Глава 9
Часовня
Мрачный
кортеж в гробовом молчании прошествовал по двум подъемным мостам донжона и
широкому двору замка, который вел к часовне, где на цветных окнах мягкий свет
окрашивал бледные лики апостолов в красных одеяниях.
Коконнас
жадно вдыхал ночной воздух, хотя воздух был насыщен дождевой влагой. Он
вглядывался в глубокую тьму и радовался, что все эти обстоятельства
благоприятны для их побега.
Ему
понадобились вся его воля, вся осторожность, все самообладание, чтобы не
спрыгнуть с носилок, когда его донесли до часовни и он увидел на хорах, в трех
шагах от престола, лежавшую на полу массу, покрытую большим белым покрывалом.
Это был
Ла Моль.
Два
солдата, сопровождавшие носилки, остались за дверями часовни.
– Раз
уж нам оказывают эту величайшую милость и вновь соединяют нас, – сказал
Коконнас, придавая голосу жалобный тон, – отнесите меня к моему другу.
Так как
носильщики не получали на этот счет никакого иного приказа, они без всяких возражений
исполнили просьбу Коконнаса.
Ла Моль
лежал сумрачный и бледный, прислонясь головой к мрамору стены; его черные волосы,
обильно смоченные потом, придававшим его лицу матово-бледный оттенок слоновой
кости, стояли дыбом.
По знаку
тюремщика двое подручных удалились и пошли за священником, которого попросил
Коконнас.
Это был
условный сигнал.
Коконнас
с мучительным нетерпением провожал их глазами; да и не он один не сводил с них
горящих глаз. Как только они ушли, две женщины выбежали из-за престола и,
трепеща от радости, бросились на хоры, всколыхнув воздух, как теплый шумный
порыв ветра перед грозой.
Маргарита
бросилась к Ла Молю и обняла его.
Ла Моль
испустил страшный крик, один из тех криков, который услышал в своей камере Коконнас
и который чуть не свел его с ума.
– Боже
мой! Что с тобой, Ла Моль? – в ужасе отшатнувшись, воскликнула Маргарита.
Ла Моль
застонал и закрыл лицо руками, как будто не желая видеть Маргариту.
Молчание
Ла Моля и этот жест испугали Маргариту больше, чем крик боли.
– Ох,
что с тобой? – воскликнула она. – Ты весь в крови!
Коконнас,
который уже успел подбежать к престолу, схватить кинжал и заключить в объятия
Анриетту, обернулся.
– Вставай,
вставай, умоляю тебя! – говорила Маргарита. – Ведь ты же видишь, что
час настал!
Пугающе
печальная улыбка скользнула по бледным губам Ла Моля, который, казалось, уже не
должен был улыбаться.
– Дорогая
королева! – сказал молодой человек. – Вы не приняли во внимание
Екатерину, а следовательно, и преступление. Я выдержал пытку, у меня
раздроблены кости, все мое тело – сплошная рана, а движения, которые я делаю,
чтобы прижаться губами к вашему лбу, причиняют мне такую боль, что я предпочел
бы умереть.
Побелев,
Ла Моль с усилием коснулся губами лба королевы.
– Пытали? –
воскликнул Коконнас. – Но ведь и меня пытали. И разве палач поступил с
тобой не так же, как со мной?
И
Коконнас рассказал все.
– Ах!
Я понимаю! – сказал Ла Моль. – Когда мы были у него, ты пожал ему
руку, а я забыл, что все люди братья, и возгордился. Бог наказал меня за мою
гордыню – благодарю за это Бога!
Ла Моль
молитвенно сложил руки.
Коконнас
и обе женщины в неописуемом ужасе переглянулись.
– Скорей,
скорей! – подойдя к ним, сказал тюремщик, который до сих пор стоял у
дверей на страже. – Не теряйте времени, дорогой господин Коконнас,
нанесите мне удар кинжалом, да как следует, по-дворянски! Скорей, а то они
сейчас придут!
Маргарита
стояла на коленях подле Ла Моля, подобно мраморной надгробной статуе, склоненной
над изображением того, кто покоится в могиле.
– Мужайся,
друг мой, – сказал Коконнас. – Я сильный, я унесу тебя, посажу на
коня, а если ты не сможешь держаться в седле, я посажу тебя перед собой и буду
держать. Едем, едем! Ты же слышал, что сказал нам этот добрый малый! Речь идет
о твоей жизни!
Ла Моль
сделал над собой сверхчеловеческое, великодушное усилие.
– Правда,
речь идет о твоей жизни, – сказал он.
Он
попытался встать.
Аннибал
взял его под мышки и поставил на ноги.
Из уст
Ла Моля исходило только какое-то глухое рычание. Не успел Коконнас на одно мгновение
отстраниться от него, чтобы подойти к тюремщику, и оставил мученика на руках
двух женщин, как ноги у него подкосились, и несмотря на все усилия плачущей
Маргариты он рухнул безвольной массой на пол, и душераздирающий крик, которого
он не мог удержать, разнесся по часовне зловещим эхом и некоторое время гудел
под ее сводами.
– Видите, –
жалобно произнес Ла Моль, – видите, моя королева? Оставьте же меня,
покиньте здесь, сказав последнее «прости». Маргарита, я не выдал ничего, ваша
тайна осталась скрытой в моей любви, и вся она умрет вместе со мной. Прощайте,
моя королева, прощайте!..
Маргарита,
сама чуть живая, обвила руками эту прекрасную голову и запечатлела на ней
благоговейный поцелуй.
– Аннибал, –
сказал Ла Моль. – Ты избежал мучений, ты еще молод, ты можешь жить. Беги,
беги, мой друг! Я хочу знать, что ты на свободе – это будет для меня высшее
утешение.
– Время
идет, – крикнул тюремщик. – Скорее, торопитесь!
Анриетта
старалась потихоньку увести Коконнаса, а в это время Маргарита стояла на коленях
подле Ла Моля; с распущенными волосами, с лицом, залитым слезами, она походила
на кающуюся Магдалину.
– Беги,
Аннибал, – повторил Ла Моль, – не давай нашим врагам упиваться
зрелищем казни двух невинных.
Коконнас
тихонько отстранил Анриетту, тянувшую его к дверям, и указал на тюремщика
торжественным, даже, насколько он мог, величественным жестом.
– Сударыня!
Прежде всего отдайте этому человеку пятьсот экю, которые мы ему обещали, –
сказал он.
– Вот
они, – сказала Анриетта. Затем он повернулся к Ла Молю и грустно покачал
головой.
– Милый
мой Ла Моль, – заговорил он, – ты оскорбляешь меня, подумав хоть на
одно мгновение, что я способен тебя покинуть. Разве я не поклялся и жить, и
умереть с тобой? Но ты так страдаешь, мой бедный друг, что я тебя прощаю.
Он лег
рядом со своим другом, наклонился над ним и коснулся губами его лба. Затем
тихо, тихо, как берет мать ребенка, положил прислоненную к стене голову Ла Моля
к себе на грудь.
Взгляд у
Маргариты стал сумрачным. Она подняла кинжал, который обронил Коконнас.
– Королева
моя, – говорил Ла Моль, догадываясь о ее намерении и протягивая к ней
руки, – о моя королева. Не забывайте: я пошел на смерть, чтобы всякое
подозрение о нашей любви исчезло.
– Но
что же я ногу сделать для тебя, если я не могу даже умереть с тобой? – в
отчаянии воскликнула Маргарита.
– Можешь, –
ответил Ла Моль. – Ты можешь сделать так, что мне будет мила даже смерть и
что она придет за мной с приветливым лицом.
Маргарита
нагнулась к нему, сложив руки, словно умоляла его говорить.
– Маргарита!
Помнишь тот вечер, когда я предложил тебе взять мою жизнь, ту, которую я отдаю
тебе сегодня, а ты взамен ее дала мне один священный обет?
Маргарита
затрепетала.
– А-а!
Ты вздрогнула, значит, помнишь, – сказал Ла Моль.
– Да,
да, помню, – отвечала Маргарита, – и клянусь душой, мой Гиацинт, что
исполню свое обещание.
Маргарита
простерла руки к алтарю, как бы вторично беря Бога в, свидетели своей клятвы.
: Лицо
Ла Моля просияло, как будто своды часовни внезапно разверзлись и луч солнца пал
на его лицо.
– Идут!
Идут! – прошептал тюремщик.
Маргарита
вскрикнула и бросилась было к Ла Молю, но страх усилить его страдания удержал
ее, и она с трепетом остановилась перед Ла Молем.
Анриетта
коснулась губами лба Коконнаса и сказала:
– Понимаю
тебя, мой Аннибал, и горжусь тобой. Я знаю, твой героизм ведет тебя к смерти,
но за этот героизм я и люблю тебя. Бог свидетель: обещаю тебе, что всегда буду
любить тебя больше всего на свете, и хотя не знаю, что Маргарита поклялась
сделать для Ла Моля, но клянусь тебе, что сделаю то же самое и для тебя!
И она
протянула руку Маргарите.
– Ты
хорошо сказала, спасибо тебе, – ответил Коконнас.
– Прежде
чем вы покинете меня, моя королева, – сказал Ла Моль, – окажите мне
последнюю милость: дайте мне что-нибудь на память о вас, что я мог бы
поцеловать, поднимаясь на эшафот.
– О
да! – воскликнула Маргарита. – Держи!.. Она сняла с шеи золотой
ковчежец на золотой цепочке.
– Возьми, –
сказала она. – Этот святой ковчежец я ношу с детства; мне надела его на
шею моя мать, когда я была совсем маленькой и когда она меня любила; нам он
достался по наследству от нашего дяди, папы Климента.[80] Я не расставалась с ним
никогда. На, возьми!
Ла Моль
взял его и горячо поцеловал.
– Отпирают
дверь! – сказал тюремщик. – Бегите же, сударыни! Скорей, скорей!
Обе
женщины бросились за престол и скрылись. В то же мгновение вошел священник.
|