ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЙ
Мы двинулись дальше. Вечный Жид вскоре присоединился к нам и
продолжал рассказ о своих приключениях.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА
Уроки мудрого Хоремона были в действительности гораздо
пространней, чем в моем изложении. Общий итог их заключался в том, что один
пророк по имени Битис доказал в трудах своих существование Бога и ангелов, а
другой пророк по имени Тот прикрыл эти понятия темной – и казавшейся тем более
возвышенной – метафизикой.
В теологии этот Бог, называвшийся Отцом, почитался только
молчанием; когда же нужно было выразить его самодостаточность, говорили, что он
сам собственный отец и собственный сын. Почитался он также и в образе сына, и
тогда его называли «разумом божьим», или Тотом, что значит по-египетски –
убеждение.
Наконец, наблюдая в природе дух и материю, дух стали считать
эманацией Бога и представлять его плывущим по илу, как я уж вам как-то раз
говорил. Создателя этой метафизики назвали «Трижды величайший». Платон,
проведший восемнадцать лет в Египте, ввел в Греции учение о Слове, за что
получил от греков прозванье Божественного.
Херемон утверждал, что все это было не вполне в духе
древнеегипетской религии, что она изменилась, так как изменение – вообще в
природе каждой религии. Этот его взгляд вскоре подтвердили события, происшедшие
в александрийской синагоге.
Я был не единственным евреем, изучавшим египетскую теологию;
другие тоже увлекались ею; особенно притягательной казалась загадочность
египетской литературы, порождаемая, видимо, иероглифическим письмом и
принципом, согласно которому следует обращать внимание не на символ, а на
скрытую в нем мысль.
Наши александрийские раввины тоже захотели иметь требующие
разрешения загадки и вообразили, что книги Моисеевы, хоть и повествуют о
подлинных событиях и представляют собой подлинную историю, написаны, однако, с
таким божественным искусством, что, помимо исторического содержания, имеют еще
другой смысл, таинственный и аллегорический. Некоторые из наших ученых выяснили
этот смысл с проницательностью, доставившей им в то время великую славу, но из
всех раввинов особенно отличился Филон. После долгого изучения Платона он
пришел к убеждению, что ему удалось пролить свет на темноты метафизики, и с тех
пор его стали звать Платоном синагоги.
Первое произведение Филона трактует о сотворении мира, с
особенной подробностью разбирая свойства числа семь. В этом сочинении автор
называет Бога Отцом, что полностью соответствует египетской теологии, но не
стилю Библии. Мы там находим утверждение, что змей – аллегория наслаждения и
что рассказ о создании женщины из ребра мужчины также имеет аллегорический
смысл.
Тот же самый Филон написал сочинение о снах, где говорит,
что Бог имеет два храма: один из них – весь мир, а священник его – слово божие;
а другой – чистая и разумная душа, и священник его – человек.
В своей книге об Аврааме Филон высказывается еще
определенней в духе египетской теологии, когда говорит:
«Тот, кого Священное писание называет сущим (то есть тем,
который есть), истинный Отец всего. С обеих сторон его стоят силы бытия,
издревле теснейшим образом с ним соединенные: сила творящая и сила управляющая.
Одна называется Богом, другая Господом. Соединенный с этими силами открывается
нам иногда в едином, иногда в тройственном виде: в едином, когда душа,
совершенно очищенная, вознесясь над всеми числами, даже над числом два, столь
близким к единице, достигает понятия простоты и самодостаточности; в
тройственном же предстает душе, еще не вполне причастной к великим тайнам».
Этот самый Филон, рассудку вопреки до такой степени
заплатонизировавшийся, позже принимал участие в посольстве к цезарю Клавдию. Он
пользовался большим влиянием в Александрии, и почти все эллинизированные евреи,
увлекшись красотой его стиля и побуждаемые свойственной всем людям жаждой
новизны, настолько прониклись его учением, что вскоре, можно сказать, остались
евреями только по названию. Книги Моисеевы стали для них своего рода основой,
на которой они ткали как им вздумается свои собственные аллегории и тайны, в
особенности же – миф о троичности.
В ту эпоху ессеи уже создали свои странные сообщества. Они
не женились и не имели никакой собственности, все было в общем владении. В
конце концов возникла новая религия, смесь иудаизма и магии, сабеизма и
платонизма, при повсеместном распространении множества астрологических
суеверий. Древние религии всюду падали со своих пьедесталов.
Когда Вечный Жид произнес это, мы находились недалеко от
места нашего привала, так что он оставил нас и пропал где-то в горах. Под вечер
цыган, располагая свободным временем, продолжал свой рассказ.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
Рассказав мне историю своего поединка с Бускеросом, молодой
Суарес захотел спать, и я покинул его. На другой день на мой вопрос, что было
дальше, он поведал мне следующее.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ЛОПЕСА СУАРЕСА
Ранив меня в руку, Бускерос сказал, что он искренне рад этой
возможности выказать мне свою преданность. Он разорвал мою рубашку, перевязал
мне плечо, накинул на меня плащ и отвел к хирургу. Тот осмотрел мои раны,
сделал перевязку и отвез меня домой. Бускерос велел поставить свою кровать в
передней. Мои неудачные попытки отделаться от нахала заставили меня отказаться
от дальнейших действий в этом направлении, и я примирился со своей участью.
На другой день у меня началась лихорадка, обычная у раненых.
Бускерос по-прежнему навязывался со своими услугами и ни на минуту не отходил
от меня. На четвертый день я смог наконец выйти на улицу с перевязанной рукой,
а наснятый ко мне пришел слуга сеньоры Авалос с письмом, которое Бускерос
сейчас же схватил и прочел.
«Инесса Моро к Лопесу Суаресу.
Я узнала, что ты дрался на поединке и
был ранен в плечо. Поверь мне, я страшно мучилась. Теперь придется пустить в
ход последнее средство. Я хочу, чтоб отец мой застал тебя у меня. Шаг смелый,
но на нашей стороне тетя Авалос, которая нам поможет. Доверься человеку,
который вручит тебе это письмо, – завтра будет уже поздно».
– Сеньор дон Лопес, – сказал ненавистный
Бускерос, – ты видишь, что на этот раз тебе не обойтись без меня. Признай,
что каждое такое предприятие по самой природе своей требует моего участия. Я
всегда считал, что тебе страшно повезло, коли ты сумел приобрести мою дружбу,
но теперь больше, чем когда-нибудь, ты узнаешь всю ее ценность. Клянусь святым
Рохом, моим покровителем, если бы ты позволил мне рассказать мою историю до
конца, так узнал бы, что я сделал для герцога Аркоса, но ты прервал меня, да
еще так грубо. Но я не жалуюсь, так как рана, которую я тебе нанес, дала мне
возможность дать новые доказательства моей преданности. Теперь, сеньор дон
Лопес, умоляю тебя только об одном: пока не наступит решительный момент, ни во
что не вмешивайся. Молчи и не задавай никаких вопросов! Доверься мне, сеньор
дон Лопес, доверься мне!
С этими словами Бускерос вышел в другую комнату с доверенным
сеньоры Моро. Они долго шептались вдвоем, наконец Бускерос вернулся один, держа
в руке что-то вроде плана, изображающего переулок Августинцев.
– Вот это, – сказал он, – конец улицы,
ведущей к обители доминиканцев. Там будет стоять слуга сеньоры Моро с двумя
людьми, за которых он мне ручается. А я буду караулить на противоположном конце
улицы с несколькими надежными приятелями, которые и к тебе относятся дружески,
сеньор дон Лопес. Нет, нет, я ошибся: их будет только двое, а остальные встанут
у задней двери, чтобы следить за людьми Санта-Мауры.
Я полагал, что имею право заявить свое мнение об этом плане.
И хотел спросить, что мне делать все это время, но Бускерос запальчиво прервал
меня:
– Никакой болтовни, дон Лопес, никаких вопросов! Таков
наш уговор: если ты забыл о нем, то я хорошо помню.
После этого Бускерос весь день уходил и приходил. Вечером
началось: то соседний дом слишком освещен, то на улице показывались какие-то
подозрительные люди, либо еще не было подано условных знаков. Иногда Бускерос
приходил сам, иногда присылал с донесением кого-нибудь из своих доверенных.
Наконец он пришел и велел мне идти за ним. Можешь представить себе, как билось
мое сердце. Меня смущала мысль о том, что я нарушил отцовские приказы, но
любовь брала верх над всеми другими чувствами.
Входя в переулок Августинцев, Бускерос показал мне своих
караульных и дал им пароль.
– В случае, если здесь появится посторонний, мои друзья
сделают вид, будто подрались друг с другом, так что он поневоле будет вынужден
повернуть обратно. А теперь, – прибавил он, – мы уже у цели. Вот
лестница, чтоб тебе влезть наверх. Ты видишь, она крепко оперта о стену. Я буду
следить за условными знаками, и как только я ударю в ладони, полезай.
Но кому могло бы прийти в голову, что после всех этих планов
и приготовлений Бускерос перепутал окна. Однако это было так, и ты увидишь, что
из этого вышло.
Услышав сигнал, я, хоть и с забинтованным плечом, сейчас же
полез наверх, держась одной рукой. Залезши, я не нашел, как было условлено,
наверху открытой ставни, и мне пришлось стучать, вовсе не держась руками. В это
мгновенье кто-то резко распахнул окно, ударив меня ставней. Я потерял равновесие
и с самого верха лестницы упал на сложенные внизу кирпичи. Сломал в двух местах
уже раненное плечо, сломал ногу, застрявшую между перекладинами лестницы, а
другую вывихнул и всего себя искалечил – от шеи до крестца. Отворивший окно,
видно, хотел моей смерти, так как крикнул:
– Ты умер?
Боясь, как бы он не пожелал добить меня, я ответил, что
умер.
Через минуту тот же голос послышался вновь:
– А есть на том свете чистилище?
Испытывал нестерпимую боль, я ответил, что есть и что я уже
нахожусь там. Потом, кажется, потерял сознание.
Тут я прервал Суареса вопросом, не было ли в тот вечер
грозы.
– Вот именно, – отвечал он. – Гремел гром,
сверкала молния, и, может быть, поэтому-то Бускерос перепутал окна.
– Что я слышу? – воскликнул я в удивлении. –
Да ведь это наша чистилищная душа, наш бедный Агилар!
И с этими словами вылетел пулей на улицу. Начинало светать,
я нанял двух мулов и помчался в монастырь камедулов. Там я нашел кавалера
Толедо распростертым перед святой иконой. Лег рядом с ним и, так как у камедулов
нельзя громко говорить, на ухо передал ему вкратце всю историю Суареса. Сперва
рассказ мой как будто не производил на него никакого впечатления, но вскоре я
увидел, что он улыбается. Наклонившись к моему уху, он промолвил:
– Милый Аварито, как по-твоему, жена оидора Ускариса
любит меня и еще верна мне?
– Без сомнения, – ответил я, – но тише: не
надо огорчать почтенных отшельников. Продолжай молиться, сеньор, а я пойду
скажу, что наше покаянье окончено.
Узнав, что кавалер желает вернуться в мир, приор простился с
ним, отозвавшись, однако, с похвалой о его набожности.
Как только мы вышли из монастыря, к кавалеру тотчас же
вернулось его веселое настроение. Я рассказал ему о Бускеросе; на это он
ответил, что знает его и что он – дворянин из свиты герцога Аркоса, слывущий
самым несносным человеком во всем Мадриде.
Когда цыган произнес эти слова, к нему пришел один из
подчиненных докладывать о событиях дня, и больше мы его в этот день не видели.
|
