Глава 3
Ключи открывают не только
те двери, для которых сделаны
Возвратясь
в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. В отсутствие
Маргариты приходила г-жа де Сов. Она принесла ключ, который прислала ей
королева-мать. Это был ключ от комнаты, где находился в заключении Генрих
Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел
сегодняшнюю ночь у г-жи де Сов.
Маргарита
взяла ключ и, вертя его в руках, продумала каждое слово из письма г-жи де Сов,
взвесила значение каждой буквы и, наконец, как будто разгадала замысел
Екатерины.
Она
взяла перо, обмакнула его в чернила и написала:
«Сегодня
вечером не ходите к г-же де Сов, будьте у королевы Наваррской.
Маргарита».
Потом
она свернула бумажку трубочкой, всунула ее в полую часть ключа и приказала
Жийоне, как только стемнеет, подсунуть ключ узнику под дверь.
Покончив
с этим, Маргарита подумала о несчастном раненом, заперла все двери, вошла в кабинет
и, к своему великому удивлению, увидела, что Ла Моль уже одет в свое
продранное, испачканное кровью платье.
Заметив
ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал
на софу, превращенную в кровать.
– Что
это значит, сударь? Почему вы так плохо выполняете предписания вашего
врача? – спросила Маргарита. – Я предписала вам покой, а вы, вместо
того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот!
– Ваше
величество, я не виновата, – сказала Жийона. – Я просила, я умоляла
его сиятельство не сходить с ума, а он сказал, что не останется в Лувре.
– Вы
хотите уйти из Лувра?! – спросила Маргарита, глядя с изумлением на
молодого человека, потупившего глаза. – Да ведь это немыслимо! Вы не
можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, у вас дрожат колени. И еще сегодня
утром у вас из раны шла кровь!..
– Ваше
величество! Сколь горячо я благодарил вас за то, что вы дали мне убежище вчера,
столь же горячо молю вас позволить мне уйти сегодня.
– Я
даже не знаю, как назвать такое безрассудство, – ответила изумленная
королева, – это хуже, чем неблагодарность!
– Ваше
величество! – умоляюще складывая руки, воскликнул Ла Моль. – Не
обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на
всю жизнь!
– Значит,
ненадолго! – сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его
словах. – Или ваши раны откроются – и вы умрете от потери крови, или же
узнают, что вы гугенот, – и вы не сделаете по улице и ста шагов, как вас
убьют!
– И
все-таки я должен уйти из Лувра, – прошептал Ла Моль.
– Должны?! –
повторила Маргарита, глядя на него ясным, глубоким взглядом, и, чуть побледнев,
произнесла:
– Да!
Да! Понимаю! Извините, сударь! За стенами Лувра, конечно, есть женщина, которую
ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это
понимаю. Почему же вы сразу мне не сказали… или, вернее, как я сама не подумала
об этом?! Долг гостеприимства – оберегать чувства гостя так же, как и лечить
его раны, и заботиться о его душе так же, как и о его теле.
– Вы
глубоко заблуждаетесь, – возразил Ла Моль. – Я почти одинок на свете
и совсем одинок в Париже – здесь меня никто не знает. В этом городе первый
человек, с которым заговорил я, был тот, кто хотел меня убить, а первой
женщиной, которая заговорила со мной, были вы, ваше величество.
– Тогда
почему же вы хотите уйти? – в недоумении спросила Маргарита.
– Потому,
что прошлую ночь вы, ваше величество, совсем не спали, и потому, что сегодня
ночью… Маргарита покраснела.
– Жийона, –
сказала она, – уже темнеет, я думаю, что пора отнести ключ.
Жийона
улыбнулась и вышла.
– Но
если вы в Париже одиноки, без друзей, что же вы будете делать? – спросила
Маргарита.
– У
меня будет много друзей, сударыня. Когда за мной гнались, я вспомнил мою мать –
она была католичка; мне чудилось, что она летит передо мной, указывая мне путь
к Лувру и держа в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей
матери, если Господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше, чем спас мне
жизнь: Он послал мне ангела, чтобы я полюбил жизнь.
– Но
вы не можете ходить; вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.
– Сегодня
я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне трудно, но
мне нужно дойти только до Луврской площади, а там – будь что будет!
Маргарита,
подперев голову рукой, глубоко задумалась.
– А
почему вы больше не упоминаете о короле Наваррском?
Маргарита
умышленно задала этот вопрос.
– Что
же, когда вы пожелали принять католичество, у вас пропало желание служить
королю Наваррскому?
– Ваше
величество, – побледнев, отвечал Ла Моль, – вы угадали истинную
причину, по которой я хочу уйти… Я знаю, что королю Наваррскому грозит
величайшая опасность и что даже вы, ваше величество, принцесса крови, едва ли
сможете спасти ему жизнь.
– Что
это значит? – спросила Маргарита. – Что вы хотите сказать? И о какой
опасности вы говорите?
– В
том кабинете, где меня поместили, слышно все, – нерешительно отвечал Ла
Моль.
«А ведь
верно, – подумала Маргарита, – то же самое говорил мне и герцог де
Гиз».
– Так
что же вы слышали? – спросила она.
– Во-первых,
утром я слышал разговор вашего величества с братом.
– С
Франсуа? – покраснев, воскликнула Маргарита.
– Да,
с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, я слышал разговор мадмуазель
Жийоны с госпожой де Сов.
– Так
эти два разговора…
– Да,
ваше величество! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И ваш
супруг придет сюда вслед за герцогом Алансонским и госпожой де Сов. Он поведает
вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы нескромен… я не могу, не
должен… прежде всего, я не хочу быть нескромным!
Тон,
каким Ла Моль произнес эти слова, дрожь в его голосе и смущенный вид юноши внезапно
объяснили Маргарите все.
– Так!
Значит, лежа в кабинете, вы слышали все, что говорилось в этой комнате? –
спросила она.
– Да,
ваше величество.
– И
чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня
ночью?
– Сию
же секунду, если вы, ваше величество, милостиво дозволите мне уйти.
– Бедный
ребенок! – сказала Маргарита с нежностью и жалостью в голосе.
Удивленный
таким ласковым ответом вместо ожидаемой суровой отповеди, Ла Моль робко поднял
голову; глаза его встретились с глазами Маргариты, и, словно притягиваемый
некоей магической силой, он был уже не в состоянии оторваться от ясных,
проницательных глаз королевы.
– Значит,
вы считаете, что неспособны сохранить тайну? – мягко спросила Маргарита,
откинувшись на спинку кресла и наслаждаясь тем, что, сидя в полумраке за
спущенной ковровой занавеской, может, не выдавая себя, свободно читать в душе
Ла Моля.
– Я
человек жалкий, – ответил Ла Моль, – я не уверен в себе самом и не
выношу чужого счастья.
– Но
чьего же счастья? – с улыбкой спросила Маргарита. – Ах да! Счастья
короля Наваррского! Бедный Генрих!
– Вот
видите, он счастлив! – воскликнул Ла Моль.
– Счастлив?..
– Да,
потому что вы, ваше величество, жалеете его. Маргарита теребила в руках
шелковый кошелек и выдергивала из него золотые нити шнурка.
– Итак,
вы твердо решили не встречаться с королем Наваррским? – спросила она.
– Боюсь,
что теперь я буду в тягость его величеству…
– Ас
моим братом, герцогом Алансонским?
– С
герцогом Алансонским?! – воскликнул Ла Моль. – О нет! Нет, сударыня!
С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!
– Но
почему же? – дрожа от волнения, спросила Маргарита.
– Потому,
что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству
королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число
друзей герцога Алансонского и герцога де Гиза.
На этот
раз потупила глаза Маргарита, чувствуя, что удар попал ей прямо в сердце; она
сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля.
В эту
минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона ответила
утвердительным взглядом, давая понять, что ей удалось передать ключ королю
Наваррскому.
Маргарита
перевела взгляд на Ла Моля, пребывавшего в нерешительности; он опустил голову
на грудь и побледнел, страдая от ран телесных и душевных.
– Господин
де Ла Моль горд, – сказала Маргарита, – и я не решаюсь сделать ему
одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.
Ла Моль
встал, сделал шаг к Маргарите и хотел склониться перед вей в знак готовности повиноваться,
но от сильной, острой, жгучей боли у него выступили слезы, и, чувствуя, что
вот-вот упадет, он ухватился за стенной ковер, чтобы удержаться на ногах.
– Вот
видите, – воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, –
вот видите, я еще нужна вам!
– О
да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу! – едва заметно
шевеля губами, прошептал Ла Моль.
В это
мгновение послышались три удара в дверь.
– Вы
слышите? – испуганно спросила Жийона.
– Уже! –
прошептала Маргарита.
– Отпереть?
– Подожди.
Это может быть король Наваррский.
– Ваше
величество! – воскликнул Ла Моль, которому эти слова придали силы, хотя
королева произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна
Жийона:
– Молю
вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной!
Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда говорить буду я! А когда я заговорю,
то, надеюсь, вы сами меня выгоните.
– Замолчите,
несчастный! – сказала Маргарита, ощущавшая неизъяснимое очарование в этих
упреках молодого человека. – Замолчите сейчас же!
– Ваше
величество, повторяю: из этого кабинета слышно все, – продолжал Ла Моль,
не услыхав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. – Не дайте мне
умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!
– Молчите!
Молчите! – приказала Маргарита.
– О,
вы безжалостны! Вы ничего не хотите слушать, ничего не хотите понять! Поймите,
что я люблю вас!..
– Да
замолчите же, говорят вам! – перебила Маргарита и зажала ему рот своей
теплой душистой ладонью.
Молодой
человек взял ее в руки и прижался к ней губами.
– Все-таки… –
прошептал он.
– Все-таки
замолчите, ребенок! Что это за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?
Маргарита
выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетной
рукою унять сердцебиение.
– Жийона,
отвори! – приказала она.
Жийона
вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось лукавое, умное и немного
встревоженное лицо короля Наваррского.
– Вы
звали меня, ваше величество? – спросил король Наваррский Маргариту.
– Да,
ваше величество. Вы получили мое письмо?
– Получил,
и, должен признаться, не без удивления, – ответил Генрих, оглядываясь с
некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.
– И
не без тревоги, не правда ли? – прибавила Маргарита.
– Не
отрицаю. Однако, несмотря на то, что я окружен беспощадными врагами и еще более
опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие
– это было в вечер нашей свадьбы – и как в другой раз в них засияла звезда
мужества: это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.
– Итак? –
с улыбкой спросила Маргарита мужа, видимо старавшегося проникнуть к ней в душу
– Итак, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам,
тотчас сказал себе: у короля Наваррского, безоружного узника, оставшегося без
друзей, есть только одна возможность погибнуть с блеском, смертью, которую
занесут на скрижали истории, – это смерть от предательства жены, и вот я
пришел.
– Государь, –
ответила Маргарита, – вы заговорите по-иному, когда узнаете, что все происходящее
в данную минуту – дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.
Услышав
это, Генрих чуть не попятился, и его проницательные серые глаза глянули на Маргариту
из-под черных бровей вопросительно и с любопытством.
– Успокойтесь,
государь! – с улыбкой сказала королева. – Я вовсе не собираюсь
утверждать, что эта женщина – я.
– Однако
ведь это вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?
– Да,
я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что записка от меня. А ключ –
это уже другие дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем вы его получили, он
побывал в руках четырех женщин.
– Четырех?! –
с изумлением воскликнул Генрих.
– Да,
четырех, – подтвердила Маргарита. – В руках королевы-матери, госпожи
де Сов, Жийоны и моих. Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.
– Давайте
поговорим серьезно, а главное – откровенно, – сказала Маргарита. –
Сегодня возникли слухи о том, что вы, ваше величество, дали согласие отречься
от протестантского вероисповедания. Это правда?
– Неправда,
сударыня; я еще не дал согласия.
– Но
вы уже решились поступить таким образом?
– То
есть я обдумываю это. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король?
Клянусь, есть вещи, которые стоят католической обедни!
– И
в том числе – жизнь, не правда ли? Генрих не удержался от улыбки.
– Государь,
вы недоговариваете! – продолжала Маргарита.
– Я
не могу говорить всего своим союзникам, а мы с вами, как вам известно, пока
только союзники; вот если бы вы были не только союзницей… но и…
– И
женой, хотите вы сказать, так ведь?
– Да…
и женой…
– Что
тогда?..
– Тогда,
пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов,
как они меня называют… Ну, а теперь я должен быть счастлив, если останусь в
живых.
Маргарита
посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого
тонкого ума, как Генрих Наваррский.
– Вы
уверены, что этого достигнете? – спросила она.
– Более
или менее уверен, – отвечал Генрих. – Ведь вы знаете, что в здешнем
мире никогда нельзя быть уверенным в чем бы то ни было.
– Но
верно то, – подхватила Маргарита, – что вы, ваше величество,
обнаруживаете такую скромность и такое бескорыстие, что, отказавшись от короны,
отказавшись от религии, вы, вероятно, откажетесь, как надеются некоторые, и от
союза с французской принцессой.
Эти
слова были полны такого глубокого значения, что Генрих невольно вздрогнул. Но
он тут же взял себя в руки.
– Соблаговолите
припомнить, что в настоящее время я не волен располагать собой. Следовательно,
я сделаю то, что мне прикажет французский король. А если бы в этих
обстоятельствах, когда речь идет, ни много ни мало, о моем престоле, о моей
чести и о моей жизни, удосужились бы посоветоваться со мной, я предпочел бы не
строить мое будущее на правах нашего насильственного брака, а укрыться в
каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.
Эта
покорность судьбе, этот смиренный отказ от всего на свете испугали Маргариту.
Она подумала, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX,
Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в
жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что
основывать на этом свое благополучие она не может. Честолюбие ужалило в сердце
молодую женщину, или, вернее, молодую королеву, которая стояла настолько выше
обыкновенных человеческих слабостей, что не могла поддаться им и поступиться
чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, но
искренне любящей, любовь несовместима с унижением, ибо истинная любовь тоже
честолюбива.
– Вы,
ваше величество, – сказала Маргарита с презрительной усмешкой, – как
видно, не очень-то верите в звезду, горящую над головой каждого монарха.
– Я
напрасно стал бы разыскивать мою звезду в такое время; ее закрыла грозовая
туча, которая сейчас грохочет надо мной, – отвечал Генрих.
– А
если дыхание женщины разгонит эту тучу, и ваша звезда засияет ярче прежнего?
– Это
очень трудно, – заметил Генрих.
– Вы
не верите в существование такой женщины?
– Я
не верю в ее могущество.
– Вы
хотите сказать – в ее желание?
– Я
сказал – в ее могущество и повторяю это слово. Женщина сильна по-настоящему
только тогда, когда любовь и личные интересы в ней одинаково сильны; когда же
ею движет что-нибудь одно, женщина так же уязвима, как Ахилл. А если я не
ошибаюсь, то на любовь женщины, о которой идет речь, я рассчитывать не могу.
Маргарита
промолчала.
– Послушайте, –
продолжал Генрих, – когда раздался последний удар колокола на
Сен-Жермен-Л'Осеруа, – вы, вероятно, стали думать о том, как отвоевать
свою свободу, которой другие воспользовались, чтобы истребить моих сторонников.
Ну, а мне пришлось думать о том, как спасти свою жизнь. Это было важнее всего…
Я прекрасно понимаю, что Наварра для нас потеряна, но Наварра – пустяки в
сравнении со свободой, вернувшей вам возможность громко говорить в вашей же
комнате, а ведь вы не осмеливались так говорить, когда кто-то подслушивал вас,
сидя в кабинете.
Маргарита,
сколь ни была она озабочена, не смогла не улыбнуться. Король Наваррский встал с
места, собираясь идти к себе, так как уже пробило одиннадцать часов и в Лувре
все или спали, или, во всяком случае, делали вид, что спят.
Генрих
сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто лишь сейчас
вспомнил о том, что привело его сюда.
– Да!
Может быть, вы хотели что-то сказать мне? – спросил Генрих. – Или вы
только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за отсрочку,
которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля?
Должен признать, что это было более чем своевременно и что вы, как некая
античная богиня, спустились на сцену в самый подходящий момент для того, чтобы
спасти мне жизнь.
– Несчастный! –
схватив мужа за руку, глухо вскрикнула Маргарита. – Неужели вы не понимаете,
что ничто не спасено – ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепец!
Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме
назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью
Маргарита желает получить удовлетворение?
– Да,
признаюсь, что… – начал изумленный Генрих.
Маргарита
пожала плечами с непередаваемым выражением лица.
В эту
самую минуту послышался странный звук, точно потайную дверь царапали чем-то
острым.
Маргарита
подвела к ней короля.
– Слушайте, –
сказала она.
– Королева-мать
выходит из своих покоев, – пролепетал чей-то прерывающийся от страха
голос, в котором Генрих тотчас узнал голос г-жи де Сов.
– Куда
она идет? – спросила Маргарита.
– К
вашему величеству.
По
быстро удаляющемуся шороху шелкового платья они поняли, что г-жа де Сов
убежала.
– Ого! –
произнес Генрих.
– Так
я и знала! – заметила Маргарита.
– Я
тоже опасался этого, – сказал Генрих, – и вот доказательство,
смотрите.
Быстрым
движением руки он расстегнул черный бархатный камзол, и Маргарита увидала
тонкую стальную кольчугу и длинный миланский кинжал, который тотчас же сверкнул
в руке Генриха, как змея на солнце.
– Очень
вам тут помогут сталь и панцирь! – воскликнула Маргарита. – Спрячьте,
спрячьте ваш кинжал, государь: да, это королева-мать! Но королева-мать – одна.
– Однако…
– Молчите!
Я слышу – вот она!
Приблизив
губы к уху Генриха, она прошептала несколько слов, и юный король выслушал ее
внимательно, хотя и с удивлением.
В ту же
минуту Генрих исчез за пологом кровати.
Маргарита
с легкостью пантеры метнулась к кабинету, где, весь дрожа, сидел Ла Моль, отперла
дверь, в темноте нашла молодого человека и сжала ему руку.
– Тихо! –
шепнула Маргарита, наклоняясь к нему так близко, что Ла Моль почувствовал на
своем лице влажное веяние ее теплого, душистого дыхания. – Тихо!
Выйдя из
кабинета и затворив за собой дверь, она распустила волосы, разрезала кинжальчиком
шнурки на платье и бросилась в постель.
И
вовремя: в замке уже поворачивали ключ.
У
Екатерины Медичи были ключи от всех дверей в Лувре.
– Кто
там? – крикнула Маргарита, услыхав, как Екатерина приказывала четверым
сопровождавшим ее дворянам сторожить за дверью.
Словно
испуганная неожиданным вторжением в ее спальню, она, уже одетая в белый пеньюар,
выскочила из-за полога, встала на приступок кровати и сделала такое изумленное
лицо при виде Екатерины, что обманула даже флорентийку, затем подошла к матери
и поцеловала ей руку.
|