Увеличить |
ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
Проснувшись, я увидел в долине цыганский табор и по царящему
в нем оживлению понял, что он готовится в путь. Я поспешил присоединиться к
нему. Думал, что меня ждут бесчисленные расспросы о том, где я пропадал две
ночи, но никто не сказал мне ни слова, до такой степени все были поглощены
сборами.
Как только все мы сели на коней, каббалист сказал:
– На этот раз могу вас уверить, что нынче мы вдоволь
насытимся рассказом Вечного Жида. Я еще не утратил своей власти над ним, как
воображает этот наглец. Он был уже близ Таруданта, когда я заставил его
вернуться. Он недоволен и старается идти как можно медленней, но у меня есть
средство сделать так, чтоб он ускорил шаги.
С этими словами каббалист вынул из кармана книжку, стал
читать какие-то непонятные формулы, и вскоре мы увидели на вершине горы старого
бродягу.
– Вот он! – воскликнул Уседа. – Бездельник!
Лентяй! Сейчас увидите, как я его встречу!
Ревекка стала заступаться за провинившегося, и брат ее как
будто немного остыл от гнева. Однако, когда Вечный Жид подошел к нам, Уседа не
удержался от резких упреков по его адресу на непонятном для меня языке. Потом
он велел ему шагать около моего коня и продолжать повествование о своих
приключениях с того места, на котором он остановился.
Жалкий странник безропотно повиновался.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА
Я сказал вам, что в Иерусалиме появилась секта иродиан,
утверждавшая, что Ирод – Мессия; при этом я обещал вам объяснить, какой смысл
придавали этому выражению евреи. Так вот. Мессия по-еврейски значит «умащенный,
помазанный елеем», а Христос – греческий перевод этого имени. Пробудившись от
своего знаменитого сновиденья, Иаков полил елеем камень, на котором лежала его
голова, и назвал это место Вефиль – то есть Дом божий. Вы можете справиться у
Санхуниатона, что Уран изобрел вефили, то есть ожившие камни. Тогда верили, что
все, освященное помазанием, тотчас исполняется духа божия.
Стали миропомазывать царей, и Мессия стал синонимом царя.
Давид, говоря о Мессии, имел в виду самого себя, в чем можно убедиться из его
второго псалма. Но так как Иудейское царство, сначала разделенное, а потом
завоеванное, стало игрушкой соседних держав, особенно после того, как народ был
угнан в плен, пророки стали его утешать, говоря, что придет день, когда явится
царь из рода Давидова. Он смирит гордыню Вавилона и торжественно выведет евреев
из плена. Великолепнейшие чертоги возносились в пророческих видениях, потому-то
они и не замедлили возвести будущий Иерусалим, чтоб можно было бы торжественно
принять в его стенах великого царя со святыней, где было бы все, что только
может поднять в глазах народа значение веры. Евреи, хотя и не придавали словам
пророков большого значения, с удовольствием слушали их. В самом деле, странно
было бы требовать от них, чтобы они близко к сердцу принимали события, которые
должны были наступить лишь во времена праправнуков их внуков.
Кажется, в правление македонцев пророки были почти совсем
забыты, поэтому ни в одном Маккавее не видели Мессию, хоть они и освободили
страну от чужеземного господства. И ни об одном из потомков, имевших царский
титул, не говорили, что он предвозвещен пророками.
Положение изменилось в правление старого Ирода. Придворные
этого монарха, исчерпав за сорок лет все восхваления, услаждавшие ему жизнь,
убедили его под конец, что он – Мессия, заповеданный пророками. Ирод,
потерявший вкус ко всему, за исключением высшей власти, которой он с каждым
днем все сильней желал, нашел, что это утверждение – единственное средство
проверки, кто из подданных ему действительно верен.
И вот друзья его создали секту иродиан, во главе с пройдохой
Цедекией, младшим братом моей бабки. Вы понимаете, что ни дед мой, ни Деллий
уже не помышляли о переселении в Иерусалим. Они велели выковать ларчик из
бронзы и заперли в нем договор о продаже дома Гиллеля, а также расписку его на
тридцать тысяч дариков с передаточной надписью Деллия в пользу моего отца
Мардохея. Наложив печати, они решили не думать об этом, пока обстоятельства не
примут более благоприятный для них оборот.
Ирод умер, и Иудея стала жертвой жесточайших раздоров.
Тридцать главарей разных партий приказали себя миропомазать и объявить
Мессиями. Через несколько лет после этого Мардохей женился на дочери одного из
своих соседей, и я, единственный плод их союза, появился на свет в последний
год правления Августа. Дед хотел сам меня обрезать и для этого велел
приготовить пир, но, привыкнув к одиночеству и уже дряхлый, он от всех этих
хлопот слег в постель и через несколько недель умер. Он испустил дух в объятиях
Деллия, прося его сохранить для нас бронзовый ларчик и не допустить, чтобы
негодяй спокойно пользовался плодами своего мошенничества. Мать моя, у которой
роды прошли неудачно, пережила тестя всего на несколько месяцев.
В то время у евреев был обычай давать своим детям греческие
или персидские имена. Меня назвали Агасфером. Под этим именем я в тысяча
шестьсот третьем году в Любеке представился Антонио Кольтерусу, как это видно
из писаний Дудлея. Это же самое имя я носил в тысяча семьсот десятом году в
Кембридже, как доказывают творения ученого Тензелия.
– Сеньор Агасфер, – сказал Веласкес, – о тебе
упоминается еще в Theatrum Europeum.
– Может быть, – ответил Вечный Жид, – ведь я
стал известен повсюду, с тех пор как каббалисты вздумали вызывать меня из
глубин Африки.
Тут я вмешался в беседу, спросив Вечного Жида, отчего он так
полюбил именно эти пустынные места.
– Оттого, что я не встречаю там людей, – ответил
он, – а если иной раз встречу заблудившегося путника или какое-нибудь
кафрское семейство, то, зная логово, в котором живет львица с детенышами, я
нарочно навожу ее на след путников и с удовольствием смотрю, как она пожирает
их у меня на глазах.
– Сеньор Агасфер, – перебил Веласкес, – ты
кажешься мне человеком с недостойным образом мыслей.
– Я же говорил вам, что это величайший негодяй на
свете.
– Если б ты прожил, как я, восемнадцать веков, –
возразил бродяга, – то, наверно, был бы не лучше меня.
– Надеюсь прожить дольше и гораздо честнее, –
отрезал каббалист. – Но прекрати эти наглости и рассказывай дальше о своих
приключениях.
Вечный Жид не ответил ему ни слова и продолжал:
– Старый Деллий остался при моем отце, на которого
свалилось сразу столько огорчений. Они стали жить дальше в своем убежище. Тем
временем Цедекия, из-за смерти Ирода лишившись покровителя, тревожно о нас
расспрашивал. Его все время мучил страх, что мы появимся в Иерусалиме. Он решил
принести нас в жертву своему собственному спокойствию, и все, казалось,
благоприятствовало его намерениям; Деллий ослеп, а отец мой, глубоко к нему
привязанный, стал жить еще более уединенно. Так прошло шесть лет.
Однажды нам сообщили, что какие-то евреи из Иерусалима
купили соседний дом, и там поселились люди, у которых на лице написано
злодейство. Мой отец, от природы любивший одиночество, воспользовался этим
обстоятельством и совсем перестал выходить из дома.
Тут повествование Вечного Жида было прервано какой-то
внезапной суматохой, и он, пользуясь этим, исчез. Вскоре мы прибыли на место
ночлега, где нас ждал уже приготовленный ужин. Мы воздали ему должное, как
полагается путешественникам, и, когда скатерть была убрана, Ревекка обратилась
к цыгану с такими словами:
– Если не ошибаюсь, тебя прервали в том месте, когда ты
говорил про двух женщин, которые, убедившись, что за ними никто не следит,
быстро перебежали улицу и вошли в дом кавалера Толедо.
Цыганский вожак, видя, что мы жаждем услышать продолжение
рассказа о его приключениях, начал так.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
Я догнал обеих женщин, как раз когда они стали подыматься на
лестницу, и, показав им образчики и сообщив о поручении ревнивца, прибавил:
– А сейчас, сеньоры, войдите на самом деле в церковь, а
я сбегаю к воображаемому любовнику, который, я полагаю, муж одной из вас.
Увидев вас и не желая, конечно, чтоб вы знали, что он за вами следит, он уйдет,
и тогда вы сможете пойти, куда вам угодно.
Незнакомки послушались моего совета, а я побежал к
виноторговцу и доложил ревнивцу, что обе женщины в церкви. Мы вместе
отправились туда, и я указал ему на два бархатных платья, сходных по рисунку с
образчиками, которые были у меня в руке.
Он как будто еще колебался, но тут одна из женщин обернулась
и как бы нечаянно слегка приподняла покрывало. Лицо ревнивца озарилось
супружеской радостью, он смешался с толпой и вышел из церкви. Я выбежал за ним
на улицу, он поблагодарил меня и дал мне еще один золотой. Совесть не позволяла
мне принять его, но пришлось это сделать, чтобы не выдать себя. Я поглядел ему
вслед, потом пошел за женщинами и проводил их до дома кавалера. Более красивая
хотела дать мне золотой.
– Прости, сеньора, – сказал я, – совесть
велела мне обмануть твоего мнимого любовника, когда я понял, что он тебе муж,
но нечестно было бы брать плату от обеих сторон.
Я вернулся на паперть святого Роха и показал две золотые
монеты. Товарищи мои вскрикнули от удивления. Им часто давались такие
поручения, но никто никогда так щедро их не вознаграждал. Я отнес монеты в
общую кассу; мальчишки пошли со мной, желая насладиться удивленьем торговки,
которая в самом деле очень удивилась при виде таких денег. Она объявила, что не
только даст нам столько каштанов, сколько мы пожелаем, но, кроме того,
запасется маленькими колбасками и всем, что требуется, чтоб их жарить. Надежда
на такой пир наполнила нашу ватагу радостью, только я не разделял ее и решил
отыскать себе кухаря получше. А пока мы набили себе карманы каштанами и
вернулись на паперть святого Роха. Поев, я завернулся в плащ и заснул.
На другой день ко мне подошла одна из вчерашних знакомок и
дала письмо с просьбой отнести его кавалеру. Я пошел и отдал письмо
камердинеру. Вскоре меня провели в комнаты. Наружность кавалера Толедо
произвела на меня приятное впечатление. Нетрудно было понять, отчего он
пользуется успехом у женщин. Это был обаятельный юноша. Ему незачем было
улыбаться; веселье и без того сквозило в каждой черте его лица; и притом
какая-то прелесть была в каждом его движении; можно было только заподозрить
легкость и непостоянство его нрава, что, без сомнения, вредило бы ему в глазах
женщин, если бы каждая не была уверена, что способна привязать к себе самого
ветреного мужчину.
– Друг мой, – сказал кавалер, – мне известны
твоя расторопность и честность. Хочешь поступить ко мне на службу?
– Это невозможно, – возразил я. – Я
благородного происхождения и не могу быть слугой. А нищим я стал потому, что
это ни для кого не зазорно.
– Отменно сказано! – воскликнул кавалер. –
Ответ, достойный истинного кастильца… Тогда скажи мне, что я могу для тебя
сделать?
– Сеньор кавалер, – ответил я, – меня вполне
устраивает положение нищего, оно вполне достойно и дает мне средства к
существованию, но, признаться, кухня у нас – не самая лучшая. Если ты, сеньор,
позволишь мне есть с твоими людьми, я почту это за величайшее счастье.
– С величайшей охотой, – сказал кавалер. – В
те дни, когда я принимаю женщин, я обычно отсылаю слуг. Вот если бы твое
благородное происхождение позволило тебе подавать нам тогда на стол…
– Когда ты, сеньор, будешь со своей
возлюбленной, – ответил я, – я с удовольствием готов вам
прислуживать, так как, становясь тебе полезным, я облагораживаю таким образом
свой поступок.
Простившись с кавалером, я отправился на улицу Толедо и стал
спрашивать, где дом сеньора Авадоро, но никто не мог мне ответить. Тогда я
спросил, где дом Фелипе дель Тинтеро Ларго. Мне показали балкон, на котором
стоял человек важного вида и курил сигару и, как мне показалось, пересчитывал
черепицы на кровле дворца герцога Альбы. Сердце мое исполнилось родственных
чувств, но в то же время мне показалось странным, как это природа одарила отца
таким избытком величия, уделив его так мало сыну. Я подумал, что лучше было бы
разделить его поровну между обоими, но, решив, что надо быть благодарным богу
за все, и удовлетворившись этим соображением, я вернулся к товарищам. Мы пошли
к торговке пробовать колбаски, которые так мне понравились, что я совсем забыл
про обед у кавалера.
Под вечер я увидел, как женщины вошли к нему в дом. Видя,
что они там уже довольно долго, я пошел спросить, не нужны ли мои услуги, но
они как раз в эту минуту выходили. Я сказал несколько двусмысленностей более
красивой, а она в ответ легко ударила меня веером по щеке. Через минуту ко мне
подошел молодой человек гордого вида, с вышитым мальтийским крестом на плаще. В
остальном он был одет по-дорожному. Он спросил меня, где живет кавалер Толедо. Я
ответил, что могу проводить его. В передней никого не было; я открыл дверь и
вошел внутрь вместе с незнакомцем.
Кавалер Толедо немало удивился.
– Кого я вижу! – воскликнул он. – Мой милый
Агилар! Ты в Мадриде? Как я счастлив! Ну что там у вас, на Мальте? Что
поделывает великий магистр? А великий комтур? А приор ожидающих посвящения?
Милый друг, дай тебя обнять!
Кавалер Агилар отвечал на эти дружеские проявления столь же
ласково, но гораздо более сдержанно. Я подумал, что два друга захотят вместе
ужинать. Нашел в передней посуду и скорей побежал за ужином. Когда стол был
накрыт, кавалер Толедо велел мне принести из подвала две бутылки французского
пенистого. Я принес и откупорил.
Между тем друзья предавались воспоминаниям. Потом Толедо
сказал:
– Не понимаю, каким образом, обладая совершенно
противоположными храктерами, мы можем с тобой жить в такой тесной дружбе. Ты
наделен всеми добродетелями, а я, несмотря на это, люблю тебя, как будто ты –
самый большой развратник. Право, эти слова я доказываю делом, так как до сих
пор ни с кем в Мадриде не подружился, и ты по-прежнему – единственный друг мой.
Но, говоря откровенно, я не столь постоянен в любви.
– А ты держишься все тех же взглядов на женщин? –
спросил Агилар.
– Не вполне, – ответил Толедо. – Когда-то я
спешил бросить одну любовницу ради другой, но теперь убедился, что таким путем
теряю слишком много времени, и поэтому обычно вступаю в новую связь, прежде чем
порву прежнюю, а вдали уже высматриваю третью.
– Ты все еще не оставил этого легкомыслия? –
спросил Агилар.
– Я – нет, – ответил Толедо, – но боюсь, как
бы оно меня не оставило. У мадридских женщин в характере есть что-то такое
прилипчивое, такое неотвязное, что часто поневоле становишься более
нравственным, чем хотел бы.
– Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, –
возразил Агилар. – Впрочем, тут нет ничего удивительного. Наш орден –
военный и в то же время духовный. Мы даем обет, как монахи и священники.
– Конечно, – прибавил Толедо, – или как
женщины, которые клянутся в верности мужьям.
– И кто знает, – сказал Агилар, – какая
страшная кара за измену ждет их на том свете?
– Друг мой, – возразил Толедо, – я верю во
все, во что должно верить христианину, но мне кажется, тут какое-то
недоразумение. Как же так, черт возьми. Ты хочешь, чтобы жена оидора Ускариса
жарилась целую вечность на огне за то, что провела сегодня со мной часок?
– Вера учит нас, – возразил Агилар, – что
есть еще другие места покаяния.
– Ты имеешь в виду чистилище? – ответил
Толедо. – Я прошел сквозь него, когда был влюблен в эту чертовку Инессу из
Наварры, – самое необычайное, самое требовательное, самое ревнивое
создание, какое я только встречал в своей жизни. Но с тех пор я зарекся иметь
дело с театральными дивами. Однако я разглагольствую, а ты не ешь и не пьешь. Я
опорожнил целую бутылку, а твой бокал все полон? О чем ты мыслишь, о чем
думаешь?
– Я думаю, – сказал Агилар, – о солнце,
которое видел сегодня.
– Не могу против этого ничего возразить, – перебил
Толедо, – так как тоже его видел.
– Думал и о том, – продолжал Агилар, – увижу
ли я его завтра?
– Не сомневаюсь, если только не будет тумана.
– Не ручайся: может быть, я не доживу до завтрашнего
дня.
– Признаться, – сказал Толедо, – ты привез из
Мальты не слишком веселые мысли.
– Человек всегда ждет смерти, но он не знает, когда
придет его последний час.
– Послушай, – сказал Толедо, – расскажи, от
кого ты набрался таких приятных новостей? Это, наверно, какой-нибудь весельчак.
Ты часто зовешь его ужинать?
– Ошибаешься, – возразил Агилар. – Нынче
утром мне говорил об этом мой духовник.
– Как? – воскликнул Толедо. – Ты приезжаешь в
Мадрид и в тот же день идешь исповедоваться? Разве ты приехал сюда драться на
поединке?
– Именно поэтому я и был у исповеди.
– Прекрасно, – сказал Толедо. – Я давно не
держал шпагу в руке, так что, если хочешь, могу быть твоим секундантом.
– Очень жаль, – возразил Агилар, – но как раз
тебя-то я не могу просить об этой услуге.
– О небо! – воскликнул Толедо. – Ты опять
затеял этот несчастный спор с моим братом?
– Вот именно, друг мой, – сказал Агилар, –
герцог Лерма не согласился дать мне удовлетворение, которое я от него требовал,
и нынче ночью мы должны встретиться при факелах на берегу Мансанареса, у
большого моста.
– Великий боже! – с горечью воскликнул
Толедо. – Значит, нынче вечером я должен лишиться брата или друга?
– Быть может, обоих, – возразил Агилар. – Мы
бьемся не на жизнь, а на смерть; вместо шпаги мы согласились на длинный стилет
в правой и кинжал в левой руке. Ты знаешь, какое это страшное оружие.
Толедо, чувствительная душа которого легко переходила из
одного состояния в другое, сразу, после самого шумного веселья впал в самое
мрачное отчаяние.
– Я предвидел, что ты будешь огорчен, – сказал
Агилар, – и не хотел встречаться с тобой, но мне был голос с неба,
повелевавший остеречь тебя от кар, ожидающих нас в будущей жизни.
– Ах! – воскликнул Толедо. – Пожалуйста,
перестань думать о моем спасении.
– Я только солдат, – сказал Агилар, – и не
умею говорить проповедей, но должен слушать голос божий.
Тут часы пробили одиннадцать, Агилар обнял друга и сказал:
– Послушай, Толедо, тайное предчувствие говорит мне,
что я погибну, но хочу, чтобы смерть моя содействовала твоему спасенью. Я
отложу поединок до полуночи. В это время следи внимательно: если мертвые могут
давать знать о себе живым при помощи каких-нибудь знаков, то будь уверен, что
друг твой не замедлит подтвердить тебе существование того света. Только
предупреждаю: будь внимателен в полночь.
С этими словами Агилар еще раз обнял друга и ушел. Толедо
бросился на кровать и залился слезами, а я вышел в переднюю, не закрывая за
собой двери. Мне очень хотелось знать, чем все это кончится.
Толедо вставал, глядел на часы, потом снова падал на кровать
и плакал. Ночь была темная, только вспышки далеких молний прорывались порой
сквозь щели ставен. Гроза надвигалась все ближе, и страх перед ней еще усиливал
мрачность нашего положения. Пробило полночь, и вместе с последним ударом мы
услышали троекратный стук в ставню.
Толедо открыл ставню со словами:
– Ты погиб?
– Погиб, – ответил могильный голос.
– Есть на том свете чистилище? – спросил Толедо.
– Есть, и я нахожусь в нем, – ответил тот же
голос, после чего мы услышали протяжный болезненный стон.
Толедо упал ничком на землю, потом вскочил, взял плащ и
вышел. Я последовал за ним. Мы пошли по дороге к Мансанаресу, но, еще не доходя
большого моста, увидели длинную вереницу людей, из которых некоторые несли
факелы. Толедо узнал своего брата.
– Не ходи дальше, – сказал ему герцог
Лерма, – чтобы не споткнуться о труп своего друга.
Толедо упал без чувств. Видя, что он среди своих людей, я
вернулся к себе на паперть и принялся размышлять обо всем, чему был свидетелем.
Отец Санудо не раз говорил нам о чистилище, и это новое свидетельство не
произвело на меня особого впечатления. Я заснул, как обычно, крепким сном.
Утром следующего дня первым человеком, переступившим порог
церкви святого Роха, был Толедо, но он был так бледен и измучен, что я едва
смог его узнать. Он долго молился и наконец потребовал исповедника.
В этом месте цыгана прервали, ему пришлось уйти, и мы
разошлись, каждый в свою сторону.
|