 Увеличить |
Глава 5
Чего хочет женщина,
того хочет бог
Маргарита
не ошиблась: злоба, накопившаяся в душе Екатерины, злоба, вызванная этой комедией,
интригу которой она прекрасно понимала, но развязку которой не могла изменить,
должна была на кого-нибудь излиться. И вместо того, чтобы вернуться к себе,
королева-мать направилась к своей придворной даме.
Госпожа
де Сов ждала двух гостей: она с надеждой ждала Генриха и со страхом
королеву-мать. Она лежала в постели полуодетая, а Дариола сторожила в передней.
Послышался скрип ключа в замочной скважине, затем чьи-то медленные шаги,
которые были бы тяжелыми, если бы их не заглушал толстый ковер. Г-жа де Сов
сразу поняла, что это не легкая, быстрая походка короля Наваррского, и тотчас у
нее мелькнуло подозрение, что кто-то не позволил Дариоле предупредить ее;
опершись на руку, напрягая слух и зрение, Шарлотта ожидала посетителя.
Портьера
поднялась, и молодая женщина с трепетом увидела Екатерину Медичи.
Екатерина
внешне была спокойна, но г-жа де Сов, изучавшая ее в течение двух лет, почувствовала,
как много за этим наружным спокойствием таится мрачных замыслов, а может быть,
и жестоких планов мести.
Увидав
Екатерину, г-жа де Сов хотела было вскочить с кровати, но королева-мать сделала
ей знак не двигаться с места, и бедная Шарлотта застыла, собрав все силы души,
чтобы выдержать грозу, которая тихо надвигалась.
– Вы
передали ключ королю Наваррскому? – невозмутимо спросила Екатерина, и
только губы ее побелели, когда она задала этот вопрос.
– Да,
сударыня… – ответила Шарлотта, тщетно стараясь придать своему голосу ту же
твердость, какая слышалась в голосе Екатерины.
– И
вы виделись с ним?
– С
кем? – спросила г-жа де Сов.
– С
королем Наваррским.
– Нет,
сударыня, но я жду его, и, услыхав, что кто-то поворачивает ключ в замке, я
даже подумала, что это он.
Получив
такой ответ, свидетельствующий или о полной откровенности г-жи де Сов, или о ее
поразительной способности к притворству, Екатерина, несмотря на все свое
самообладание, чуть вздрогнула. Ее пухлая короткая рука сжалась в кулак.
– А
все-таки ты знала, – со злобной усмешкой сказала Екатерина, – ты
прекрасно знала, Карлотта, что сегодня ночью король Наваррский не придет.
– Я,
сударыня? Я… знала? – воскликнула Шарлотта, блестяще разыгрывая удивление.
– Да,
знала.
– Он
не придет только в том случае, если он умер! – ответила молодая женщина,
затрепетав при одной мысли об этом.
Твердая
уверенность, что она станет жертвой страшной мести, если ее предательство откроется,
заставила Шарлотту лгать так смело.
– А
ты, часом, не писала королю Наваррскому, Carlotta mia? – спросила
Екатерина с тем же злым и беззвучным смешком.
– Нет, –
с величайшим чистосердечием отвечала Шарлотта, – мне помнится, что вы,
ваше величество, не приказывали этого.
Наступило
минутное молчание. Екатерина смотрела на г-жу де Сов, как смотрит змея на
птичку, которую она хочет заворожить.
– Ведь
ты воображаешь, что ты красива, – сказала Екатерина. – Воображаешь,
что ты ловка, не так ли?
– Нет, –
ответила г-жа де Сов, – я знаю только одно: вы, ваше величество, бывали
очень снисходительны ко мне, когда заходил разговор о моей ловкости и красоте.
– Что
ж, ты ошибалась, если так думала, а я лгала, если так говорила! – вспылила
Екатерина. – Ты уродина и дура по сравнению с моей дочерью Марго.
– Это
справедливо, сударыня, – сказала Шарлотта. – Я не стану этого
отрицать – тем более при вас.
– Потому-то, –
продолжала Екатерина, – король Наваррский и предпочел тебе мою дочь. А
ведь, по-моему, это не то, чего хотела ты, и не то, о чем мы с тобой
уговорились.
– Увы,
сударыня! – сказала г-жа де Сов и зарыдала, на этот раз без всякого
насилия над собой. – Я очень несчастна, если это так!
– А
это так, – ответила Екатерина, вонзая в сердце г-жи де Сов свои колючие
глаза, словно это были два кинжала.
– Но
кто ж мог вам это сказать? – спросила Шарлотта.
– Сойди
вниз, к королеве Наваррской, pazza,[16]
и ты найдешь своего любовника у нее.
– О-о! –
всхлипнула г-жа де Сов. Екатерина пожала плечами.
– А
ты, чего доброго, ревнива! – заметила королева-мать.
– Кто,
я? – спросила г-жа де Сов, собрав последние силы.
– Да,
ты! Любопытна я видеть ревность француженки.
– Ваше
величество, – отвечала г-жа де Сов, – но ведь я могла бы ревновать
разве что из самолюбия! Ведь я люблю короля Наваррского только потому, что так
нужно вашему величеству!
Екатерина
задумчиво смотрела на г-жу де Сов.
– В
конце концов, может статься, ты говоришь правду, – тихо сказала она.
– Ваше
величество, вы читаете у меня в душе!
– А
мне ли предана эта душа?
– Приказывайте,
ваше величество, и вы убедитесь в этом!
– Хорошо,
Карлотта! Но раз ты жертвуешь собой потому, что так нужно, то имей в виду: мне
нужно, чтобы ты горячо любила короля Наваррского, а главное, чтобы ты была
очень ревнивой, ревнивой, как итальянка.
– А
как ревнуют итальянки, сударыня? – спросила – Шарлотта.
– Это
я расскажу тебе после, – ответила Екатерина и, раза три кивнув головой,
вышла так же медленно и молча, как вошла.
Ее глаза
с расширенными зрачками, как у пантеры или кошки, сохранявшие, несмотря на это,
всю глубину и ясность своего взгляда, так напугали Шарлотту, что она была не в
силах и слова сказать королеве-матери; она затаила дыхание и перевела дух
только когда услышала звук захлопнувшейся двери, а Дариола пришла сказать, что
страшный призрак наконец исчез.
– Дариола, –
сказала Шарлотта, – придвинь кресло к моей постели и посиди со мной, пожалуйста,
а то я боюсь оставаться ночью одна.
Дариола
исполнила ее желание, но, несмотря на общество горничной, всю ночь сидевшей
около нее, несмотря на свет лампы, которую они для большего спокойствия
оставили гореть, г-жа де Сов заснула лишь под утро – так долго еще гудел у нее
в ушах металлический голос Екатерины.
Хотя
Маргарита заснула только на рассвете, она проснулась, едва лишь раздались звуки
труб и лай собак. Она тотчас же встала и умышленно надела домашнее утреннее
платье. Затем она позвала придворных дам и приказала привести в переднюю дворян
из свиты короля Наваррского; после этого, отворив дверь в кабинет, где
находились под замком Генрих Наваррский и Ла Моль, она ласковым взглядом
поздоровалась с молодым человеком и обратилась к мужу.
– Послушайте,
государь, – сказала она, – внушить моей матери то, чего нет, –
это еще не все: мы должны убедить весь двор, что между нами царит полное
согласие. Но вы не тревожьтесь, ваше величество, – со смехом прибавила
Маргарита, – и хорошенько запомните мои слова, почти торжественные в этой
обстановке: сегодня я в первый и последний раз подвергаю вас такому мучительному
испытанию.
Король
Наваррский улыбнулся и приказал впустить своих дворян. В то время как они его
приветствовали, он сделал вид, будто лишь сейчас заметил, что его плащ остался
на постели королевы, извинился перед ними за свой незаконченный наряд, взял
плащ из рук покрасневшей Маргариты и, накинув его на левое плечо, застегнул
драгоценной пряжкой. Затем, обратясь к дворянам, принялся расспрашивать их о
городских и дворцовых новостях.
Маргарита
краем глаза наблюдала на лицах окружающих дворян едва заметное удивление по
поводу вдруг обнаружившейся близости между королем и королевой Наваррскими, и
тут в сопровождении не то трех, не то четырех дворян явился дежурный офицер и
доложил о приходе герцога Алансонского.
Чтобы
заманить герцога, Жийоне достаточно было сказать ему, что король Наваррский провел
ночь у своей жены.
Франсуа
вошел так стремительно, что, расталкивая придворных, чуть не сбил с ног тех,
кто шел впереди него. Первый взгляд он бросил на Генриха. Затем перевел глаза
на Маргариту.
Генрих
любезно поклонился. Маргарита придала своему лицу выражение полного блаженства.
Затем
герцог беглым, но пытливым взглядом окинул комнату: он заметил и раздвинутый полог
кровати, и смятую двухспальную подушку в изголовье, и шляпу короля, лежавшую на
стуле.
Герцог
побледнел, но тотчас взял себя в руки.
– Брат
Генрих, вы придете сегодня утром играть с королем в мяч? – спросил он.
– А
разве король оказал мне честь и выбрал меня своим партнером? – спросил, в
свою очередь, Генрих. – Или это ваше внимание ко мне, любезный шурин?
– Вовсе
нет, король не говорил об этом, – немного смешавшись, ответил
герцог, – но ведь обычно он играет с вами?
Генрих
усмехнулся: столько важных, событий произошло со времени их последней игры, что
не было бы ничего удивительного, если бы Карл IX взял себе других партнеров.
– Я
приду, брат! – улыбаясь, сказал Генрих.
– Приходите, –
молвил герцог.
– Вы
уходите? – спросила Маргарита.
– Да,
сестра.
– Вы
спешите?
– Очень
спешу.
– А
если я попрошу вас уделить мне несколько минут?
Маргарита
так редко обращалась к брату с подобной просьбой, что он смотрел на нее то
краснея, то бледнея.
«О чем
она хочет с ним говорить?» – подумал Генрих, удивленный не меньше, чем герцог.
Маргарита,
словно догадываясь, о чем думает ее супруг, повернулась к нему.
– Если
вам угодно, вы можете идти к его величеству, – сказала она с
очаровательной улыбкой. – Тайна, в которую я хочу посвятить моего брата,
вам уже известна, а в моей вчерашней просьбе, связанной с этой тайной, вы, ваше
величество, в сущности, мне отказали, и я не хотела бы, – продолжала
Маргарита, – снова докучать этой просьбой, видимо, вам неприятной.
– В
чем дело? – спросил Франсуа, с удивлением глядя на обоих супругов.
– Так,
так! Я понимаю, что вы имеете в виду, – покраснев от досады, сказал
Генрих. – Поверьте, я очень сожалею, что больше не свободен в своих
действиях. Но хотя я не могу предоставить графу де Ла Молю надежное убежище у
себя, я вместе с вами готов препоручить лицо, которое вас интересует, моему брату,
герцогу Алансонскому. Быть может даже, – добавил он, желая подчеркнуть
слова, выделенные нами курсивом, – брат мой найдет и такой выход, который
позволит вам оставить господина де Ла Моля… здесь… близ вас… Это было бы самое
лучшее, не правда ли?
«Отлично!
Отлично! – подумала Маргарита. – Они вместе сделают то, чего не
сделают порознь».
– Вы
должны объяснить моему брату, – сказала она Генриху, – по каким
соображениям мы принимаем участие в господине де Ла Моле.
С этими
словами она растворила дверь в кабинет и вывела оттуда раненого юношу. Генрих,
попавший в ловушку, в двух словах рассказал герцогу Алансонскому, ставшему
наполовину гугенотом из политического соперничества, так же как Генрих стал
наполовину католиком из благоразумия, что Ла Моль, приехав в Париж, был ранен
по дороге в Лувр, когда нес ему письмо от господина д'Ориака.
Когда
герцог обернулся, перед ним стоял Ла Моль, только что вышедший из кабинета.
При виде
молодого человека, красивого и бледного, вдвойне пленительного и бледностью, и
красотой, Франсуа почувствовал, что в глубине его души возник какой-то новый
страх. Маргарита сыграла одновременно и на его самолюбии, и на его ревности.
– Брат
мой, – сказала Маргарита, – я ручаюсь вам, что этот молодой дворянин
будет полезен тому, кто сумеет найти подходящее для него дело. Если вы примете
его в число своих людей, он будет иметь могущественного покровителя, а вы –
преданного слугу. В наше время, брат мой, надо окружать себя надежными людьми!
В особенности, – добавила она тихо, чтобы ее слышал только герцог
Алансонский, – тем, кто честолюбив и кто имеет несчастье быть всего лишь
вторым наследным принцем, Сказавши это, Маргарита приложила палец к губам,
давая понять брату, что, несмотря на такое откровенное начало, она сказала
далеко не все.
– Кроме
того, – продолжала она, – вы в отличие от Генриха, быть может,
сочтете неприличным, что этот молодой человек помещается рядом с моей спальней.
– Сестра! –
возбужденно заговорил Франсуа. – Господин де Ла Моль, если, конечно, ему
это подходит, через полчаса поселится в моих покоях, где, я думаю, ему бояться
нечего. Пусть только он меня полюбит, – я-то его полюблю.
Франсуа
лгал: в глубине души он уже ненавидел Ла Моля.
«Так,
так, значит, я не ошиблась! – подумала Маргарита, увидав, как сдвинулись
брови короля Наваррского. – Оказывается, чтобы направить их обоих к одной
цели, надо сначала настроить их друг против друга. „Вот, вот, отлично,
Маргарита!“ – сказала бы Анриетта», – закончила она свою мысль.
Действительно,
через каких-нибудь полчаса Ла Моль, выслушав строгие наставления Маргариты и
поцеловав краешек ее платья, довольно бодрым для раненого шагом уже поднимался
по лестнице, ведущей к покоям герцога Алансонского.
Прошло
три дня; за это время доброе согласие между Генрихом и его женой, видимо, окрепло.
Генриху разрешили отречься от протестантства не публично, а лишь перед
духовником короля, и каждое утро он ходил к обедне, которую служили в Лувре.
Каждый вечер он неукоснительно шел к жене, входил в двери ее покоев, несколько
минут беседовал с нею, а затем выходил потайным ходом и поднимался по лестнице
к г-же де Сов, которая, конечно, рассказала ему о посещении Екатерины и о
грозившей ему явной опасности. Генрих, получая сведения с двух сторон, проникся
еще большим недоверием к Екатерине, которое еще усилилось потому, что выражение
ее лица становилось все более приветливым. Дело дошло до того, что однажды
утром Генрих увидел на ее бледных устах благожелательную улыбку. В этот день
он, и то после бесконечных колебаний, ел только яйца, которые варил собственноручно,
и пил только воду, которую набрали из Сены у него на глазах.
Резня
продолжалась, хотя и шла на убыль; истребление гугенотов приняло такие чудовищные
размеры, что число их значительно сократилось. Подавляющее большинство их было
убито, многие успели бежать, кое-кто еще прятался.
Время от
времени то в том, то в другом квартале поднималась суматоха: это значило, что
нашли кого-нибудь из прятавшихся. Тогда несчастного или избивало все население
квартала, или приканчивала небольшая кучка соседних жителей – в зависимости от
того, оказывалась жертва загнанной в какой-нибудь тупик или могла спасаться
бегством. В последнем случае бурная радость охватывала весь квартал, служивший
местом действия: католики не только не утихомирились от исчезновения своих врагов,
но сделались еще кровожаднее; казалось, они ожесточались тем сильнее, чем
меньше оставалось этих несчастных.
Карл IX
с самого начала пристрастился к охоте на несчастных гугенотов; позже, когда эта
охота стала для него недоступной, он с удовольствием прислушивался, как
охотились другие.
Однажды,
после игры в шары, которую он любил не меньше, чем охоту, он в сопровождении
своих придворных с сияющим лицом зашел к матери.
– Матушка, –
сказал он, целуя флорентийку, которая, заметив выражение его лица, сейчас же
постаралась разгадать его причину. – Матушка, отличная новость! Смерть
всем чертям! Знаете что? Пресловутый труп адмирала, оказывается, не исчез – его
нашли!
– Ах
вот как! – произнесла Екатерина.
– Да,
да! Ей-Богу! Ведь мы с вами думали, что он достался на обед собакам? ан нет!
Мой народ, мой добрый, хороший народ придумал отличную шутку: он вздернул
адмирала на виселицу в Монфоконе.
Сперва
народный гнев Гаспара вниз поверг,
После
чего был поднят он же вверх!
– И
что же? – спросила Екатерина.
– А
то, милая матушка, – подхватил Карл IX, – что, когда я узнал о его
смерти, мне очень захотелось повидать нашего голубчика. Погода сегодня
отличная, все в цвету, воздух живительный, благоуханный. Я себя чувствую
здоровым, как никогда; если хотите, матушка, мы сядем на лошадей и поедем на
Монфокон.
– Я
поехала бы с большим удовольствием, сын мой, если бы уже не назначила свидание,
которое мне не хотелось бы откладывать, а кроме того, в гости к такому важному
лицу, как господин адмирал, надо пригласить весь двор. Кстати, – прибавила
она, – умеющие наблюдать получат возможность для любопытных наблюдений. Мы
увидим, кто поедет, а кто останется дома.
– Честное
слово, вы правы, матушка! До завтра! Так будет лучше! Приглашайте своих, я –
своих… а еще лучше – не будем приглашать никого. Мы только объявим о
поездке, – таким образом, каждый будет волен ехать или не ехать. До
свидания, матушка! Пойду потрублю в рог.
– Карл,
вы надорветесь! Амбруаз Паре все время твердит вам об этом, и совершенно справедливо:
это очень вредно!
– Вот
так так! Хотел бы я знать наверняка, что умру именно от этого, – ответил
Карл. – Я еще успел бы похоронить здесь всех, даже Анрио, хотя ему, по
уверению Нострадамуса,[17]
предстоит наследовать нам всем.
Екатерина
нахмурилась.
– Сын
мой, не верьте этому: это, конечно, невозможно, берегите себя, – сказала
она.
– Я
протрублю всего-навсего две-три фанфары, чтобы повеселить моих собак,
несчастные животные дохнут от скуки! Надо было натравить их на гугенотов, то-то
разгулялись бы!
С этими
словами Карл IX вышел из комнаты матери, прошел в Оружейную палату, снял со
стены рог и затрубил с такой силой, какая сделала бы честь самому Роланду.[18] Трудно было
понять, как из этой слабой болезненной груди, из этих бледных губ могло
вырываться такое могучее дыхание.
Екатерина
сказала сыну правду: она действительно ждала некое лицо. Через минуту после
ухода Карла вошла одна из придворных дам и что-то сказала ей шепотом.
Королева-мать улыбнулась, встала с места, поклонилась своим придворным и
последовала за вестницей.
Флорентиец
Рене, с которым король Наваррский в самый канун св. Варфоломея обошелся столь
дипломатично, только что вошел в ее молельню.
– А-а,
это вы, Рене! – сказала Екатерина. – Я ждала вас с нетерпением. Рене
поклонился.
– Вы
получили вчера мою записку?
– Имел
эту честь, государыня.
– Я
просила вас снова составить гороскоп и проверить тот, который составил Руджери
и который в точности совпадает с предсказанием Нострадамуса о том, что все три
мои сына будут царствовать… Вы это сделали? За последние дни обстоятельства
сильно изменились, Рене, и я подумала, что и судьба могла стать милостивее.
– Ваше
величество, – покачав головой, ответил Рене, – вы хорошо знаете, что
обстоятельства не могут изменить судьбы, наоборот: судьба управляет
обстоятельствами.
– Но
вы все-таки возобновили жертвоприношения?
– Да,
государыня, – ответил Рене, – повиноваться вам – мой долг.
– А
каков результат?
– Все
тот же, государыня.
– Как?!
Черный ягненок все так же блеял три раза?
– Все
так же, государыня.
– Предзнаменование
трех страшных смертей в моей семье! – прошептала Екатерина.
– Увы! –
произнес Рене.
– Что
еще?
– Еще,
государыня, при вскрытии обнаружилось странное смещение печени, какое мы
наблюдали и у двух первых ягнят, то есть наклон в обратную сторону.
– Смена
династии! Все то же, то же, то же… – пробормотала Екатерина. – Но
ведь надо же бороться с этим, Рене! – продолжала она.
Рене
покачал головой.
– Я
уже сказал вашему величеству: властвует рок, – ответил он.
– Ты
так думаешь? – спросила Екатерина.
– Да,
государыня.
– А
ты помнишь гороскоп Жанны д'Альбре?
– Да,
государыня.
– Напомни,
я кое-что запамятовала.
– Vives
honorata, – сказал Рене, – morieris reformidata, regina
amplificabere.
– Насколько
я понимаю, это значит: «Будешь жить в почете» – а она, бедняжка, нуждалась в
самом необходимом! «Умрешь грозной» – а мы над ней смеялись. «Возвеличишься
превыше королевы» – и вот она умерла, и все ее величие покоится в гробнице, на
которой мы забыли даже выбить ее имя.
– Ваше
величество, вы неправильно перевели «Vives honorata». Королева Наваррская действительно
жила в почете; всю жизнь она была окружена любовью своих детей и уважением
своих сторонников, любовью и уважением тем более искренними, что она была
бедна!
– Хорошо,
я уступаю вам: «Будешь жить в почете», – отвечала Екатерина. – Ну, а
«Умрешь грозной»? Как вы это объясните?
– Как
я объясню? Ничего нет легче: «Умрешь грозной»!
– Так
что же? Разве она перед смертью была грозной?
– Настолько
грозной, государыня, что она не умерла бы, если бы вы, ваше величество, так не
боялись ее. Наконец: «Возвеличишься превыше королевы» значит приобретешь
большее величие, нежели то, что было у тебя, пока ты царствовала. И это
опять-таки верно, государыня, потому что взамен земного недолговечного венца
она, как королева-мученица, быть может, получила венец небесный. А кроме того,
кто знает, какое будущее уготовано на земле ее роду!
Екатерина
была до крайности суеверна. Быть может, хладнокровие Рене пугало ее еще больше,
нежели предзнаменования, постоянно одни и те же, но так как трудность положения
заставляла ее смело преодолевать препятствия, она и теперь внезапно обратилась
к Рене без перехода, повинуясь работе мысли:
– Пришла
парфюмерия из Италии?
– Да,
государыня.
– Вы
пришлете мне шкатулку с косметикой.
– С
какой именно?
– С
последней… ну, с той самой… Екатерина замолчала.
– С
той, которую особенно любила королева Наваррская? – подхватил Рене.
– Вот
именно.
– Обрабатывать
ее не требуется, не правда ли? Ведь вы, ваше величество, теперь сведущи в этом
так же как и я.
– Ты
думаешь?.. Как бы то ни было, это отличная косметика, – заметила
Екатерина.
– Вы
больше ничего не хотите мне сказать, ваше величество? – спросил парфюмер.
– Нет,
нет, – задумчиво ответила Екатерина, – как будто бы нет. Во всяком
случае, если при жертвоприношениях обнаружится что-нибудь новое, дайте мне
знать. Кстати, давайте оставим ягнят и попробуем кур.
– Увы,
государыня, я очень опасаюсь, что мы возьмем другие жертвы, но не получим
других предсказаний.
– Делай,
что тебе говорят.
Рене
поклонился и вышел.
Екатерина
некоторое время пребывала в задумчивости; затем встала, прошла к себе в спальню,
где ее дожидались придворные дамы, и объявила о завтрашней поездке в Монфокон.
Известие
об увеселительной прогулке наделало шуму во дворце и привело в волнение весь
город. Дамы велели приготовить самые элегантные туалеты, дворяне – оружие и
парадных лошадей. Торговцы закрыли свои лавочки и мастерские, а праздная чернь
то там, то здесь убивала уцелевших гугенотов, пользуясь удобным случаем
подобрать подходящую компанию к трупу адмирала.
Весь
вечер и часть ночи шла страшная суматоха.
Ла Моль
провел в безнадежно унылом расположении духа весь следующий день, сменивший три
или четыре таких же грустных дня.
Исполняя
желание Маргариты, герцог Алансонский устроил его у себя, но с тех пор ни разу
с ним не виделся. Ла Моль чувствовал себя несчастным, брошенным ребенком,
лишенным нежной, утонченной и обаятельной заботы двух женщин, воспоминание об
одной из которых поглощало все его мысли. Правда, кое-какие известия о
Маргарите он получал от хирурга Амбруаза Паре, которого она к нему прислала, но
в передаче пятидесятилетнего человека, не замечавшего или делавшего вид, будто
не замечает, до какой степени Ла Моль интересуется любой мелочью, имеющей
отношение к Маргарите, эти известия были не полны и не приносили ему никакого
удовлетворения. Надо сказать, что один раз явилась и Жийона – разумеется, по
собственному почину; она хотела узнать, идет ли раненый на поправку. Ее приход,
блеснув, как солнечный луч в темнице, ослепил Ла Моля, и он все ждал, что
Жийона появится снова. Но вот прошло уже два дня, а она не появлялась.
Вот
почему, когда и до выздоравливающего Ла Моля дошла весть о завтрашнем блестящем
сборе всего двора, он попросил узнать у герцога Алансонского, не окажет ли тот
ему честь и не позволит ли сопровождать его на это торжество.
Герцог
даже не поинтересовался, в силах ли Ла Моль выдержать такое напряжение, и ответил:
– Отлично!
Пусть ему дадут какую-нибудь из моих лошадей.
Ла Молю
ничего больше и не требовалось. Амбруаз Паре по обыкновению зашел перевязать
его. Ла Моль объяснил, что ему необходимо ехать верхом, и попросил сделать
перевязки с особой тщательностью. Обе раны, в плечо и в грудь, уже затянулись,
но плечо все еще болело. Как это бывает в период заживления, места ранений были
красны. Амбруаз Паре наложил на них тафту, пропитанную смолистыми
бальзамическими веществами, бывшими тогда в большом ходу, и обещал, что все
обойдется благополучно, если только Ла Моль не будет слишком много двигаться во
время предстоящей поездки.
Ла Моль
был наверху блаженства. Если не считать некоторой слабости и легкого головокружения
от потери крови, он чувствовал себя сравнительно хорошо. К тому же в поездке,
конечно, примет участие Маргарита; он вновь увидит Маргариту, и, думая о том,
как хорошо подействовала на него встреча с Жийоной, он ясно представлял себе,
насколько благотворнее подействует на него встреча с ее госпожой.
На
деньги, полученные на дорогу от родных, Ла Моль купил очень красивый белый атласный
камзол и плащ с самым красивым шитьем, какое только мог поставить модный
портной. Он же снабдил Ла Моля сапогами из душистой кожи, какие носили в те
времена. Все это было доставлено утром, с опозданием всего на полчаса против
указанного времени, так что Ла Молю не пришлось особенно роптать. Он быстро
оделся, оглядел себя в зеркало, нашел, что одет вполне прилично, хорошо
причесан, надушен и может быть доволен собой; затем он несколько раз быстро
прошелся по комнате и, хотя временами чувствовал острую боль в ранах, убедил
себя, что хорошее, расположение духа заглушит физические недомогания.
Особенно
шел Ла Молю вишневый плащ, скроенный, по его указанию, длиннее, чем тогда
носили.
В то
время как эта сцена происходила в Лувре, подобная сцена шла во дворце Гизов.
Рыжеволосый дворянин высокого роста долго разглядывал в зеркале длинный
красноватый рубец, отнюдь не украшавший его лицо; затем он расчесал и надушил
усы, то и дело пытаясь при помощи тройного слоя из смеси румян и белил замазать
злосчастный рубец, который, несмотря на пущенную в дело косметику, упорно
проступал. Видя, что все старания напрасны, дворянин придумал другое средство:
палящее солнце, бросавшее лучи во двор; он спустился во двор, снял шляпу, запрокинул
голову, зажмурил глаза и минут десять разгуливал так, добровольно подставляя
лицо под это всепожирающее пламя, потоками низвергавшееся с небес.
Через
десять минут благодаря нещадно палящему солнцу лицо дворянина приобрело такую
яркую окраску, что на ее фоне красный рубец казался желтым и по-прежнему
нарушал единство колорита. Однако наш дворянин, казалось, не был недоволен этой
радугой, которую он постарался подогнать под цвет лица, замазав рубец
ярко-красной губной помадой. После этого он облачился в великолепный костюм,
который принес к нему в комнату портной прежде, чем он потребовал его вызвать.
Разряженный,
надушенный и вооруженный до зубов, он вторично спустился во двор и принялся
оглаживать высокого вороного коня, который по красоте не имел бы себе равных,
если бы его не портил точно такой же, как у его хозяина, шрам от сабли
немецкого рейтара, полученный в одной из последних битв гражданской войны.
Тем не
менее этот дворянин, которого наши читатели несомненно узнали без труда и который
был от лошади в не меньшем восторге, чем от самого себя, уже сидел в седле на
четверть часа раньше остальных участников поездки, и нетерпеливое ржание его
скакуна разносилось по всему двору гизовского дворца, а ему вторило восклицание
«черт побери!», произносимое на все лады – в зависимости от того, насколько
удавалось всаднику справляться со своим конем. Лошадь мгновенно была укрощена,
стала послушной и покорной, признав законную власть всадника; однако победа
досталась ему не без шума, а этот шум, возможно, входивший в расчеты дворянина,
привлек к окошку даму; наш укротитель лошадей низко ей поклонился и получил в
ответ самую милую улыбку.
Пять
минут спустя герцогиня Неверская велела позвать своего управляющего.
– Сударь, –
обратилась она к нему, – был ли подан графу Аннибалу де Коконнасу
приличный завтрак?
– Да,
сударыня, – ответил управляющий. – Сегодня утром он кушал даже с
большим аппетитом, чем обычно.
– Хорошо,
сударь! – сказала герцогиня и обернулась к своему первому свитскому
дворянину:
– Господин
д'Аргюзон! Мы едем в Лувр. Прошу вас, присмотрите за графом Аннибалом де
Коконнасом: он ранен и еще слаб, – и я ни в коем случае не хочу, чтобы с
ним приключилось что-нибудь плохое. Это вызовет насмешку гугенотов, у которых
на него зуб с благословенной ночи святого Варфоломея.
С этими
словами герцогиня Неверская села на лошадь и весело отправилась в Лувр, где был
назначен общий сбор.
Было два
часа пополудни, когда вереница всадников, сверкая золотом, драгоценностями и
великолепными костюмами, появилась на улице Сен-Дени из-за угла Кладбища
невинно убиенных и развернулась на ярком солнце между рядами мрачных домов, как
огромная змея, переливающаяся разными цветами.
|
