ГЛАВА V. В ДОРОГЕ
На вершине горы, которая разделяет бассейны рек Лауры и
Дордони, Виталис взял меня за руку, и мы тотчас же начали спускаться по склону,
обращенному на юг. Только после того как мы прошли около четверти часа, Виталис
выпустил мою руку.
– Теперь иди тихонько возле меня и помни, что если ты
вздумаешь бежать, Капи и Зербино мигом тебя схватят. А зубы у них очень острые.
Бежать! Я прекрасно понимал, что бежать невозможно и,
следовательно, не стоит даже пытаться. В ответ я тяжело вздохнул.
– Тебе очень грустно, – продолжал Виталис, –
я вполне это понимаю. Если хочешь, можешь поплакать. Но постарайся понять одно,
то, что произошло, не является для тебя несчастьем. Что тебя ожидало? Вероятно,
ты бы попал в приют. Люди, воспитавшие тебя, – не твои родители. Мать, как
ты мне сказал, была к тебе очень добра. Ты любишь ее, тебе тяжело с ней
расставаться, все это так, но подумай, разве она могла оставить тебя против
воли мужа? С другой стороны, муж ее, может быть, вовсе не такой плохой, как ты
о нем думаешь. Ему не на что жить, он калека, работать не может и вполне
справедливо рассуждает, что нельзя же ему умирать с голоду для того, чтобы тебя
кормить. Пойми, мой мальчик: жизнь – тяжелая борьба и не всегда приходится
поступать так, как хочется.
Без сомнения, это были мудрые слова, во всяком
случае, – слова человека, имевшего житейский опыт. Но в настоящий момент я
чувствовал такое сильное горе, что никакие слова не могли меня утешить.
Я никогда больше не увижу ту, которая меня растила, ласкала,
ту, которую я любил, как родную мать. При этой мысли у меня сжималось горло и я
задыхался от слез. Тем не менее, идя рядом с Виталисом, я невольно думал о том,
что он мне только что сказал. Конечно, он был прав, Барберен мне не отец, и у
него нет оснований терпеть нужду ради меня. Он добровольно приютил меня, хотел
воспитать. Если теперь он от меня отделался, то только потому, что не имел
средств меня содержать. И я всегда должен с благодарностью вспоминать о годах,
проведенных в его доме.
– Хорошенько подумай о том, что я тебе говорил,
малыш, – закончил Виталис. – Тебе не будет плохо со мной.
После довольно крутого спуска мы очутились на большой
равнине. Нигде ни домика, ни деревца – всюду ровная поверхность, покрытая
рыжеватым вереском и то там, то сям заросшая диким терновником, колыхавшимся от
ветра.
Долго мы шли по этой пустынной и печальной дороге.
Кругом ничего не было видно, кроме холмов с голыми вершинами.
Я совсем иначе представлял себе путешествия. И то, что я
видел теперь, нисколько не походило на те чудесные страны, которые я рисовал
себе в моем детском воображении.
Виталис шел большими ровными шагами и нес Душку на плече или
в мешке, а собаки бежали мелкой рысью возле него.
По временам Виталис ласково обращался к ним иногда на
французском, а иногда на каком-то непонятном мне языке. Ни он, ни собаки,
по-видимому, совсем не устали. Не то было со мной: физическая усталость и
нравственное потрясение довели меня до полного изнеможения. Я едва волочил ноги
и с трудом брел за моим хозяином Однако я не смел просить его остановиться.
– Ты, вероятно, сильно устал от своих сабо,[4] – сказал он. – В
Юсселе я куплю тебе башмаки.
Слова эти меня ободрили. Я давно мечтал иметь настоящие
башмаки. В нашей деревне только сыновья мэра и хозяина харчевни носили башмаки.
– А далеко еще до Юсселя?
– Тебе, наверно, очень хочется иметь башмаки, –
засмеялся Виталис. Хорошо, я куплю тебе башмаки на гвоздях, кроме того, куплю бархатные
штаны, куртку и шляпу. Надеюсь, что это подбодрит тебя и поможет пройти те
несколько километров, которые нам остались.
Какой добрый человек мой хозяин! Разве бы злой обратил
внимание на то, что меня утомляют тяжелые сабо?
Башмаки, башмаки на гвоздях! Бархатные штаны, куртка, шляпа!
Ах, если б матушка Барберен увидела меня, как бы она была счастлива, как
гордилась бы мною… Как жаль, что до Юсселя еще так далеко!
Несмотря на обещанные мне башмаки и бархатные штаны, я
чувствовал, что не в силах больше идти.
К счастью, мне на помощь пришла погода. Небо, бывшее с утра
ясным, к вечеру покрылось серыми тучами, и вскоре начался мелкий дождь, который
не прекращался.
Виталис был хорошо защищен от дождя своей овчиной, так же
как и Душка, который при первых каплях дождя проворно спрятался к нему на
грудь. Но собакам и мне нечем было покрыться, и мы вскоре промокли до костей. Я
совсем закоченел от холода.
– Ты легко простужаешься? – спросил меня хозяин.
– Не знаю. Я не помню, чтобы когда-нибудь был болен.
– Отлично, отлично. Положительно, в тебе есть кое-что
хорошее. Однако я не хочу напрасно рисковать твоим здоровьем. Вон видна
деревня, там мы и переночуем.
Но в этой деревне не оказалось харчевни, и никто не хотел
принять к себе бродягу, за которым тащились еще ребенок и три собаки, с головы
до ног покрытые грязью.
«Здесь нельзя ночевать», – говорили нам и перед самым
носом запирали дверь.
Что было делать? Идти в Юссель, до которого оставалось еще
несколько километров? Ночь надвигалась, холодный дождь пронизывал нас, и я
чувствовал, что мои ноги стали как деревянные.
Наконец один крестьянин, более сострадательный, чем его
соседи, согласился пустить нас в сарай. Но он взял с нас слово, что мы не будем
зажигать огня.
– Отдайте мне спички, – обратился он к
Виталису. – Завтра утром, когда вы будете уходить, я их вам верну.
Мы охотно согласились, так как были счастливы уже тем, что
нашли кров и не мокли больше под дождем. Виталис, как человек
предусмотрительный, никогда не пускался в путь без запаса провизии. В его солдатском
мешке, который он нес за плечами, хранилась большая краюха хлеба, этот хлеб он
разделил на четыре части. Тут я впервые увидел, каким образом поддерживал он
дисциплину и послушание в своей труппе.
Пока мы ходили по деревне в поисках убежища, Зербино вбежал
в один дом и быстро выскочил оттуда с куском хлеба в зубах, Виталис сказал ему
только: «До вечера, Зербино».
Я уже забыл об этой краже: но когда хозяин стал делить хлеб
я увидел, что Зербино поджал хвост и съежился.
Мы сидели на двух охапках сена, Виталис и я рядом, Душка –
посередине. Собаки лежали перед нами: Капи и Дольче – устремив глаза на своего
хозяина, а Зербино – с опущенным хвостом и насторожившись. – Пусть вор
уйдет отсюда и отправится в угол, – строго произнес Виталис. – Он
ляжет сегодня без ужина.
Тотчас же Зербино покинул свое место и пополз в указанный
ему угол. Он весь зарылся в сено, так что мы его не видели, а только слышали
его жалобные вздохи и слабое тявканье.
Наказав Зербино, Виталис протянул мне кусок хлеба, а другой
взял себе. Порции, предназначенные для Душки; Капи и Дольче, он разломил на
маленькие кусочки.
Хотя за последнее время у матушки Барберен я был мало
избалован едой, перемена, происшедшая в моей жизни, была весьма ощутительной.
Каким вкусным казался мне теперь горячий суп, который варила
по вечерам матушка Барберен, даже когда она варила его без масла! Как приятно
сидеть в уголке у печки! Какое наслаждение лечь в постель и укрыться одеялом до
самого носа!
Но, увы! Об этом не могло быть и речи. Хорошо еще, что у нас
было сено. Разбитый усталостью, с ногами, натертыми сабо, я дрожал от холода в
своей насквозь промокшей одежде.
Было уже очень поздно, а я все еще не мог уснуть.
– Ты дрожишь. Тебе, верно, холодно? – спросил меня
Виталис.
– Немного.
Я слышал, как он развязал мешок.
– У меня нет большого запаса белья и одежды, –
сказал он, – но вот тебе сухая рубашка и жилет. Сними все мокрое и надень
их. Затем заройся в сено, постарайся согреться и уснуть.
Но мне все-таки было страшно холодно, и я долго ворочался с
боку на бок. Я был так огорчен и несчастлив, что не мог спать. Неужели теперь
всегда мне придется идти без отдыха под дождем, ночевать в сарае, дрожать от
холода, получать на ужин сухую корку хлеба и не иметь никого, кто бы любил меня
и жалел? Милая моя, дорогая матушка!
Я предавался этим печальным мыслям, и слезы неудержимо текли
из моих глаз. Вдруг я почувствовал на своем лице теплое дыхание.
Протянув руку, я нащупал пушистую шерсть. Это был Капи.
Осторожно пробираясь по сену, он тихонько подполз ко мне и обнюхал меня. Затем
Капи улегся рядом со мной и принялся нежно лизать мою руку. Растроганный этой
лаской, я немного приподнялся и поцеловал его в холодный нос. В ответ он слабо
тявкнул.
Я забыл про усталость и горе. Слезы перестали душить меня, и
я свободно вздохнул. Теперь я не чувствовал себя одиноким – у меня появился
друг.
|
