ГЛАВА XVI. ОБМАНУТЫЕ
НАДЕЖДЫ
На все мои старания подружиться Ален и Нед отвечали злобой и
ненавистью; чтобы я ни пытался сделать для них, все им не нравилось. Они явно
не признавали меня своим братом. После приключения с Капи наши отношения
совершенно испортились, так как я дал им понять – не словами, конечно, потому
что я не мог свободно объясняться по-английски, но с помощью выразительных
жестов, где главную роль играли мои кулаки, – что если они вздумают что-либо
сделать с Капи, я сумею его защитить и отомстить за него.
Не пользуясь расположением братьев, я пытался завоевать
симпатию сестер. Но Энни выказывала по отношению ко мне такое же
недоброжелательство, как и братья. Не проходило дня, чтобы она не устраивала мне
какой-нибудь каверзы, и я должен сказать – она была чрезвычайно изобретательна.
Оставалась только маленькая Кэт. Ей было всего три года, и
потому она не могла еще действовать заодно со всеми. Она позволяла мне ласкать
себя, во-первых, потому, что я заставлял Капи проделывать для нее различные
фокусы, а во-вторых, потому, что я приносил ей сладости, которые во время
представления дарили нам богатые дети, с важным видом заявляя: «Для собаки». Я
с благодарностью принимал их, так как это давало мне возможность сохранять
расположение маленькой Кэт.
Итак, изо всей семьи – той семьи, к которой я питал такую
нежность в момент своего приезда в Англию, – лишь одна Кэт позволяла мне
любить себя. Дедушка продолжал яростно плеваться всякий раз, когда я к нему
приближался. Отец вспоминал обо мне только вечером, принимая нашу выручку. Мать
по большей части была не в себе. Какое горькое разочарование!
Маттиа отлично угадывал мои грустные мысли и то, что их
вызывало; тогда он, как бы рассуждая сам с собой, говорил:
– Поскорей бы получить ответ от матушки Барберен!
Мы просили адресовать нам письмо до востребования и потому
ежедневно заходили на главный почтамт. И вот наконец мы получили это
долгожданное письмо.
Главный почтамт – не очень подходящее место для чтения. Мы
вышли на улицу, чтобы успокоиться, и там я вскрыл письмо матушки Барберен,
которое было написано по ее просьбе:
«Дорогой Реми!
Ты просишь сообщить, как выглядели
пеленки, в которые ты был завернут. Я легко могу это сделать, потому что
бережно сохранила все твои вещи, думая, что они пригодятся тебе, в случае если
родители будут тебя разыскивать.
Прежде всего должна сказать, что
настоящих пеленок у тебя не было. Если я говорила тебе про пеленки, то просто
по привычке, потому что наши дети всегда были запеленаты. Ты же не был
запеленат – ты был одет. Вот какие вещи были на тебе: нарядный кружевной
чепчик, распашонка из тонкого полотна, обшитая кружевцами, фланелевое одеяльце,
белые шерстяные чулочки, вязаные белые башмачки с кисточками, длинное платьице
из белой фланели и, наконец, длинная шубка с капюшоном из белого кашемира, с
красивой вышивкой.
Полотняной пеленки у тебя не оказалось,
так как ее заменили у полицейского комиссара простой салфеткой. Должна
прибавить, что ни одна из этих вещей не была помечена. Впрочем, фланелевое
одеяльце и распашонка имели, по-видимому, метки, но те углы, где обычно
ставится метка, были отрезаны – очевидно, для того, чтобы затруднить поиски.
Вот и все, дорогой Реми, что я могу тебе сообщить. Если ты думаешь, что эти
вещи могут тебе понадобиться, напиши, я их тебе вышлю.
С удовольствием сообщаю тебе, что
корова наша вполне здорова. Она по-прежнему дает много молока, и благодаря ей я
живу, ни в чем не нуждаясь. Когда я смотрю на нее, то всегда вспоминаю тебя и
твоего доброго товарища, маленького Маттиа.
Я буду очень рада получить от тебя
весточку, и, надеюсь, хорошую. Ты такой ласковый и любящий мальчик, что не
можешь не быть счастлив в своей семье. Отец, мать, братья и сестры – все
безусловно полюбят тебя так, как ты этого заслуживаешь.
Прощай, мое дорогое дитя, сердечно тебя
целую.
Твоя кормилица вдова Барберен».
«Милая матушка Барберен, – с грустью подумал я, –
как она добра ко мне! Она любит меня, ей кажется, что все на свете должны
любить меня так же, как она».
– Что за славная женщина, – сказал Маттиа, –
она и про меня вспомнила! Но если б она даже забыла обо мне, я все же очень
благодарен ей за письмо. Здесь все так подробно описано, что господину Дрисколу
не следует ошибаться, перечисляя вещи, бывшие на тебе в тот день.
– Он мог позабыть их.
– Нельзя забыть, во что был одет пропавший ребенок, раз
по этой одежде надеешься его найти.
Мне очень трудно было спросить у отца, как я был одет в тот
день, когда меня украли. Если бы я задавал вопрос без всякого умысла, все было
бы просто, но тайный мой замысел как раз и делал меня застенчивым и робким.
Но вот однажды, когда холодный дождь заставил нас вернуться
домой раньше обыкновенного, я набрался храбрости и завел разговор о предмете,
вызывавшем во мне такую мучительную тревогу.
При первых словах отец пристально посмотрел мне прямо в
лицо, как он это делал обычно, когда его задевало то, что я ему говорил. Однако
я выдержал его взгляд лучше, чем предполагал. Он быстро подавил свой гнев и
улыбнулся. Правда, в этой улыбке было что-то жестокое, но все же он улыбался.
– В моих розысках мне лучше всего помогло то, что я мог
точно описать одежду, в какую ты был одет, – произнес он. – Кружевной
чепчик, полотняная распашонка с кружевами, одеяльце и платьице из фланели,
шерстяные чулки, вязаные башмачки, шубка с капюшоном из белого кашемира, с
вышивкой Я очень рассчитывал на метку «Ф. Д.», то есть Фрэнсис Дрискол. Но
метки были предусмотрительно отрезаны той, которая тебя украла; она считала,
что это помешает тебя найти. Пришлось предъявить твое свидетельство о крещении,
его мне вернули, оно у меня здесь.
И он с необычайной любезностью начал рыться в ящике, а затем
подал мне бумагу с печатями. – Если вы разрешите, пусть Маттиа мне ее
переведет.
– Охотно разрешаю.
Из перевода, который кое-как сделал Маттиа, я узнал, что
родился в четверг 2 августа и был сыном Патрика Дрискола и его жены Маргарет
Грэнж.
Каких еще доказательств можно было требовать!
Тем не менее Маттиа, по-видимому, этим не удовлетворился.
Вечером, когда мы ушли в нашу повозку, он снова приник к моему уху, как он это
делал всегда, когда ему нужно было сообщить мне что-нибудь по секрету, и
прошептал:
– Хочешь, я тебе скажу одну вещь, которая не выходит у
меня из головы? Ты не ребенок господина Дрискола – ты ребенок, украденный им.
Я хотел возразить, но Маттиа уже взобрался на свою койку.
Если б я был на месте Маттиа, я бы так же фантазировал, как он, но я не мог
себе этого позволить, поскольку дело касалось моего отца.
Что может быть ужаснее сомнений! А я сомневался во всем,
хотя и не хотел сомневаться. Был ли этот человек моим отцом? Была ли эта
женщина моей матерью? И вся эта семья – моей семьей?
Мог ли я предполагать, что когда-нибудь буду горько плакать
оттого, что у меня есть семья!
Как узнать правду? Я был не в состоянии разрешить мучившие
меня вопросы.
На сердце было бесконечно тяжело, а между тем приходилось
петь, играть веселые танцы, смеяться и паясничать. Лучшими днями для меня были
воскресенья, потому что по воскресеньям музыка на улицах Лондона запрещалась и
я мог спокойно предаваться печальным мыслям, гуляя с Маттиа и Капи.
Я мало походил теперь на того мальчика, каким был еще
несколько месяцев назад.
В одно из воскресений, когда я собрался уходить с Маттиа,
отец остановил меня, сказав, что я ему понадоблюсь, и отправил Маттиа гулять
одного. Дедушка мой находился в своей комнате, мать ушла куда-то с Энни и Кэт,
а братья бегали по улице. Дома оставались только отец и я. Около часу мы были
одни, а затем в дверь постучали. Отец пошел открывать и вернулся в
сопровождении мужчины, который совсем не походил на его обычных посетителей.
Это был хорошо одетый господин с надменным и скучающим выражением лица; на вид
ему было лет пятьдесят. Больше всего меня поразила его улыбка: движением губ он
обнажал все зубы, белые и острые, как зубы молодой собаки, и трудно было
понять, хочет ли он улыбнуться или укусить.
Разговаривая по-английски с отцом, он поминутно смотрел в
мою сторону. Но когда встречался со мной глазами, тотчас же отворачивался.
Поговорив несколько минут, он перешел с английского на
французский, на котором объяснялся свободно и почти без акцента.
– Это тот самый мальчик, о котором вы мне
рассказывали? – спросил он отца, указывая на меня пальцем. – Он
кажется здоровым и крепким.
– Отвечай же, – обратился ко мне отец.
– Ты вполне здоров? – спросил меня господин.
– Да.
– И никогда не хворал?
– У меня было воспаление легких.
– Так! Как же это случилось?
– Я провел ночь на снегу в большой мороз. Мой хозяин
замерз, а я заболел воспалением легких.
– И давно это произошло?
– Года три назад.
– И не было никаких осложнений после болезни?
– Нет.
– Ты не чувствуешь порой утомления, слабости, не
потеешь по ночам?
– Никогда.
Он встал и подошел ко мне. Затем пощупал мой пульс, положил
ладонь мне на сердце, прижал свою голову к моей спине и груди, попросив меня
глубоко дышать, потом заставил меня кашлять.
Проделав все это, он долго и внимательно смотрел мне в лицо,
и, глядя на него, я решил, что он, вероятно, любит кусаться, так отвратительна
была его улыбка.
Ничего не сказав мне, он снова заговорил по-английски с
отцом, и через несколько минут они оба вышли из комнаты, но не на улицу, а в
сарай.
Оставшись один, я с негодованием спрашивал себя, что
означали расспросы этого господина. Хочет ли он взять меня к себе в услужение?
Но тогда мне придется расстаться с Маттиа и Капи.
Через несколько минут отец вернулся. Он сказал, что ему надо
уходить, а потому я могу идти гулять.
У меня не было ни малейшего желания идти гулять Но что
делать одному в этом тоскливом доме? Уж лучше погулять, чем оставаться здесь и скучать.
Так как на улице шел дождь, я пошел к повозке за бараньей
шкурой. Каково же было мое удивление, когда я увидел там Маттиа! Я хотел
заговорить с ним, но он зажал мне рукой рот и тихо сказал:
– Пойди открой дверь сарая. Я тихонько выйду за тобой.
Не надо, чтобы кто-нибудь знал о том, что я сидел в повозке.
И только когда мы очутились на улице, Маттиа решился
заговорить. – Знаешь ли ты, что за господин был сейчас у твоего
отца? – спросил он. Это Джеймс Миллиган, дядя твоего друга Артура.
Я остановился как вкопанный посреди улицы. Маттиа взял меня
за руку и повел, продолжая рассказывать:
– Так как мне было скучно гулять одному по этим
пустынным улицам, я решил вернуться домой и поспать. Я лег, но не заснул. Твой
отец вместе с господином вошли в сарай, и я невольно подслушал их разговор.
«Крепок, как скала, сказал господин. – Другой на его месте несомненно бы
умер, а он отделался воспалением легких!» Предполагая, что речь идет о тебе, я
стал прислушиваться, но разговор внезапно перешел на другое. «А как здоровье
вашего племянника?» спросил отец. «Лучше, он и на этот раз выкарабкался. Три
месяца назад врачи опять приговорили его к смерти, однако „милая мамочка“ снова
выходила и спасла его. Да, госпожа Миллиган превосходная мать!» Ты
представляешь себе, как при этом имени я навострил уши! «Если вашему племяннику
лучше, – продолжал твой отец, – все ваши хлопоты напрасны». – «В
настоящий момент может быть, ответил господин, – но я не допускаю мысли,
что Артур останется жив. Это было бы чудом, а чудес на свете не бывает.
Необходимо, чтобы в день его смерти не оказалось никаких новых неожиданных
препятствий, и тогда я, Джеймс Миллиган, явился бы единственным
наследником». – «Будьте покойны, – ответил твой отец, так оно и
будет, ручаюсь вам». – «Я твердо рассчитываю на вас», – сказал
господин и прибавил еще несколько слов, которые я не очень хорошо понял.
Перевожу их приблизительно, хотя они и кажутся мне бессмысленными: «Тогда мы
увидим, как нам с ним поступить». После этого он ушел.
Когда я услыхал этот рассказ, мне в первый момент захотелось
пойти к отцу и спросить у него адрес Джеймса Миллигана, чтобы узнать новости об
Артуре и его матери. Но я тотчас же понял, как это глупо. Разве можно
спрашивать о здоровье племянника у человека, который с нетерпением ожидает смерти
этого племянника! К тому же господин Миллиган не должен был знать, что его
разговор с Дрисколом кем-то услышан. Артур был жив, он выздоравливал. Пока мне
было достаточно этой радостной новости.
|
