ГЛАВА II. КОРМИЛЕЦ
СЕМЬИ
Я подошел, чтобы обнять его, но он отстранил меня палкой:
– Кто это?
– Реми.
– Ты же мне писала…
– Да, но… это была неправда, потому что…
– Ах, вот как, неправда!
И, подняв палку, он сделал по направлению ко мне несколько
шагов. Я инстинктивно попятился.
Что такое? В чем я провинился? Почему он оттолкнул меня,
когда я захотел его обнять? Но у меня не было времени разобраться в этих
вопросах, теснившихся в моем взволнованном уме.
– Я вижу, вы справляете масленицу, – сказал
Барберен.
– Отлично, я очень голоден. Что ты готовишь на ужин?
– Блины.
– Но не блинами же ты будешь кормить человека, который
прошел пешком столько километров!
– Больше ничего нет. Мы тебя не ждали.
– Как? Ничего нет на ужин? Он огляделся по сторонам:
– Вот масло.
Затем поднял глаза к тому месту на потолке, где мы обычно
подвешивали свиное сало. Но уже давно там ничего не висело, кроме пучков
чеснока и лука. – Вот лук, – сказал он, сбивая палкой одну из
связок. – Четыре-пять луковиц, кусок масла – и получится хорошая похлебка.
Сними-ка блин и поджарь лук.
Снять блин со сковороды! Однако матушка Барберен ничего не
возразила. Наоборот, она поспешила сделать то, что ей приказал муж, а он уселся
на скамью, стоявшую в углу, возле печки.
Не решаясь сойти с того места, куда он загнал меня палкой,
я, опершись на стол, смотрел на него.
Это был человек лег пятидесяти, с некрасивым, суровым лицом.
После увечья голова у него была наклонена набок, что придавало ему какой-то
угрожающий вид. Матушка Барберен снова поставила сковороду на огонь.
– Неужели ты думаешь сделать похлебку с таким маленьким
кусочком масла? – спросил Барберен. И, взяв тарелку, где лежало масло, он
вывалил его на сковороду. – Нет масла – значит, не будет и блинов!
В другой момент я, наверно, был бы потрясен такой
катастрофой, но сейчас я уже не мечтал ни о блинах, ни об оладьях, а думал
только о том, что этот грубый, суровый человек – мой отец.
– Отец, мой отец… – мысленно повторял я.
– Вместо того чтобы сидеть как истукан, поставь-ка на
стол тарелки! – обратился он ко мне спустя некоторое время.
Я поспешил выполнить его приказание. Суп был готов Матушка
Барберен разлила его по тарелкам. Барберен подсел к столу и начал жадно есть
время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на меня. Я был так расстроен,
что не мог проглотить ни одной ложки, и тоже смотрел на него, но украдкой,
опуская глаза, когда встречался с ним взглядом. – Что, он всегда так мало
ест? – неожиданно спросил Барберен, указывая на меня.
– Ах нет, он ест хорошо.
– Жаль! Было бы лучше, если б он ничего не ел. Понятно,
что ни я, ни матушка Барберен не имели ни малейшего желания разговаривать. Она
ходила взад и вперед вокруг стола, стараясь услужить мужу.
– Значит, ты не голоден? – спросил он меня.
– Нет.
– Тогда отправляйся спать и постарайся сию же минуту
заснуть, иначе я рассержусь.
Матушка Барберен сделала мне знак повиноваться, хотя я и не
думал противиться.
Как это бывает обычно в большинстве крестьянских домов,
кухня одновременно служила нам и спальней. Рядом с печкой находилось все
необходимое для еды: стол, ларь для провизии, шкафчик с посудой; на другой
стороне в одном углу стояла кровать матушки Барберен, а в противоположном –
моя, занавешенная красной материей.
Я поспешно разделся и лег, но заснуть, конечно, не мог. Я
был чрезвычайно взволнован и очень несчастлив. Неужели этот человек – мой отец?
Тогда почему же он обошелся со мной так грубо? Отвернувшись к стене, я напрасно
старался прогнать эти грустные мысли. Сон не приходил. Через некоторое время я
услышал, что кто-то приближается к моей кровати.
По шагам, медленным и тяжелым, я тотчас же узнал Барберена.
Горячее дыхание коснулось моих волос.
– Ты спишь? – услышал я приглушенный голос. Я
ничего не ответил. Страшные слова «я рассержусь» еще звучали в моих ушах.
– Спит, – заметила матушка Барберен. – Он
засыпает сразу же, как только ляжет. Можешь спокойно говорить обо всем, он тебя
не услышит. Чем кончился суд?
– Дело проиграно! Судьи решили, что я сам виноват в
том, что находился под лесами, и потому хозяин ничего мне не должен
платить. – Тут он стукнул кулаком по столу и произнес несколько бессвязных
ругательств. – Деньги пропали, я искалечен, нас ждет нищета! Мало того:
возвращаюсь домой и нахожу здесь ребенка. Объясни, пожалуйста, почему ты не
сделала так, как я велел?
– Потому что я не могла…
– Не могла отдать его в приют для подкидышей?
– Трудно расстаться с ребенком, которого сама выкормила
и которого любишь, как родного сына.
– Но ведь это не твой ребенок!
– Позднее я хотела отдать его в приют, но он
заболел. – Заболел?
– Да, он болел, и если бы я его отдала в это время в
приют, он бы там умер.
– А когда выздоровел?
– Он долго не поправлялся. За одной болезнью
последовала другая. Прошло много времени. И я решила, что раз я могла кормить
его до сих пор, то смогу прокормить и в будущем.
– Сколько ему теперь лет?
– Восемь.
– Ну что ж, он пойдет в восемь лет туда, куда должен был
отправиться раньше.
– Жером, ты не сделаешь этого!
– Не сделаю? А кто мне помешает? Неужели ты думаешь,
что мы будем вечно держать его у себя?
Наступило молчание, и я смог перевести дух. От волнения у
меня так сжалось горло, что я чуть не задохнулся. Матушка Барберен продолжала:
– Как тебя изменил Париж! Раньше ты не был таким
жестоким.
– Париж не только изменил меня, но и сделал меня
калекой. Работать я не могу, денег у нас нет. Корова продана. Можем ли мы
теперь кормить чужого ребенка когда нам самим нечего есть?
– Но он мой.
– Он такой же твой, как и мой. Этот ребенок не
приспособлен для жизни в деревне. Я рассмотрел его во время ужина: он хрупкий,
худой, у него слабые руки и ноги.
– Но он очень хороший, умный и добрый мальчик Он будет
работать на нас.
– Пока что нам нужно работать на него, а я не могу
больше работать.
– А если найдутся его родители, что ты тогда им
скажешь?
– Пошлю их в приют. Однако хватит болтать, надоело!
Завтра я отведу его к мэру.[1] А
сегодня хочу еще зайти к Франсуа. Через час я вернусь.
Дверь отворилась и захлопнулась. Он ушел. Тогда я живо
вскочил и стал звать матушку Барберен:
– Мама, мама!
Она подбежала к моей кровати.
– Неужели ты отправишь меня в приют?
– Нет, мой маленький Реми, нет!
И она нежно поцеловала меня, крепко сжимая в своих объятиях.
Эта ласка ободрила меня, и я перестал плакать.
– Так ты не спал? – спросила она меня
нежно. – Я не виноват.
– Я тебя не браню. Значит, ты слышал все, что говорил
Жером? Мне следовало бы давно рассказать тебе правду. Но я привыкла считать
тебя своим сыном, и мне трудно было признаться, что я не твоя родная мать. Кто
твоя мать и жива ли она, ничего не известно Ты был найден в Париже, и во г как
это случилось. Однажды ранним утром, идя на работу, Жером услышал на улице
громкий детский плач. Пройдя несколько шагов, он увидел, что на земле, у
калитки сада, лежит маленький ребенок. В то же время Жером заметил какого-то
человека, который прятался за деревьями, и понял, что тот хотел посмотреть,
поднимут ли брошенного им ребенка. Жером не знал, что делать; ребенок отчаянно
кричал, как будто поняв, что ему могут помочь. Тут подошли другие рабочие и
посоветовали Жерому отнести ребенка в полицейский участок. Там ребенка раздели.
Он оказался здоровым, красивым мальчиком пяти-шести месяцев Больше ничего
узнать не удалось, так как все метки на его белье и пеленках оказались
вырезанными Полицейский комиссар сказал, что придется отдать ребенка в приют
для подкидышей. Тогда Жером предложил взять тебя к себе, пока не найдутся твои
родители. У меня в это время только что родился ребенок, и я могла кормить
обоих. Так я стала твоей матерью. О мама!
– Через три месяца мой ребенок умер, и тогда я еще
больше привязалась к тебе. Я совсем забыла, что ты мне не родной сын. Но Жером
этого не забыл и, видя что твои родители не находятся, решил отдать тебя в
приют Ты уже знаешь, почему я его не послушалась. – О, только не в
приют! – закричал я, цепляясь за нее. – Умоляю тебя, мама, не отдавай
меня в приют! Нет дитя мое, ты туда не пойдешь. Я это устрою. Жером вовсе не
злой человек. Горе и боязнь нужды заставляют его так поступать. Мы будем
работать, ты тоже будешь работать.
– Да, я буду делать все, что ты захочешь. Только не
отдавай меня в приют.
– Хорошо, не отдам, но с условием, что ты сейчас же
заснешь. Я не хочу, чтобы Жером, вернувшись, увидел, что ты не спишь.
Крепко поцеловав, она повернула меня лицом к стене. Я очень
хотел заснуть, но был настолько потрясен и взволнован, что долго не мог
успокоиться.
Значит, матушка Барберен, такая добрая и ласковая, не была
моей родной матерью! Но тогда кто же моя настоящая мать? Еще лучше и нежнее?
Нет, это невозможно.
Зато я очень хорошо понял и почувствовал, что родной отец не
мог быть таким жестоким, как Барберен, не мог смотреть на меня такими злыми
глазами и замахиваться на меня палкой. Он хочет отдать меня в приют! Я знал,
что такое приют, и видел приютских детей, на шее у них висела металлическая
пластинка с номерком, они были грязны, плохо одеты, над ними смеялись, их
преследовали и дразнили А я не хотел быть ребенком с номерком на шее, я не
хотел, чтобы за мною бегали с криками: «Приютский, приютский!» От одной этой
мысли меня бросало в дрожь и начинали стучать зубы.
К счастью, Барберен вернулся не так скоро, как обещал и я
заснул раньше его прихода.
|