Глава 7
Судьи
– Ну,
мой храбрый друг, – сказал Коконнас Ла Молю, когда приятели встретились
после допроса, на котором в первый раз зашла речь о восковой фигурке, –
по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время судьи сами откажутся от нас,
а это совсем не то, что отказ врачей: врач, отказывается от больного, когда уже
не может его спасти; а тут как раз наоборот: если судья отказывается от
обвиняемого – значит он потерял всякую надежду отрубить ему голову.
– Да, –
подхватил Ла Моль, – мне даже кажется, что в этой учтивости и
обходительности тюремщиков, в этих эластичных дверях наших камер я узнаю наших
благородных подруг. Ведь я просто не узнаю Болье – по крайней мере судя по
тому, что я о нем слышал.
– Ну,
я-то его прекрасно узнаю, – сказал Коконнас, – только это дорого
будет стоить. А впрочем – что ж? – одна из них принцесса, другая –
королева, обе богаты, а лучшего случая употребить деньги на доброе дело им не
представится. Теперь повторим наш урок: нас отводят в часовню и оставляют под
охраной нашего тюремщика; в указанном месте мы находим кинжалы, я продырявливаю
живот тюремщику…
– О
нет, нет, только не живот – так ты лишишь его пятисот экю. Бей в руку.
– Ну
да, в руку! Это значило бы погубить беднягу! Сейчас видно будет, что мы с этим
добрым человеком заодно. Нет, нет, в правый бок – и ловко скользнуть по ребрам;
такой удар и правдоподобен, и безвреден.
– Хорошо,
пусть так, а затем…
– Затем
ты завалишь входную дверь скамейками. Наши принцессы выбегут из-за престола,
где они спрячутся, и Анриетта откроет дверцу ризницы. Честное слово, теперь я
люблю Анриетту; должно быть, она мне изменила, коль скоро это так обновляюще на
меня подействовало.
– А
затем мы скачем в лес, – сказал Ла Моль тем трепещущим голосом, который
исходит из уст, словно музыка. – Каждому из нас довольно поцелуя, чтобы
стать счастливым и сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся,
пригнувшись к нашим быстроногим скакунам, а сердце сладко замирает? О, этот
страх – превосходное чувство! Как хорош этот страх на воле, когда на боку у
тебя добрая, обнаженная шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры своему коню, а
он при каждом крике уже не скачет – летит!
– Да,
Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? – заметил
Коконнас. – Я имею право говорить об этом, ибо сам кое-что испытал в этом
роде. Когда бледная рожа Болье впервые появилась в моей камере, а позади него
блеснули протазаны и зловеще лязгнуло железо о железо, – клянусь тебе, я
сразу подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его гнусной
физиономии Между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было
моим единственным утешением, но я не много потерял ночью я увидел его во сне.
– Да, –
говорил Ла Моль, следуя за улыбавшейся ему мыслью и не сопровождая своего друга
в путешествии, которое совершала его мысль по стране фантазии, – да, они
все предусмотрели, даже место нашего убежища. Мы едем в Лотарингию, дорогой
друг. По правде говоря, я предпочел бы Наварру; в Наварре я был бы у нее, но
Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, мы там будем всего в восьмидесяти милях
от Парижа. Знаешь, Аннибал, о чем я буду жалеть, выходя отсюда?
– Вот
тебе на! Честное слово, не знаю… Я все сожаления оставляю здесь.
– Мне
будет жаль, что мы не сможем взять с собой почтенного тюремщика, вместо того,
чтобы…
– Да
он и сам не захотел бы, – возразил Коконнас, – он слишком много
потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства, а
может быть, и повышение по службе. Как счастлив будет этот молодец, когда я его
убью!.. Но что с тобой?
– Так…
ничего… У меня мелькнула одна мысль.
– Видно,
не больно веселая, если ты так страшно побледнел?
– Я
спрашиваю себя, зачем нас поведут в часовню.
– Как
зачем? Для причастия, – ответил Коконнас. – Думаю, что так.
– Но
ведь в Часовню уводят только приговоренных к смертной казни или после
пытки, – возразил Ла Моль.
– Ого!
Это заслуживает внимания, – слегка побледнев, ответил Коконнас. –
Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй! Ключарь! Друг
мой!
– Вы
звали меня, сударь? – спросил тюремщик, карауливший на верхних ступенях
лестницы.
– Да,
звал. Поди сюда.
– Вот
он я.
– Условленно,
что мы бежим из часовни, так ведь?
– Те! –
с ужасом оглядываясь вокруг, произнес ключарь.
– Не
беспокойся, никто нас не слышит.
– Да,
сударь, вы бежите из часовни.
– Значит,
нас поведут в часовню?
– Конечно,
таков обычай.
– Так
это обычай?
– Да,
по обычаю после вынесения смертного приговора осужденным разрешается провести в
часовне ночь накануне казни.
Коконнас
и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.
– Вы,
стало быть, полагаете, что нас приговорят к смертной казни? – спросил Ла
Моль.
– Непременно…
Да и вы сами так думаете.
– Как
– мы сами?
– Конечно…
Если бы вы думали иначе, вы не стали бы подготавливать побег.
– А
знаешь, он совершенно прав, – обратился Коконнас к Ла Молю.
– Да…
по крайней мере теперь я знаю, что мы, как видно, играем в опасную игру, –
ответил Ла Моль.
– А
я-то! – сказал тюремщик. – Вы думаете, я не рискую? А вдруг от
волнения этот господин ударит не в тот бок…
– Э,
черт побери! Хотел бы я быть на твоем месте, – медленно произнес
Коконнас, – и не иметь дела ни с какой другой рукой, кроме этой, и только
с тем железом, которым тебя коснусь я.
– Смертный
приговор! – тихо сказал Ла Моль. – Нет, этого не может быть!
– Не
может быть? Почему же? – простодушно спросил тюремщик.
– Тс-с! –
произнес Коконнас. – Мне показалось, что внизу отворили дверь.
– Верно, –
подхватил тюремщик. – По камерам, господа, по камерам!
– А
когда, по-вашему, нам вынесут приговор? – спросил Ла Моль.
– Самое
позднее завтра. Но вы не беспокойтесь: тех, кого надо предупредить, непременно
предупредят.
– Тогда
обнимем друг друга и простимся с этими стенами.
Друзья
горячо обнялись и вернулись в свои камеры:
Ла Моль
– вздыхая, Коконнас – напевая.
До семи
часов вечера ничего нового не произошло. На Венсеннский донжон спустилась темная,
дождливая ночь – ночь, созданная для побега Коконнасу принесли ужин, и он
поужинал с обычным своим аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть под
дождем, хлеставшим по стенам замка, и уже готовился заснуть под глухой,
однообразный шум ветра, как вдруг ему почудилось, что ветер, к которому он не
раз прислушивался с тоскливым чувством, которого он ни разу не ощущал до
тюрьмы, как-то странно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей
яростью, чем обычно. Это странное явление повторялось всякий раз, как открывали
камеры на верхнем этаже, в особенности камеру напротив. По этому шуму Аннибал
всегда догадывался, что тюремщик сейчас придет: этот шум говорил о том, что
тюремщик выходит от Ла Моля.
На сей
раз, однако, пьемонтец тщетно вытягивал шею и напрягал слух.
Время
шло, никто к нему не приходил.
«Странно, –
рассуждал Коконнас, – у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может,
Ла Моля вызвали на допрос? Или он заболел? Что это значит?».
Для
узника все – подозрение и тревога, и все – радость и надежда.
Прошло
полчаса, час, полтора.
Коконнас
с досады начал засыпать, как вдруг услыхал скрежет ключа в замочной скважине и
вскочил с постели.
«Ого!
Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? –
подумал он. – Черт побери! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни
зги не видно: лишь бы лошади не ослепли!».
С
веселым лицом он собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тот
приложил палец к губам, весьма красноречиво делая знаки глазами.
И в
самом деле, за его спиной слышался шорох и виднелись тени.
Внезапно
он разглядел в темноте две каски, на которые коптившая свеча бросила золотистые
точки.
– Ого!
Зачем здесь эта зловещая свита? – шепотом спросил он. – Куда мы идем?
Тюремщик
ответил только вздохом, очень похожим на стон.
– Черт
побери! Вот проклятая жизнь! – пробормотал Коконнас. – Вечно какие-то
крайности, нет под ногами твердой земли: то барахтаешься в воде на глубине в
сто футов, то летаешь над облаками – середины нету! Слушайте, куда мы идем?
– Следуйте
за алебардщиками, сударь, – произнес картавый голос, показавший Коконнасу,
что замеченных им солдат сопровождал судебный пристав.
– А
господин де Ла Моль? – спросил Коконнас. – Где он? Что с ним?
– Следуйте
за алебардщиками, – тем же тоном повторил тот же картавый голос.
Пришлось
повиноваться. Коконнас вышел из своей камеры и увидел человека в черном – обладателя
столь неприятного голоса. Это был пристав, маленький горбун, который,
несомненно, пошел по судейской части затем, чтобы скрыть под длинным черным
одеянием другой свой недостаток: он был кривоног.
Коконнас
начал медленно спускаться по винтовой лестнице. На втором этаже конвой остановился.
– Спуститься-то
спустились, но не настолько, насколько нужно, – прошептал Коконнас.
Дверь
открылась. У Коконнаса было зрение рыси и чутье ищейки; он сразу почуял судей и
разглядел в темноте силуэт человека с голыми руками, при виде которого пот
выступил у него на лбу. Однако он принял веселый вид, слегка склонил голову
налево, как предписывали правила той эпохи и, подбоченясь, вошел в зал.
Кто-то
отдернул занавес, и Коконнас в самом деле увидел судей и секретарей суда.
В
нескольких шагах от судей и этих секретарей сидел на скамейке Ла Моль.
Коконнаса
подвели к судьям. В ожидании вопросов он встал против них и кивком головы с
улыбкой приветствовал Ла Моля.
– Как
ваше имя, сударь? – спросил председатель суда.
– Марк-Аннкбал
де Коконнас, – изысканно вежливо отвечал он, – граф де Монпантье.
Шено и прочая, и прочая; но я полагаю, что наши титулы вам известны.
– Где
вы родились?
– В
Сен-Коломбане, близ Сузы.
– Сколько
вам лет?
– Двадцать
семь лет и три месяца.
– Хорошо, –
сказал председатель суда.
«Видно,
ему это понравилось», – пробормотал Коконнас.
– Теперь
скажите, – выждав, пока секретарь запишет ответы обвиняемого, продолжал
председатель:
– С
какой целью вы оставили службу у герцога Алансонского?
– Чтобы
быть вместе с господином де Ла Молем, вот с этим моим другом, который оставил у
него службу за несколько дней до меня.
– Что
вы делали на охоте, когда вас арестовали?
– Как
что?.. Охотился, – ответил Коконнас.
– Король
тоже был на этой охоте, и там у него начались первые приступы той болезни, которой
он страдает в настоящее время.
– По
этому поводу я ничего не могу сказать – я был далеко от короля. Я даже не знал,
что он чем-то заболел. Судьи переглянулись с недоверчивой усмешкой.
– Ах,
вы не знали?.. – переспросил председатель.
– Да,
сударь, и мне очень жаль короля. Хотя французский король и не является моим королем,
но я чувствую к нему большую симпатию.
– В
самом деле?
– Честное
слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому. Признаюсь, его я…
– Речь
идет не о герцоге Алансонском, сударь, а о его величестве…
– Я
уже сказал вам, что я его покорнейший слуга, – ответил Коконнас с
очаровательной развязностью, принимая небрежную позу.
– Если,
как вы утверждаете, вы действительно слуга его величества, то не скажете ли
суду, что вам известно о магической статуэтке?
– Ах,
вот как! Мы, значит, возвращаемся к истории со статуэткой?
– Да,
сударь, а вам это не по вкусу?
– Как
раз наоборот! Предпочитаю статуэтку. Продолжайте!
– Почему
эта статуэтка оказалась у господина де Ла Моля?
– У
господина де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене!
– Таким
образом, вы признаете, что она существует?
– Разумеется,
признаю, если мне ее покажут.
– Вот
она. Это та самая, которая вам известна?
– Очень
хорошо известна.
– Секретарь,
запишите, – сказал председатель, – обвиняемый признался, что видел
эту статуэтку у господина де Ла Моля.
– Нет,
нет, – возразил Коконнас, – не путайте! Видел у Рене.
– Пусть
будет – у Рене. Когда?
– В
тот единственный раз, когда я и господин де Ла Моль были у Рене.
– Вы,
значит, признаете, что вместе с господином де Ла Молем были у Рене?
– Вот
так так! Да разве я это когда-нибудь скрывал?
– Секретарь,
запишите: обвиняемый признался, что был у Рене в целях колдовства.
– Э,
потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны! Об этом
я не сказал ни слова.
– Вы
отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?
– Отрицаю!
Колдовство совершилось случайно и непреднамеренно.
– Но
оно имело место?
– Я
не могу отрицать, что происходило нечто похожее на чародейство.
– Секретарь
запишите: обвиняемый признался, что у Рене совершилось чародейство с целью
умертвить короля.
– Как
с целью умертвить короля? Это гнусная ложь! Никогда никакого чародейства с
целью умертвить короля не было!
– Вот
видите, господа, – сказал Ла Моль.
– Молчать! –
приказал председатель и, повернувшись к секретарю, продолжал:
– С
целью умертвить короля. Записали?
– Да
нет же, нет, – возразил Коконнас. – Да и статуэтка изображает вовсе
не мужчину, а женщину.
– Что
я вам говорил, господа? – вмешался Ла Моль.
– Господин
де Ла Моль! Вы будете отвечать, когда мы будем вас допрашивать, – заметил
председатель, – не перебивайте допрос других. Итак, вы утверждаете, что
это женщина?
– Конечно,
утверждаю.
– Почему
же на ней корона и королевская мантия?
– Да
очень просто, черт возьми, – отвечал Коконнас, – потому что она…
Ла Моль
встал и приложил палец к губам. «Верно, – подумал Коконнас. – Но что
бы такое рассказать, что пришлось бы по вкусу этим господам?».
– Вы
продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?
– Разумеется,
настаиваю.
– Но
отказываетесь сообщить суду, кто эта женщина?
– Это
моя соотечественница, – вмешался Ла Моль. – Я любил ее и хотел, чтобы
и она меня полюбила.
– Допрашивают
не вас, господин де Ла Моль! – крикнул председатель. – Молчите, или
вам заткнут рот!
– Заткнут
рот? – воскликнул Коконнас. – Как вы сказали, господин в черном?
Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Полноте!
– Введите
Рене, – распорядился генеральный прокурор Лагель.
– Да,
да, введите Рене, – сказал Коконнас, – посмотрим, кто окажется прав:
вы трое или мы двое…
Рене
вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согнувшийся под гнетом преступления,
которое он собирался совершить, – преступления еще более тяжкого, чем те,
которые он совершил доселе.
– Мэтр
Рене! – обратился к нему председатель. – Узнаете ли вы здесь
присутствующих двух обвиняемых?
– Да,
сударь, – ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.
– А
где вы их видели?
– В
разных местах, в том числе и у меня.
– Сколько
раз они у вас были?
– Один
раз.
По мере
того как говорил Рене, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо же Ла Моля,
напротив, оставалось серьезным, как будто у него возникло какое-то
предчувствие.
– Ас
какой целью они были у вас? Рене, казалось, на мгновение заколебался.
– Чтобы
заказать мне восковую фигурку, – ответил он.
– Простите,
простите, мэтр Рене, – вмешался Коконнас, – вы допускаете небольшую
ошибку.
– Молчать! –
сказал председатель и, обращаясь к Рене, продолжал:
– Эта
фигурка изображает мужчину или женщину?
– Мужчину, –
ответил Рене.
Коконнас
подскочил, словно от электрического разряда.
– Мужчину! –
воскликнул он.
– Мужчину, –
повторил Рене, но таким слабым голосом, что председатель едва его расслышал.
– А
почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?
– Потому,
что статуэтка изображает короля.
– Подлый
лжец! – в бешенстве крикнул Коконнас.
– Молчи,
молчи, Коконнас, – перебил его Ла Моль, – пусть этот человек говорит:
каждый волен губить свою душу.
– Но
не тело других, черт подери!
– А
что означает стальная иголка в сердце статуэтки и буква «М» на крошечном
флажке? – спросил председатель.
– Иголка
заменяет шпагу или кинжал, буква «М» означает «смерть».
Коконнас
хотел броситься на Рене и задушить его, но четверо конвойных удержали пьемонтца.
– Хорошо, –
сказал прокурор Лагель, – трибуналу достаточно этих сведений. Отведите узников
в камеры ожидания.
– Но
нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! – воскликнул
Коконнас.
– Протестуйте,
сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали?
Конвойные
схватили обвиняемых и вывели – Ла Моля в одну дверь, Коконнаса – в другую.
Затем
прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени, и сказал:
– Не
уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа.
– С
кого начать, сударь? – почтительно снимая колпак, спросил этот человек.
– С
того, – сказал председатель, показывая на Ла Моля, который еще виднелся,
как тень, между двумя конвойными.
Затем
председатель подошел к Рене, который г трепетом ожидал, что его опять отведут в
Шатле, где он был заключен.
– Прекрасно,
сударь, – сказал ему председатель, – будьте спокойны: королева и
король будут извещены, что раскрытием истины в этом деле они обязаны вам.
Вместо
того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и ответом председателю
был лишь глубокий вздох.
|