Глава 6
Долг платежом красен
А
теперь, если читателю интересно, почему король Наваррский не принял господина
де Ла Моля, почему господин де Коконнас не мог увидеться с герцогом де Гизом и
почему, наконец, оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре фазанами,
куропатками и дикой козой, поужинали яичницей с салом в гостинице «Путеводная
звезда», пусть читатель соблаговолит вернуться вместе с нами в старинное
королевское жилище и последовать за Маргаритой Наваррской, которую Ла Моль
потерял из виду у входа в большую галерею.
Когда
Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог Генрих де Гиз,
которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с которой спускалась
Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в коридор, а коридор вел к
покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.
Екатерина
Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на раскрытый Часослов и
поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой благодаря косметике
флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две должности – парфюмера и
отравителя.
Вдова
Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти мужа. Теперь
это была женщина лет пятидесяти двух – пятидесяти трех, но благодаря еще свежей
полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои, как и ее наряд, имели
вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены, ткани, мебель. Только по верху
балдахина над королевским креслом, где сейчас спала любимая левретка
королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и получившая
мифологическое имя – Фебея,[6]
яркими красками была написана радуга, а вокруг нее греческий девиз «Phos pherei
te kal althren», который дал ей король Франциск I и который можно перевести
следующим стихом:
Несет
с собой он сеет, покой и тишину.
И вот
когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу, вызывавшую
ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином, какой-то мужчина
внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув бледное лицо,
сказал:
– Дело
плохо.
Екатерина
подняла голову и увидела герцога де Гиза.
– Как,
дело плохо?! – переспросила она. – Что это значит, Генрих?
– Это
значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что если мы
станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать
еще долго, а может быть, и всю жизнь.
– Что
же случилось? – спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное
выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие
выражения.
– Сейчас
я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго ли нам терпеть
все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после ранения их адмирала.
– И
что же вам ответил мой сын? – спросила Екатерина.
– Он
ответил: «Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы подстрекатель
убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь, как знаете. А я и
сам сумею защититься, если оскорбят меня…» С этими словами он повернулся ко мне
спиной и отправился кормить собак.
– И
вы не попытались задержать его?
– Конечно,
попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть только он, и ответил
хорошо известным вам тоном: «Герцог, мои собаки проголодались, а они не люди, и
я не могу заставлять их ждать…» Тогда я пошел предупредить вас.
– И
хорошо сделали, – сказала королева-мать.
– Но
как же быть?
– Сделать
последнюю попытку.
– А
кто ее сделает?
– Я.
Король один?
– Нет.
У него господин де Таванн.
– Подождите
меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.
С этими
словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных
подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели
отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких
птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.
По
дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по
которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.
Она
бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного
ровными ломтями.
– Сын
мой! – заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что
король вздрогнул.
– Что
с вами? – быстро обернувшись, спросил король.
– Сын
мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше
от Парижа.
– А
почему? – спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными
глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.
– А
потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви,
потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а
здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен.
– Но
послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, – ответил Карл
IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. – Какой-то мерзавец уже
отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка,
в королевстве должно же быть правосудие!
– О,
не беспокойтесь, сын мой, – отвечала Екатерина, – они не останутся
без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему:
сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.
– Ах,
вот как! – произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка
подозрения. – Вы так думаете?
– Ах,
сын мой, – продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих
мыслей, – неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза
или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына
Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?
– Ну,
ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, – ответил Карл.
– Что
же нам делать, сын мой?
– Ждать,
матушка, ждать! В этом – вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный,
самый ловкий тот, кто умеет ждать.
– Ждите,
а я ждать не стану.
С этими
словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в
свои покои. Карл остановил ее.
– В
конце концов, что же мне делать, матушка?! – спросил он. – Прежде
всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.
Екатерина
вернулась.
– Граф, –
сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, – подойдите к нам и
скажите королю, что, по-вашему, надо делать.
– Ваше
величество, вы позволите? – спросил граф.
– Говори,
Таванн, говори!
– Ваше
величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан?
– Черт
возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.
– Только
для того, чтобы он вас не ранил, – заметила Екатерина.
– И
ради удовольствия, – ответил король со вздохом, который свидетельствовал
об удальстве, переходившем в кровожадность. – Но убивать своих подданных
мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и
католики.
– В
таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому
не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, – сказала Екатерина.
– Это
вы так думаете, матушка, – молвил король, всем своим видом показывая, что
не очень верит предсказаниям матери.
– Разве
вы не видели сегодня де Муи и его присных?
– Конечно,
видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не справедлива? Он просил
меня казнить убийцу его отца, который покусился и на жизнь адмирала. Разве мы
не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а вашего супруга, хотя его смерть
– просто несчастный случай?
– Хорошо,
государь, оставим этот разговор, – ответила задетая за живое
королева-мать. – Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу,
мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои
грехи, трепещу и покоряюсь.
Снова
сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к королю во время
этого разговора, занять ее место и сделать последнюю попытку.
Карл IX
проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он принялся ласкать
собак, насвистывая охотничью песенку.
Вдруг он
прервал свое занятие.
– У
моей матери истинно королевский ум, – заговорил он, – у нее нет ни
колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков гугенотов
за то, что они явились просить правосудия! Разве они не имеют на это права в
конце-то концов?
– Несколько
десятков, – тихо повторил герцог де Гиз.
– А-а,
вы здесь, герцог! – сказал король, притворившись, что только сейчас его
увидел. – Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот если бы кто-нибудь
пришел ко мне и сказал: «Государь, вы разом будете избавлены от всех врагов, и
завтра не останется ни одного из них, кто мог бы упрекнуть вас за смерть всех
прочих», – ну, тогда Дело другое!
– Государь… –
начал герцог де Гиз.
– Таванн,
оставьте Марго, посадите ее на жердочку, – перебил король, – хотя она
и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее
ласкали.
Таванн
посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать уши борзой.
– Государь, –
снова заговорил герцог де Гиз, – значит, если бы вашему величеству
сказали: «Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов…».
– Предстательством
какого же святого свершится это чудо?
– Государь,
сегодня двадцать четвертое августа, день памяти святого Варфоломея, –
стало быть, все свершится его Предстательством.
– Это
великий святой – он пошел на то, чтобы с него заживо содрали кожу! –
заметил король.
– Тем
лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы на своих мучителей.
– И
это вы, кузен, вашей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня ночью десять
тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и шутник же вы, господин де Гиз!
И король
разразился хохотом, но хохот был неестественный и прокатился по комнате
каким-то зловещим эхом.
– Государь,
одно слово, только одно слово! – настаивал герцог, невольно затрепетав от
этого смеха, звучавшего демонически. – Один ваш знак – и все уже готово. У
меня швейцарцы, у меня тысяча сто дворян, у меня рейтары, у меня горожане; у
вашего величества – ваша личная охрана, ваши друзья, ваше католическое
дворянство… Нас двадцать против одного.
– Так
что ж, кузен, раз вы так сильны, какого черта вы приходите жужжать мне об этом
в уши? Действуйте сами, действуйте сами!..
И король
отвернулся к собакам.
Тут
портьера приподнялась, и показалась Екатерина.
– Все
хорошо, – шепнула она Гизу, – настаивайте, и он уступит.
Портьера
опустилась, но Карл IX то ли не заметил этого, то ли сделал вид, что не
заметил.
– Но
я должен знать, – заметил герцог де Гиз, – угожу ли я вашему
величеству, если сделаю то, что хочу сделать.
– Честное
слово, кузен Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу, но я не поддамся,
черт возьми! Разве я не король?
– Пока
нет, государь, но завтра вы станете королем, если захотите.
– Ах,
вот как! – подхватил Карл IX. – Значит, убьют и короля Наваррского, и
принца Конде… у меня в Лувре!.. Фу!
И король
еле слышно добавил:
– За
его стенами – дело другое.
– Государь! –
воскликнул герцог. – Сегодня вечером они идут кутить с вашим братом, герцогом
Алансонским.
– Таванн, –
сказал король с прекрасно разыгранным раздражением, – неужели вы не
видите, что злите мою собаку? Идем, Актеон, идем!
Не желая
больше слушать, Карл IX ушел к себе, оставив Таванна и герцога де Гиза почти в
прежней неизвестности.
Другого
рода сцена разыгралась вслед за этим у Екатерины, которая посоветовала герцогу
де Гизу держаться твердо и вернулась в свои покои, где застала всех, кто обычно
присутствовал при ее отходе ко сну.
Когда
Екатерина вернулась к себе, лицо у нее было столь же веселым, сколь мрачным оно
было, когда она шла к королю. Она с самым приветливым видом отпустила по
очереди своих придворных дам и кавалеров, и вскоре у нее осталась одна королева
Маргарита, которая сидела у открытого окна, погрузившись в глубокую
задумчивость и глядя в небо.
Уже два
или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать приоткрывала рот,
чтобы заговорить, и каждый раз мрачная мысль останавливала слова, готовые
сорваться с ее губ.
В это
время портьера приподнялась, и появился Генрих Наваррский.
Собачка
проснулась, спрыгнула с кресла и подбежала к нему.
– Это
вы, сын мой? – вздрогнув, спросила Екатерина. – Разве вы ужинаете в
Лувре?
– Нет, –
отвечал Генрих. – Герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по
городу. Я был почти уверен, что застану их здесь, любезничающих с вами.
Екатерина
улыбнулась.
– Ну
что ж, идите, идите, господа… Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда
угодно!.. Правда, дочь моя? – спросила она.
– Да,
правда; свобода так прекрасна и так заманчива! – ответила Маргарита.
– Вы
хотите сказать, что я мешаю вам быть свободной? – сказал Генрих, склоняясь
перед женой.
– Нет,
я страдаю не за себя, а за положение женщины вообще.
– Сын
мой, вы не увидитесь с адмиралом? – спросила Екатерина.
– Может
быть, и увижусь.
– Зайдите
к нему и подайте пример другим, а завтра расскажете мне, как его здоровье.
– Раз
вы этого хотите, я, разумеется, зайду к нему.
– Я
ничего не хочу… – заметила Екатерина. – Кто там еще?.. Не пускайте,
не пускайте!
Генрих
уже сделал шаг к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в это
мгновение стенной ковер поднялся, и показалась белокурая головка г-жи де Сов.
– Ваше
величество, это парфюмер Рене: вы приказали ему прийти.
Екатерина
бросила быстрый, как молния, взгляд на Генриха».
Юный
король слегка покраснел и почти тотчас же смертельно побледнел: он услышал имя
убийцы своей матери. Поняв, что лицо выдает его волнение, он отошел к окну и
прислонился к подоконнику.
Собачка
зарычала.
В тот же
миг вошли двое: тот, о ком доложили, и та, которая не нуждалась в докладе.
Первым
был парфюмер Рене, который подошел к Екатерине со слащавой любезностью флорентийских
слуг; в руках он нес открытый ящик, перегороженный на отделения, в которых
стояли коробки с пудрой и флаконы. Второй была герцогиня Лотарингская, старшая
сестра Маргариты. Она вошла в потайную дверь, ведущую в кабинет короля, дрожа
всем телом, бледная, как смерть. Герцогиня надеялась, что Екатерина, которая
вместе с г-жой де Сов рассматривала содержимое ящика, принесенного Рене, не
заметит ее, и села рядом с Маргаритой, около которой стоял король Наваррский,
закрыв лицо руками, как человек, который старается прийти в себя после
обморока.
Но
Екатерина обернулась.
– Дочь
моя, – обратилась она к Маргарите, – вы можете идти к себе. А вы, сын
мой, – сказала она Генриху, – идите развлекаться в город.
Маргарита
поднялась; Генрих стал к ней вполоборота.
Герцогиня
Лотарингская схватила Маргариту за руку.
– Сестра, –
заговорила она торопливым шепотом, – герцог де Гиз, который хочет спасти
вам жизнь за то, что вы спасли его жизнь, просил передать вам, чтобы вы не
уходили к себе, а остались здесь!
– Что
вы сказали, Клод? – спросила Екатерина, оборачиваясь к дочери.
– Ничего,
матушка.
– Вы
что-то сказали Маргарите шепотом.
– Я
только пожелала ей спокойной ночи и передала сердечный привет от герцогини Неверской.
– А
где эта красавица герцогиня?
– У
своего деверя, герцога де Гиза.
Екатерина
подозрительно посмотрела на сестер и нахмурилась.
– Клод,
подойдите ко мне! – приказала она дочери.
Клод
повиновалась. Екатерина взяла ее за руку.
– Что
вы ей сказали?.. Болтунья! – прошептала она, стиснув руку дочери так, что
та вскрикнула.
Хотя
Генрих ничего не слышал, от него не ускользнула пантомима королевы-матери, Клод
и Маргариты.
– Окажите
мне честь и разрешите поцеловать вам руку, – обратился он к жене.
Маргарита
протянула ему дрожащую руку.
– Что
она сказала? – прошептал Генрих, наклоняясь к руке жены.
– Чтобы
я не выходила из Лувра. Ради Бога, не выходите и вы.
Это была
молния, но при свете этой на мгновение вспыхнувшей молнии Генрих увидел целый
заговор.
– Это
еще не все, – сказала Маргарита, – вот письмо, которое привез вам
один провансальский дворянин.
– Господин
де Ла Моль?
– Да.
– Спасибо, –
взяв письмо и спрятав его под камзолом, сказал Генрих.
Отойдя
от растерянной жены, он положил руку на плечо флорентийца.
– Ну
как идет ваша торговля, Рене? – спросил он.
– Неплохо,
ваше величество, неплохо, – ответил отравитель со своей коварной улыбкой.
– Еще
бы, когда состоишь поставщиком всех коронованных особ Франции и других
стран, – сказал Генрих.
– Кроме
короля Наваррского, – нагло ответил флорентиец.
– Вы
правы, мэтр Рене, черт вас побери, – сказал Генрих, – но моя бедная
мать, ваша покупательница, умирая, рекомендовала мне вас. Зайдите ко мне завтра
или послезавтра и принесите ваши лучшие парфюмерные изделия.
– Это
не вызовет косых взглядов, – с улыбкой заметила Екатерина, – ведь
говорят, что…
– Что
у меня карман тощий, – со смехом подхватил Генрих. – Кто вам сказал
об этом, матушка? Марго?
– Нет,
сын мой, госпожа де Сов, – отвечала Екатерина.
В эту
минуту герцогиня Лотарингская, несмотря на все свои усилия, не смогла
сдержаться и разрыдалась. Генрих Наваррский даже не обернулся.
– Сестра,
что с вами? – воскликнула Маргарита и бросилась к Клод.
– Пустяки,
пустяки, – сказала Екатерина, становясь между молодыми женщинами, – у
нее бывают приступы нервного возбуждения, и врач Мазилло советует лечить ее
благовониями.
Екатерина
еще сильнее, чем в первый раз, сжав руку старшей дочери, обернулась к младшей.
– Марго,
вы разве не слыхали, что я предложила вам идти к себе? Если этого недостаточно,
я вам приказываю, – сказала она.
– Простите, –
отвечала бледная, трепещущая Маргарита, – желаю вашему величеству доброй
ночи.
– Надеюсь,
что ваше пожелание исполнится. Спокойной ночи, спокойной ночи.
Маргарита
напрасно старалась перехватить взгляд мужа – он даже не повернулся в ее сторону,
и Маргарита вышла, едва держась на ногах.
Воцарилось
минутное молчание; Екатерина устремила пристальный взгляд на герцогиню
Лотарингскую, а та молча смотрела на мать, сжимая руки.
Генрих
стоял к ним спиной, но следил за этой сценой в зеркале, делая вид, что помадит
усы помадой, которую преподнес ему Рене.
– А
вы, Генрих, разве не собираетесь уходить? – спросила Екатерина.
– Ах
да! – воскликнул король Наваррский. – Честное слово, я совершенно
забыл, что меня ждут герцог Алансонский и принц Конде! А все из-за этих
изумительных духов – они одурманили меня и, сдается мне, отбили память. До
свидания!
– До
свидания! А завтра вы расскажете мне, как себя чувствует адмирал?
– Не
премину. Ну, Фебея, что с тобой?
– Фебея! –
сердито крикнула Екатерина.
– Отзовите
ее, сударыня, она не хочет меня выпустить.
Королева-мать
встала, взяла собачку за ошейник и держала ее, пока Генрих не вышел, а уходил
он с таким спокойным и веселым лицом, как будто в глубине души не чувствовал,
что над ним нависла смертельная опасность.
Собачка,
отпущенная Екатериной Медичи, бросилась за ним, но дверь затворилась; тогда она
просунула свою длинную мордочку под портьеру и протяжно, жалобно завыла.
– Теперь,
Карлотта, – сказала Екатерина баронессе де Сов, – позовите герцога де
Гиза и Таванна – они в моей молельне; вернитесь с ними и посидите с герцогиней
Лотарингской: ей опять нехорошо.
|