Глава 12
Кровавый пот
Через
несколько дней после ужасной сцены, о которой мы уже рассказали, то есть 30 мая
1574 года, когда двор пребывал в Венсенне, из спальни короля внезапно донесся
страшный вопль; королю стало значительно хуже на балу, который он пожелал
назначить на день казни молодых людей, и врачи предписали ему переехать за
город на свежий воздух.
Было
восемь часов утра. Небольшая группа придворных с жаром обсуждала что-то в передней,
как вдруг раздался крик, и на пороге появилась кормилица Карла; заливаясь
слезами, она кричала голосом, полным отчаяния:
– Помогите
королю! Помогите королю!
– Его
величеству стало хуже? – спросил де Нансе, которого, как нам известно,
король освободил от всякого повиновения королеве Екатерине и взял на службу к
себе.
– Ох,
сколько крови! Сколько крови! – причитала кормилица. – Врачей! Бегите
за врачами!
Мазилло
и Амбруаз Паре сменяли друг друга у постели августейшего больного, но дежуривший
в тот день Амбру аз Паре, увидев, что король заснул, воспользовался этим
забытьем, чтобы отлучиться на несколько минут.
У короля
выступил обильный пот, а так как капиллярные сосуды у Карла расширились, то это
привело к кровотечению, и кровь стала просачиваться сквозь поры на коже; этот
кровавый пот перепугал кормилицу, которая не могла привыкнуть к столь странному
явлению и которая, будучи, как мы помним, протестанткой, без конца твердила
Карлу, что кровь гугенотов, пролитая в Варфоломеевскую ночь, требует его крови.
Все бросились
в разные стороны; врач должен был находиться где-то поблизости, и все боялись
упустить его.
Передняя
опустела: каждому хотелось показать свое усердие и привести искомого врача.
В это
время входная дверь открылась и появилась Екатерина. Она торопливо шла через переднюю
и быстрым шагом вошла в комнату сына.
Карл
лежал на постели; глаза его потухли, грудь вздымалась, все его тело истекало
красноватым потом; откинутая рука свисала с постели, а на конце каждого пальца
висел жидкий рубин.
Зрелище
было ужасное.
При
звуке шагов матери, видимо, узнав ее походку, Карл приподнялся.
– Простите,
ваше величество, – сказал он, глядя на мать, – но мне хотелось бы
умереть спокойно.
– Сын
мой! Умереть от кратковременного приступа этой скверной болезни? –
возразила Екатерина. – Вы хотите довести нас до отчаяния?
– Ваше
величество, я чувствую, что у меня душа с телом расстается. Я говорю вам, что
смерть близка, смерть всем чертям!.. Я чувствую то, что чувствую, и знаю, что
говорю.
– Государь! –
заговорила королева. – Самая серьезная ваша болезнь – это ваше
воображение. После столь заслуженной казни двух колдунов, двух убийц, которых
звали Ла Моль и Коконнас, ваши физические страдания должны уменьшиться. Но
душевная болезнь упорствует, и если бы я могла поговорить с вами всего десять
минут, я доказала бы вам…
– Кормилица! –
сказал Карл. – Посторожи у двери, пусть никто ко мне не входит: королева
Екатерина Медичи желает поговорить со своим любимым сыном Карлом Девятым.
Кормилица
исполнила его приказание.
– В
самом деле, – продолжал Карл, – днем раньше, днем позже, этот
разговор все равно должен состояться, и лучше сегодня, чем завтра. К тому же
завтра, возможно, будет уже поздно. Но при нашем разговоре должно
присутствовать третье лицо.
– Почему?
– Потому
что, повторяю вам, смерть подходит, – продолжал Карл с пугающей
торжественностью, – потому что с минуты на минуту она может войти в
комнату так, как вошли вы: бледная и молчаливая, и без доклада. Ночью я привел
в порядок мои личные дела, а сейчас наступило время привести в порядок дела
государственные.
– А
кто этот человек, которого вы желаете видеть? – спросила Екатерина.
– Мой
брат, ваше величество. Прикажите позвать его.
– Государь! –
сказала королева. – Я с радостью вижу, что упреки, которые, по всей
вероятности, не вырвались у вас в минуту страданий, а были продиктованы вам
ненавистью, изгладились из вашей памяти, а скоро изгладятся и из сердца.
Кормилица! – крикнула Екатерина. – Кормилица!
Добрая
женщина, стоявшая на страже за порогом, открыла дверь.
– Кормилица! –
обратилась к ней Екатерина. – Мой сын приказывает вам, как только придет
господин де Нансе, сказать ему, чтобы он сходил за герцогом Алансонским.
Карл
движением руки остановил добрую женщину, собиравшуюся исполнить приказание.
– Я
сказал – брата, ваше величество, – возразил Карл.
Глаза
Екатерины расширились, как у тигрицы, приходящей в ярость. Но Карл повелительным
жестом поднял руку.
– Я
хочу поговорить с моим братом Генрихом, – сказал он. – Мой
единственный брат – это Генрих; не тот Генрих, который царствует там, в Польше,
а тот, который сидит здесь в заключении. Генрих и узнает мою последнюю волю.
– Неужели
вы думаете, – воскликнула флорентийка с несвойственной ей смелостью перед
страшной волей сына: ненависть, которую она питала к Беарнцу, достигла такой
степени, что сорвала с нее маску ее всегдашнего притворства, – что если вы
при смерти, как вы говорите, то я уступлю кому-нибудь, а тем более постороннему
лицу, свое право присутствовать при вашем последнем часе – свое право королевы,
свое право матери?
– Ваше
величество, я еще король, – ответил Карл – еще повелеваю я, ваше
величество! Я хочу поговорить с моим братом Генрихом, а вы не зовете командира
моей охраны… Тысяча чертей! Предупреждаю вас, что у меня еще хватит сил самому
пойти за ним.
Он
сделал движение, чтобы сойти с кровати, обнажив при этом свое тело, похожее на
тело Христа после бичевания.
– Государь! –
удерживая его, воскликнула Екатерина. – Вы оскорбляете нас всех, вы забываете
обиды, нанесенные нашей семье, вы отрекаетесь от нашей крови; только наследный
принц французского престола должен преклонить колена у смертного одра
французского короля. А мое место предназначено мне здесь законами природы и
этикета, и потому я остаюсь!
– А
по какому праву вы здесь остаетесь, ваше величество? – спросил Карл IX.
– По
праву матери!
– Вы
не мать мне, ваше величество, так же, как и герцог Алансонский мне не брат!
– Вы
бредите, сударь! – воскликнула Екатерина. – С каких это пор та, что
дала жизнь, не является матерью того, кто получил от нее жизнь?
– С
тех пор, ваше величество, как эта лишенная человеческих чувств мать отнимает
то, что она дала, – ответил Карл, вытирая кровавую пену, показавшуюся у
него на губах.
– О
чем вы говорите, Карл? Я вас не понимаю, – пробормотала Екатерина, глядя
на сына широко раскрытыми от изумления глазами.
– Сейчас
поймете, ваше величество! Карл пошарил под подушкой и вытащил оттуда серебряный
ключик.
– Возьмите
этот ключ, ваше величество, и откройте мою дорожную шкатулку: в ней лежат
кое-какие бумаги, которые ответят вам за меня.
Карл протянул
руку к великолепной резной шкатулке, запиравшейся на серебряный замок
серебряным же ключом и стоявшей в комнате на самом видном месте.
Карл
находился в лучшем положении, нежели Екатерина, и, побежденная этим, она уступила.
Она медленно подошла к шкатулке, открыла ее, заглянула внутрь и внезапно
отшатнулась, словно увидела перед собой спящую змею.
– Что
в этой шкатулке так испугало вас, ваше величество? – спросил Карл, не
спускавший с матери глаз.
– Ничего, –
произнесла Екатерина.
– В
таком случае, ваше величество, протяните руку и выньте из шкатулки книгу; там
ведь лежит книга, не правда ли? – добавил Карл с бледной улыбкой, более
страшной у него, чем любая угроза у всякого другого.
– Да, –
пролепетала Екатерина.
– Книга
об охоте?
– Да.
– Возьмите
ее и подайте мне.
При всей
своей самоуверенности, Екатерина побледнела и задрожала всем телом.
– Рок! –
прошептала она, опуская руку в шкатулку и беря книгу.
– Хорошо, –
сказал Карл. – А теперь слушайте: это книга об охоте… Я был безрассуден…
Больше всего на свете я любил охоту… и слишком жадно читал эту книгу об охоте…
Вы поняли меня, ваше величество?
Екатерина
глухо застонала.
– Это
была моя слабость, – продолжал Карл. – Сожгите книгу, ваше
величество! Люди не должны знать о слабостях королей!
Екатерина
подошла к горящему камину, бросила книгу в огонь и застыла, безмолвная и неподвижная,
глядя потухшими глазами, как голубоватое пламя пожирает страницы, пропитанные
ядом.
По мере
того, как разгоралась книга, по комнате распространялся сильный запах чеснока.
Вскоре
огонь поглотил ее без остатка.
– А
теперь, ваше величество, позовите моего брата, – произнес Карл с
неотразимым величием.
В
глубоком оцепенении, подавленная множеством противоречивых чувств, которые даже
ее глубокий ум не в силах был разобрать, а почти сверхчеловеческая сила Воли –
преодолеть, Екатерина сделала шаг вперед, намереваясь что-то сказать.
Мать
терзали угрызения совести, королеву – ужас, отравительницу – вновь вспыхнувшая
ненависть. Последнее чувство победило все остальные.
– Будь
он проклят! – воскликнула она, бросаясь вон из комнаты. – Он
торжествует, он у цели! Да, будь проклят! Проклят!
– Вы
слышали: моего брата, моего брата Генриха! – крикнул вдогонку матери
Карл. – Моего брата Генриха, с которым я сию же минуту хочу говорить о
регентстве в королевстве!
Почти
тотчас же после ухода Екатерины в противоположную дверь вошел Амбруаз Паре.
Остановившись на пороге, он принюхался к чесночному запаху, наполнившему
опочивальню.
– Кто
жег мышьяк? – спросил он.
– Я, –
ответил Карл.
|