 Увеличить |
Глава 3
Послы
На
следующее утро все население Парижа двинулось, к Сент-Антуанскому предместью, через
которое должны были въезжать в Париж польские послы. Цепь швейцарцев сдерживала
толпу, отряды кавалерии расчищали путь придворным вельможам и дамам, ехавшим
встречать послов.
Вскоре
около Сент-Антуанского аббатства показался отряд всадников в красно-желтых
одеждах, в меховых шапках и плащах и с широкими и кривыми, как у турок,
саблями.
На
флангах ехали офицеры.
За этим
отрядом двигался другой отряд, одетый с истинно восточной роскошью. А вслед за
ним ехали послы, и вот эти-то послы, числом четыре, блистательно представляли
собой сказочное рыцарское королевство XVI века.
Одним из
четырех послов был епископ Краковский. Он был в полувоенном, полусвященническом
одеянии, сверкавшем золотом и драгоценными камнями. Белый конь с длинной,
волнистой гривой, шедший величавым шагом, казалось, извергал пламя из ноздрей,
и никто не поверил бы, что это благородное животное в течение месяца делало по
пятнадцать миль в день, да еще по дорогам, которые стали почти непроезжими
из-за плохой погоды.
Рядом с
епископом ехал палатин[63]
Ласко, могущественный вельможа, столь близкий к престолу, что и сам обладал
королевским богатством и не меньшей гордостью.
Вслед за
двумя главными послами и за сопровождавшими их двумя другими палатинами, столь
же высокого происхождения, ехали польские вельможи на конях в роскошной
шелковой сбруе, отделанной золотом и драгоценными камнями, что вызывало шумное
одобрение народа. В самом деле, польские гости затмили французских всадников,
которые тоже были разряжены в пух и прах и которые презрительно называли вновь
прибывших варварами.
Екатерина
до последней минуты надеялась, что решимость Карла уступит его продолжавшейся
физической слабости и что прием послов будет снова отложен. Но когда
назначенный день настал, когда она увидела бледного, как привидение. Карла,
надевавшего великолепную королевскую мантию, она, поняв, что хотя бы для виду
надо будет склониться перед этой железной волей, стала подумывать, что блистательное
изгнание, на которое осужден Генрих Анжуйский, будет для него самым надежным
убежищем.
Кроме
нескольких слов, которые произнес Карл, когда он раскрыл глаза и увидал мать, выходившую
из кабинета, он больше не разговаривал с Екатериной после той беседы, которая и
вызвала припадок, едва не погубивший короля. Все в Лувре знали, что они
поссорились, но никто не знал, из-за чего произошла ссора, и даже самые смелые
дрожали от этой холодности и молчания, подобно тому, как птицы приходят в
трепет от зловещей тишины, предшествующей грозе.
Тем не
менее в Лувре все было готово; правда, все выглядело так, словно готовилось не
празднество, а какая-то мрачная церемония. Каждый повиновался или с
безучастным, или сумрачным видом. Было известно, что будто бы трепещет сама
Екатерина – и трепетали все.
Для
торжества привели в порядок приемный зал, а так как собрания такого рода
бывали, по обычаю, народными, то королевской страже и часовым было приказано
впускать вслед за послами столько народу, сколько могли вместить апартаменты и
дворы.
Париж
представлял собой зрелище, какое представляет собой в подобных обстоятельствах
всякий большой город; другими словами, это была сплошная толкотня и
любопытство. Однако внимательный наблюдатель столичной толпы в тот день заметил
бы среди простодушно глазеющих почтенных горожан немало закутанных в широкие
плащи; они обменивались взглядами и жестами, когда находились на расстоянии
друг от друга, и шепотом обменивались короткими многозначительными фразами,
когда подходили друг к другу. Впрочем, эти люди как будто очень интересовались
торжественным шествием, они шли в первых рядах и словно получали приказания от
почтенного старика с седой бородой и седеющими бровями, но с такими живыми
черными глазами, что они еще подчеркивали его юношескую подвижность. В конце
концов, своими ли силами или с помощью товарищей, старику удалось одному из
первых протиснуться в Лувр, а благодаря любезности командира швейцарцев –
достойного гугенота и не слишком достойного католика, несмотря на его
обращение, – стать за послами, как раз против Маргариты и Генриха
Наваррского.
Генрих,
предупрежденный Ла Молем, что переодетый де Муи будет на приеме послов, поглядывал
во все стороны. Наконец глаза его встретились с глазами старика и больше не
отрывались от него: одним-единственным знаком де Муи рассеял сомнения короля
Наваррского. Де Муи был совершенно неузнаваем, и даже Генрих усомнился, что
этот старик с белой бородой и тот бесстрашный вождь гугенотов, который
несколько дней назад так яростно защищался, – одно и то же лицо.
Генрих
сказал на ухо Маргарите только одно слово, и королева устремила пристальный
взор на де Муи, после чего ее красивые глаза пробежали по всему залу: она
искала Ла Моля, но искала напрасно.
Ла Моля
не было.
Начались
речи. Первая речь была обращена к королю. От имени сейма Ласко спрашивал его,
согласен ли он, чтобы польская корона была предложена принцу французского
королевского дома.
Карл
ответил согласием, коротко и точно охарактеризовал своего брата, герцога
Анжуйского, и рассказал польским послам о его необыкновенной храбрости. Говорил
он по-французски, а переводчик сейчас же переводил каждую законченную его
фразу. Пока говорил переводчик, всякий мог видеть, как король прижимает ко рту
платок и отнимает от губ этот самый платок, окрашенный кровью.
Когда
Карл закончил, Ласко обратился к герцогу Анжуйскому с латинской речью,
предлагая ему корону от имени польского народа.
Герцог,
тщетно пытаясь совладать с дрожавшим от волнения голосом, ответил на том же
языке, что он с благодарностью принимает оказанную ему честь. Пока он говорил,
Карл стоял, сжав губы и устремив на герцога взор, неподвижный и грозный, как
взор орла.
Когда
кончил герцог Анжуйский, Ласко взял с красной бархатной подушки корону Ягеллонов
и, в то время как два польских магната надевали на герцога Анжуйского
королевскую мантию, вручил корону Карлу.
Карл
сделал брату знак. Герцог Анжуйский преклонил перед ним колени, и Карл надел корону
ему на голову, после чего оба короля поцеловались с такой ненавистью, какую не
столь уж часто питали друг к другу два брата.
В то же
мгновение герольд провозгласил:
– Александр-Эдуард-Генрих
Французский, герцог Анжуйский, коронован королем Польским. Да здравствует
король Польский!
Все
собравшиеся громко повторили:
– Да
здравствует король Польский!
Затем Ласко
обратился к Маргарите. Речь прекрасной королевы была оставлена напоследок. Так
как право держать речь предоставлялось ей как любезность, чтобы она могла
блеснуть, как выражались тогда, силой своего гения, то все с величайшим
вниманием ждали ее ответной речи на латыни. Мы уже знаем, что она готовила ее
сама.
Речь
Ласко была не столько политической, сколько хвалебной. Хотя он был сарматом, но
и он отдал дань восхищения прекрасной королеве Наваррской, и языком Овидия и
стилем Ронсара ответил, что он и его спутники, выехав из Варшавы глухою ночью,
наверное, сбились бы с пути, если бы их, как некогда волхвов.[64], не вели две звезды; эти
звезды сияли им все ярче и ярче по мере того, как они приближались к Франции,
где наконец они увидели, что эти две звезды были не звезды, а прекрасные глаза
королевы Наваррской. Затем, переходя с Евангелия на Коран, из Сирии – в
Каменистую Аравию, из Назарета[65]
– в Мекку, он в заключение выразил готовность последовать примеру тех
сектантов, ярых приверженцев пророка, которые, удостоившись счастья созерцать
его гробницу, выкалывали себе глаза, полагая, что, насладившись таким
прекрасным зрелищем, они уже не найдут в этом мире ничего достойного
созерцания.
Речь
вызвала рукоплескания как у тех, кто знал латынь, ибо они вполне разделяли
мнение оратора, так и у тех, кто ничего не понимал, ибо они сделали вид, что
понимают.
Маргарита
сделала реверанс галантному сармату и, обращаясь к послу, но посматривая на де
Муи, начала речь такими словами:
– Quod
nunc hac in aula insperati adestis exultaremus ego et conjux, nisi ideo
immineret calamitas, scilicet поп solum frat-ris sed etiam amici orbitas.[66]
Эти
слова имели двойной смысл; обращаясь с ними к де Муи, королева могла обратиться
с ними и к Генриху Анжуйскому. Генрих принял их на свой счет и, выражая свою
признательность, поклонился.
Карл не
помнил такой фразы в той речи, которую он получил несколько дней тому назад, но
он не придавал серьезного значения словам Маргариты, ибо знал, что речь ее была
простой учтивостью. Кроме того, латынь он знал плохо.
Маргарита
продолжала:
– Adeo
dolemur a te dividi ut tecum proficisci maluisse-mus. Sed idem fatum quo nunc
sine ulla mora Lutetia cedere juberis, hac in urbe detinet. Proficiscere ergo,
frater, proficiscere, amico, proficiscere sine nobis; proficiscentem sequentur
spes et desideria nostra.[67]
Нетрудно
догадаться, что де Муи с глубоким вниманием прислушивался к словам, обращенным
к посланникам, но предназначенным только ему. Генрих уже несколько раз
отрицательно покачал головой, давая понять молодому гугеноту, что герцог
Алансонский отказался, но одного этого движения, которое могло быть и
случайным, было бы недостаточно для де Муи, если бы его не подтвердили слова
Маргариты. В то время как он смотрел на Маргариту и слушал ее не только ушами,
но и душой, его черные, блестевшие из-под седых бровей глаза поразили
Екатерину: она вздрогнула, как от электрического тока, и больше не спускала
глаз с той части зала.
«Странный
человек, – говорила она себе, сохраняя выражение лица, какого требовала
торжественная обстановка. – Кто он и почему он так пристально смотрит на
Маргариту, а Маргарита и Генрих так пристально смотрят на него?».
Между
тем, пока королева Наваррская продолжала свою речь, отвечая теперь на
любезности польского посла, а Екатерина ломала голову над тем, кто мог быть
этот красивый старик, к ней подошел церемониймейстер и подал благоухающее
атласное саше, в которое была засунута сложенная вчетверо бумажка. Она раскрыла
саше, вынула записку и прочла:
«Благодаря
сердечному лекарству, которое я дал Морвелю, он немного окреп и смог написать
имя человека, который был в комнате короля Наваррского, – это де Муи».
«Де
Муи! – подумала королева. – Так я и знала! Но этот старик… Э,
cospetto!..[68]
Да, этот старик и есть…».
Екатерина,
с остановившимися глазами и раскрытым ртом, замерла на месте.
Затем
она приблизила губы к уху командира своей охраны, стоявшего рядом с ней.
– Господин
де Нансе! – спокойно обратилась она к нему, – Посмотрите на пана
Ласко – на того, кто сейчас говорит. Сзади него… да… вы видите старика с белой
бородой, в черном бархатном костюме?
– Да,
сударыня, – ответил командир.
– Так
следите за ним.
– За
тем, кому король Наваррский сделал знак?
– Совершенно
верно. Станьте с десятью своими людьми у ворот Лувра и, когда старик будет
выходить, пригласите его от имени короля к обеду. Если он пойдет за вами,
отведите его в какую-нибудь комнату и держите под арестом. Если же он будет
сопротивляться, возьмите его живым или мертвым. Идите, идите!
К
счастью, Генрих не слишком внимательно слушал речь Маргариты и не сводил глаз с
Екатерины, не упуская ни малейшего изменения ее лица. Увидав, как упорно
вглядывается королева-мать в де Муи, он забеспокоился; когда же он заметил, что
она отдала какое-то приказание командиру своей охраны, он понял все.
В это
мгновение он и сделал знак де Муи, который заметил де Нансе и который на языке
жестов значил: «Вас узнали, спасайтесь немедленно».
Де Муи
понял этот знак, совершенно естественно завершивший ту часть речи Маргариты,
которая предназначалась ему. Ему не требовалось повторений – он замешался в
толпе и скрылся.
Но
Генрих не успокоился до тех пор, пока не увидел, что де Нансе подошел к
Екатерине, и не догадался по злому выражению ее лица, что де Нансе сказал ей,
что опоздал.
Торжественный
прием закончился., Маргарита обменялась еще несколькими, уже неофициальными,
словами с Ласко.
Король,
шатаясь, встал, поклонился и вышел, опираясь на плечо Амбруаза Паре, не отходившего
от Карла со времени его припадка.
Екатерина,
бледная от злобы, и Генрих, безмолвный от огорчения, последовали за ним.
Герцог
Алансонский держался незаметно, и Карл, не сводивший глаз с герцога Анжуйского,
ни разу даже не взглянул на него.
Новый
польский король чувствовал, что он гибнет. Разлученный с матерью, похищаемый северными
варварами, он походил на сына Земли – Антея, потерявшего все свои силы, как
только Геракл поднял его на воздух. Герцог Анжуйский полагал, что едва он
переедет границу, как французский престол уйдет от него навеки.
Вот
почему он не последовал за королем, а пошел к матери.
Он увидел,
что она удручена и озабочена не меньше, чем он: ей не давало покоя умное,
насмешливое лицо, которое она не упускала из виду во время торжества, –
лицо Беарнца, которому, казалось, покровительствовала сама судьба, сметавшая с
его пути королей, царственных убийц, всех врагов и все препятствия.
Увидав
своего любимого сына, молча сжимавшего с мольбой свои красивые, унаследованные
от нее руки, Екатерина встала и пошла к нему навстречу.
– Матушка,
теперь я осужден умереть в изгнании! – воскликнул король Польский.
– Сын
мой, неужели вы так скоро забыли предсказание Рене? – сказала
Екатерина. – Успокойтесь, вы пробудете там недолго.
– Матушка,
заклинаю вас, – взмолился герцог Анжуйский, – при первом же намеке,
при первом подозрении, что французская корона может освободиться, предупредите
меня…
– Будьте
спокойны, сын мой, – ответила Екатерина. – Отныне и до того дня,
которого мы оба ждем, в моей конюшне и днем и ночью будет стоять оседланная
лошадь, а в моей передней всегда будет дежурить курьер, готовый скакать в
Польшу.
|
