы вправе
гордиться, тем более что это сословие так успешно содействует благополучию
нашей родины и подлинной мощи монарха.
Вот три правила, которыми ты должен руководствоваться, под
страхом навлечь на себя мой гнев. Прежде всего, запрещаю тебе вступать в
разговоры с дворянами. Они воображают, будто делают нам честь, удостаивая
кинуть нам несколько слов. Это заблуждение, в котором мы не должны их
оставлять, так как наше доброе имя зависит не от этого.
Во-вторых, ты должен называть себя «Суарес», а не «дон Лопес
Суарес» – титулы ни одному купцу не придают блеска; его доброе имя должно
покоиться на обширности связей и предусмотрительности в делах.
В-третьих, запрещаю тебе раз и навсегда обнажать шпагу.
Обычай дал ей повсеместное распространение, поэтому я не запрещаю тебе носить
это оружие, но ты должен помнить, что честь купца заключается в добросовестном
исполнении взятых на себя обязательств, поэтому я не хотел, чтобы ты брал уроки
опасного искусства фехтования.
Если ты нарушишь любое из этих трех правил, то навлечешь на
себя мой гнев. Но несоблюдением четвертого ты вызовешь не только гнев мой, но и
проклятие – мое, отца моего и деда, то есть твоего прадеда, и в то же время
первосоздателя нашего богатства. Речь идет о том, чтобы никогда не вступать ни
в какие отношения с домом королевских банкиров братьев Моро. Братья Моро
заслуженно пользуются всеобщим уважением, и тебя, наверно, удивили мои
последние слова, но ты перестанешь удивляться, узнав, в чем наш дом обвиняет
их. Поэтому я вынужден в двух словах поведать тебе эту историю.
ИСТОРИЯ СЕМЬИ СУАРЕС
Первый, кто в нашей семье добился достатка, был Иньиго
Суарес. Проведя молодость в странствованиях по разным заморским странам, он
вступил в компанию по разработке арендных копей в Потоси, а потом основал
торговый дом в Кадисе.
Когда цыган дошел до этого места, Веласкес вынул таблички и
стал что-то записывать. Увидев это, цыганский вожак обратился к нему с такими
словами:
– Герцог, видимо, собирается начать какие-то интересные
вычисления, но боюсь, что дальнейшее мое повествование тебе помешает.
– Нет, нет, – возразил Веласкес, – я тебя
внимательно слушаю. Может быть, этот Иньиго Суарес встретил в Америке человека,
кто рассказывает ему историю кого-то другого, у которого тоже есть что
рассказать. Для того чтобы не запутаться, я выдумал рубрики, подобные схеме,
служащей нам при определенного рода алгоритмах, которые позволяют вернуться к
исходному положению. Будь добр, не обращай на меня внимания и продолжай свой рассказ.
Цыган продолжал.
– Желая основать торговый дом, Иньиго Суарес искал
дружбы известных испанских купцов. Большим весом пользовалось тогда семейство
Моро, и он уведомил их о своем желании вступить с ними в прочные деловые
отношения. Получив от них согласие, он для начала заключил несколько сделок в
Антверпене и выдал под них вексель на Мадрид. Но каково же было его возмущение,
когда вексель вернулся к нему опротестованный. Правда, со следующей почтой он
получил письмо, полное извинений. Родриго Моро писал ему, что авизо пришло с
опозданием, что сам он был тогда в Сан-Ильдефонсо, у министра, и главный
казначей поступил согласно обязательному в таких случаях правилу, но что он с
величайшей охотой даст любое удовлетворение. Однако оскорбление уже было нанесено.
Иньиго Суарес порвал все отношения с семейством Моро и, умирая, завещал сыну
никогда не иметь с ними никаких дел.
Отец мой, Руис Суарес, долго был послушен родительскому
приказанию, но многочисленные банкротства, неожиданно сократившие количество торговых
домов, принудили его завязать отношения с семейством Моро. Вскоре он горько
пожалел об этом. Я говорил тебе, что у нас была доля в арендных копях в Потоси,
и, располагая благодаря этому определенным количеством слитков серебра, мы
обычно оплачивали наши счета ими. Для этого у нас были ларцы, каждый на сто
фунтов серебра, стоимостью в две тысячи семьсот пятьдесят пиастров. Ларцы
эти, – ты мог их еще видеть, – были окованы железом и снабжены
свинцовыми пломбами с шифром нашего дома. У каждого ларца был свой номер. Они
отправлялись в Индию, возвращались в Европу, плавали в Америку, и никто их не
открывал, и каждый охотно принимал их в уплату. Их прекрасно знали в самом
Мадриде. Но вот один купец, которому надо было расплатиться с домом Моро,
доставил четыре таких ларца первому бухгалтеру, который не только открыл их,
но, кроме того, велел проверить пробу серебра.
Когда весть об этом оскорбительном поступке дошла до Кадиса,
отец мой пришел в ярость. Со следующей почтой, правда, он получил письмо,
полное извинений: сын Родриго – Антонио Моро писал ему, что был вызван ко двору
в Вальядолид и что только после своего возвращения узнал о неблагоразумном
поступке своего бухгалтера, который, будучи иностранцем, недавно прибывшим в
нашу страну, не успел еще познакомиться как следует с испанскими обычаями. Но
отец этими объяснениями не удовлетворился. Он разорвал всякие отношения с домом
Моро и, умирая, запретил мне вести с ним какие бы то ни было дела.
Я долго свято соблюдал его запрет, и все шло хорошо, но в
конце концов непредвиденные обстоятельства опять свели меня с домом Моро. Я
забыл или верней – пренебрег советом отца, и посмотри, что из этого вышло.
Дела, которые я имел с двором, потребовали моего присутствия
в Мадриде, и я познакомился там с неким Ливардесом, который имел прежде
торговый дом, а теперь жил на проценты с крупных сумм, вложенных в разные
предприятия.
В характере этого человека было что-то для меня
притягательное. Мы с ним уже крепко подружились, когда я узнал, что Ливардес –
дядя Санчо Моро по матери, в то время главы семьи. Я должен был бы сейчас же
порвать с ним всякие отношения, но, наоборот, наша дружба стала еще тесней.
Однажды Ливардес сказал мне, что, зная, какую успешную я
веду торговлю с Филиппинскими островами, он решил вложить в нее миллион на
правах члена товарищества. Я напомнил ему, что, будучи дядей Санчо, он должен
вверять свои капиталы скорей ему; но он мне возразил, что не любит вести
денежные дела с родными. В конце концов это было ему не очень трудно
сделать, – он уговорил меня, потому что, по существу, я не завязывал
никаких отношений с домом Моро. Вернувшись в Кадис, я присоединил еще один
корабль к моим двум, которые посылал каждый год на острова, и перестал о них
думать. На следующий год бедный Ливардес умер, и Санчо Моро написал мне, что
нашел в бумагах покойного упоминание о том, что он поместил миллион в мое
предприятие и теперь просит меня вернуть этот капитал. Может быть, мне
следовало уведомить его о нашем уговоре и о деле покойного в предприятии, но,
не желая иметь никаких сношений с этим проклятым домом, я без всяких объяснений
отослал миллион.
Через два года корабли мои вернулись, утроив вложенный в их
груз капитал. Таким образом, я должен был бы выплатить покойному Ливардесу два
миллиона и, помимо своего желания, вынужден был написать братьям Моро о наличии
у меня двух миллионов, которые – в их распоряжении. Они мне ответили, что вот
уже два года капитал внесен в книги, и они слышать не хотят об этих деньгах.
Ты понимаешь, мой сын, как воспринял я это жестокое унижение?
Они явно хотели подарить мне два миллиона. Я посоветовался с несколькими
кадисскими негоциантами, которые, как назло, признали, что мои противники
правы, так как, вынув за два года перед тем из моего дела миллион, дом Моро не
имеет ни малейшего права на то, чтобы теперь получать проценты. Я готов был с
документами в руках доказать, что капитал Ливардеса действительно был вложен в
товары, находящиеся на кораблях, и что если бы последние затонули, я имел бы
право требовать у Моро возврата переданного им миллиона. Но я видел, что само
имя Моро действует против меня и что если б я передал дело на рассмотрение
третейского суда негоциантов, их решение было бы не в мою пользу.
Я обратился к адвокату, который сказал мне, что, так как
братья Моро потребовали возвращения миллиона, не имея на то разрешения умершего
дяди, я же употребил этот миллион согласно желанию этого дяди, означенный
капитал, по существу, находится у меня, миллион же, два года тому назад
внесенный в книги дома Моро, – это другой миллион, не имеющий никакого
отношения к первому. Адвокат посоветовал мне призвать братьев Моро в Севильский
трибунал. Я последовал его совету и повел против них процесс, тянувшийся шесть
лет и стоивший мне сто тысяч пиастров. Несмотря на это, я проиграл во всех
инстанциях, и два миллиона остались у меня.
Сначала я думал употребить их на какую-нибудь
благотворительную цель, да побоялся, как бы заслуга эта не была зачтена в
какой-то степени проклятым братьям Моро. До сих пор еще не знаю, что с этими
деньгами сделать, но каждый год, подводя баланс, вывожу на стороне кредита на
два миллиона меньше. Так что ты видишь, мой сын, у меня достаточно оснований
запрещать тебе всякое общение с домом братьев Моро.
Тут за цыганом прислали, и все мы разошлись в разные
стороны.
|
