Глава 10
Смерть, обедня или
бастилия
Как уже
известно читателю, Маргарита заперла дверь и вернулась к себе. Но когда она,
вся дрожа, вошла в комнату, она увидела Жийону – та, в ужасе прижавшись к двери
кабинета, смотрела на пятна крови, разбрызганной по мебели, постели и ковру.
– Ох,
сударыня! – воскликнула она, увидев королеву. – Ох, сударыня, неужели
он умер?
– Тише,
Жийона, – строго сказала Маргарита, подчеркивая необходимость этого
требования.
Жийона
умолкла.
Маргарита
вынула из кошелька золоченый ключик и, отворив дверь кабинета, указала своей
приближенной на молодого человека.
Ла Молю
удалось встать и подойти к окну. Под руку ему подвернулся кинжальчик, какие в
то время носили женщины, и молодой человек схватил его, услышав, что отпирают
дверь.
– Не
бойтесь, – сказала Маргарита. – Клянусь душой, вы в безопасности!
Ла Моль
упал на колени.
– Ваше
величество! – воскликнул он. – Вы для меня больше, чем королева! Вы
божество!
– Не
волнуйтесь, сударь, – сказала королева, – у вас еще продолжается
кровотечение… Ох, Жийона! Смотри, какой он бледный… Скажите, куда вы ранены?
– Я
помню, что первый удар мне нанесли в плечо, а второй – в грудь, – отвечал Ла
Моль, стараясь разобраться в охватившей все его тело боли и найти главные
болевые точки, – все остальные раны не стоят внимания.
– Посмотрим, –
сказала Маргарита. – Жийона, принеси мне шкатулочку с бальзамами.
Жийона
вышла и тотчас вернулась, держа в одной руке шкатулочку, в другой серебряный,
позолоченный кувшин с водой и кусок тонкого голландского полотна.
– Жийона,
помоги мне приподнять его, – сказала Маргарита, – если он
приподнимется сам, то лишится последних сил.
– Ваше
величество, я так смущен… я, право, не могу позволить… – пролепетал Ла
Моль.
– Надеюсь,
сударь, что вы не будете мешать нам, – сказала Маргарита. – Раз мы
можем вас спасти, было бы преступлением дать вам умереть.
– О,
я предпочел бы умереть, чем видеть, как вы, королева, пачкаете руки в моей
недостойной крови!.. – воскликнул Ла Моль. – О, ни за что! Ни за что!
И он
почтительно отстранился.
– Эх,
дорогой дворянин, – с улыбкой заметила Жийона, – вы уже испачкали
своей кровью и постель, и всю комнату ее величества.
Маргарита
запахнула халат на своем батистовом пеньюаре, пестревшем кровавыми пятнышками.
Это движение, исполненное женской стыдливости, напомнило Ла Молю, что он держал
в объятиях и прижимал к груди королеву, такую красивую и так горячо им любимую,
и легкий румянец стыда мелькнул на бледных щеках юноши.
– Ваше
величество, – с трудом выговорил он, – разве вы не можете поручить
позаботиться обо мне какому-нибудь хирургу?
– Хирургу-католику,
да? – спросила королева таким тоном, что Ла Моль все понял и вздрогнул.
– Разве
вы не знаете, – продолжала королева с редкостной теплотой в голосе и
взгляде, – что мы, дочери королей, обязаны изучать свойства растений и
уметь приготовлять бальзамы? Во все времена облегчение страданий было нашим
долгом – долгом женщин и королев. И если верить нашим льстецам, мы не уступим
любому хирургу. Разве до вас не доходили слухи о том, сколь сведуща я в
медицине?.. Ну, Жийона, за дело!
Ла Моль
еще пытался сопротивляться, повторяя снова и снова, что лучше умереть, чем
обременять королеву собой, что ее труды, которые она возьмет на себя из
сострадания, могут потом возбудить отвращение к нему. Но эта борьба
окончательно исчерпала его силы. Он пошатнулся, закрыл глаза, запрокинул голову
и снова лишился чувств.
Маргарита
подняла кинжал, который выпал у него из рук, быстро перерезала шнуры его камзола,
а Жийона другим кинжалом распорола, вернее, разрезала рукава.
Затем
Жийона взяла льняное полотно, смоченное свежей водой, и смыла кровь, сочившуюся
из плеча и груди молодого человека, а в это время Маргарита, взяв острый
золотой зонд, начала исследовать раны так осторожно и так умело, как это мог бы
сделать в подобных обстоятельствах только Амбруаз Паре.
Рана в
плече оказалась глубокой, клинок же, ударивший в грудь, скользнул по ребрам и задел
мускулы, и ни один из этих ударов не повредил того естественного панциря,
который защищает сердце и легкие.
– Рана
болезненная, но не смертельная, acernmum humeri vulnus, поп autem
lethale, – прошептала ученая красавица хирург. – Дай мне бальзам,
Жийона, и приготовь корпию.
Между тем
Жийона уже успела насухо вытереть и надушить грудь молодого человека, его руки
античной формы, его красивые плечи и шею, прикрытую густыми кудрями, больше походившую
на шею статуи из паросского мрамора, чем на часть тела израненного, чуть живого
человека.
– Бедный
юноша, – прошептала Жийона, любуясь не столько делом своих рук, сколько
тем, над кем она трудилась.
– Красив!
Не правда ли? – спросила Маргарита с чисто королевской откровенностью.
– Да,
ваше величество; но, по-моему, не следовало бы оставлять его на полу; нужно
поднять его и уложить на софу, к которой он прислонился.
– Ты
права, – отвечала Маргарита.
Обе
женщины нагнулись, соединенными усилиями подняли Ла Моля и положили его на широкую
софу с резной спинкой, стоявшую у окна, которое они приотворили, чтобы раненый
дышал чистым воздухом.
Ла Моль,
разбуженный этим перемещением, вздохнул и открыл глаза. Он испытывал теперь то
непередаваемое блаженство, какое испытывает раненый, который возвращается к
жизни и который вместо жгучих болей ощущает покой, а вместо теплого,
тошнотворного запаха крови чувствует благоухание бальзамов.
Он начал
лепетать какие-то бессвязные слова, но Маргарита с улыбкой приложила палец к
его губам. Послышался стук в дверь.
– Это
стучатся в потайную дверь, – сказала Марго.
– Кто
б это мог быть? – спросила Жийона.
– Пойду
посмотрю, – сказала Маргарита, – а ты останься и не отходи от него ни
на минуту.
Маргарита,
закрыв за собой дверь в кабинет, вошла в свою комнату и отперла дверь потайного
хода, ведущего к королю и к королеве-матери.
– Госпожа
де Сов! Это вы? – воскликнула она, отшатываясь от баронессы не с испугом,
а с ненавистью, как бы подтверждая бесспорную истину, что женщина никогда не
прощает другую женщину, отнявшую у нее хотя бы и нелюбимого мужчину.
– Да,
это я, ваше величество! – произнесла г-жа де Сов, умоляюще складывая руки.
– Вы
здесь, сударыня? – повышая голос, продолжала донельзя удивленная
Маргарита. Шарлотта упала на колени.
– Простите,
ваше величество, – заговорила она, – я понимаю, как я перед вами
виновата. Но если бы вы знали все!.. Не вся вина лежит на мне, был и особый
приказ королевы-матери!..
– Встаньте, –
сказала Маргарита. – Я полагаю, вы явились сюда не для того, чтобы оправдываться
передо мной! Встаньте и говорите, зачем вы пришли.
– Я
пришла… – с полубезумным видом говорила Шарлотта, продолжая стоять на
коленях, – я пришла, чтобы узнать, не здесь ли он?..
– Кто
– здесь? О ком вы говорите, сударыня?.. Ничего не понимаю!
– Я
говорю о короле.
– О
короле? Вы бегаете за ним даже ко мне? Вы же отлично знаете, что здесь он не
бывает!
– Ax! –
продолжала баронесса де Сов, не отвечая на эти выпады и, видимо, даже не
понимая их. – Дай Бог, чтобы он был здесь!
– Почему?
– Ах,
Боже мой! Да потому, сударыня, что гугенотов избивают, а король Наваррский –
вождь гугенотов.
– Я
забыла об этом! – воскликнула Маргарита, хватая за руку г-жу де Сов и
вынуждая ее встать. – Я не подумала, что королю грозит такая же опасность,
как другим!
– Большая,
в тысячу раз большая! – воскликнула Шарлотта.
– В
самом деле, герцогиня Лотарингская предупреждала меня. Я говорила ему, чтобы он
не выходил на улицу. Разве он вышел?
– Нет,
нет, он в Лувре. Но его нигде нет! Если он не здесь…
– Нет,
здесь его нет…
– Ой! –
в порыве отчаяния воскликнула г-жа де Сов. – Тогда ему конец!
Королева-мать поклялась погубить его.
– Погубить!
Вы меня пугаете!.. Нет, не может быть! – сказала Маргарита.
– Ваше
величество, – продолжала г-жа де Сов с силой, какую Дает только
любовь. – я повторяю: никто не знает, где король Наваррский!
– А
где королева-мать?
– Королева-мать
послала меня за герцогом де Гизом и господином Таванном, которые были у нее в
молельне, а потом отпустила. Я поднялась к себе и, простите, стала ждать, как
всегда…
– Моего
мужа, не так ли? – спросила Маргарита.
– Он
не пришел. Тогда я стала искать его повсюду, расспрашивать всех. Какой-то
солдат сказал мне, будто он видел, как король шел в сопровождении конвоя с
обнаженными шпагами, и это было до избиения гугенотов, а избиение началось час
тому назад.
– Благодарю
вас, сударыня, – сказала Маргарита. – И хотя чувство, побудившее вас
действовать, для меня еще одна обида, я все же вас благодарю.
– В
таком случае простите, – сказала г-жа де Сов, – ваше прощение даст
мне силы вернуться к себе: ведь я не посмею идти за вами даже на расстоянии.
Маргарита
протянула ей руку.
– Идите
к себе, а я пойду к королеве-матери, – сказала она. – Король
Наваррский под моей защитой – я обещала ему быть его союзницей и слово сдержу.
– А
если вам не удастся пройти к королеве-матери?
– Тогда
я пройду к брату Карлу, надо будет поговорить с ним.
– Идите,
идите, ваше величество, – сказала Шарлотта, уступая дорогу
Маргарите, – и да поможет вам Бог!
Маргарита
быстро пошла по коридору. Но в конце коридора она обернулась и посмотрела, не
идет ли сзади г-жа де Сов. Г-жа де Сов шла за ней.
Увидев,
что она свернула на лестницу, которая вела в ее комнаты, королева Наваррская
направилась к королеве-матери.
Вся
обстановка в Лувре изменилась: вместо толпы придворных, которые, почтительно приветствуя
королеву, уступали ей дорогу, Маргарита все время натыкалась то на дворцовых
стражников с окровавленными протазанами и в одежде, забрызганной кровью, то на
дворян в разорванных плащах, с лицами, почерневшими от пороха; они разносили
приказания и депеши – одни входили, другие выходили, и все эти люди, сновавшие
по галереям, напоминали огромный страшный муравейник.
Маргарита
все же быстро продвигалась вперед и наконец дошла до передней покоев королевы-матери.
Но переднюю охраняли два ряда солдат, не пропускавших никого, кроме тех, кто
знал особый пароль.
Маргарита
тщетно пыталась пробраться сквозь эту живую изгородь. В дверь, которая то и
дело отворялась и затворялась, она видела Екатерину, помолодевшую от
нахлынувших на нее забот и такую деятельную, словно ей было двадцать лет; она
получала письма, распечатывала их, писала, раздавала приказания, одним что-то
говорила, другим улыбалась, награждая более дружеской улыбкой тех, кто больше
других был запылен и обагрен кровью.
И всю
эту страшную суматоху, с шумом перекатывавшуюся по Лувру, покрывали доносившиеся
с улицы и все учащавшиеся ружейные выстрелы.
«Мне ни
за что не проникнуть к ней. Лучше, не теряя времени, пойти к брату», –
подумала Маргарита после трех безуспешных попыток пройти сквозь ряды
алебардщиков.
В это
время мимо шел герцог де Гиз; он только что сообщил королеве-матери о смерти адмирала
и теперь возвращался продолжать бойню.
– Генрих! –
окликнула его Маргарита. – Где король Наваррский?
Герцог с
удивленной усмешкой взглянул на Маргариту, поклонился и молча вышел в сопровождении
своих телохранителей.
Маргарита
догнала одного командира, который уже выходил из Лувра, но перед выходом
приказал солдатам зарядить аркебузы.
– Где
король Наваррский? – спросила она. – Ваша светлость, где король
Наваррский?
– Не
знаю, я не из охраны его величества, – ответил командир.
– А-а,
дорогой Рене! – воскликнула Маргарита, увидев парфюмера Екатерины. –
Вы… вы от королевы-матери?.. Не знаете ли, что сталось с моим мужем?
– Сударыня,
вы не можете не помнить, что его величество король Наваррский отнюдь не друг
мне… Даже говорят, – добавил он с гримасой, скорее напоминавшей оскал,
нежели улыбку, – будто он смеет обвинять меня в том, что я в соучастии с
королевой Екатериной отравил его мать.
– Нет!
Нет! Милейший Рене, не верьте этому! – воскликнула Маргарита.
– О!
Мне это безразлично, сударыня! – ответил парфюмер, – ни король
Наваррский, ни его сторонники теперь уже никому не страшны!
Он
повернулся к Маргарите спиной.
– Господин
де Таванн! Господин де Таванн! – закричала Маргарита проходившему Таванну. –
Прошу вас, на одну секунду!
Таванн
остановился.
– Где
Генрих Наваррский? – спросила Маргарита.
– Где?
Думаю, что разгуливает в городе вместе с герцогом Алансонским и принцем
Конде, – громко ответил Таванн и чуть внятно, так, чтобы его слышала
только Маргарита, добавил:
– Ваше
прекрасное величество! Если вам угодно видеть того, за чье место я отдам жизнь,
постучитесь в Оружейную палату короля.
– Спасибо,
спасибо, Таванн! Благодарю вас, я сейчас же иду туда! – ответила
Маргарита, уловившая из слов Таванна только это важное для себя указание.
Маргарита
побежала к королю.
«После
того, что я обещала ему, после того, как он обошелся со мной в ту ночь, когда
неблагодарный Генрих де Гиз прятался у меня в кабинете, я не могу допустить его
гибели!» – шептала она.
Она
постучалась в двери королевских покоев, но за дверью стояли два отряда
дворцовой стражи.
– К
королю входа нет, – сказал подошедший быстрым шагом офицер.
– А
мне? – спросила Маргарита.
– Приказ
для всех.
– Но
я королева Наваррская! Я его сестра!
– Приказ
не допускает исключений; примите мои извинения.
И офицер
запер дверь.
– Он
погиб! – воскликнула Маргарита, встревоженная зловещим видом всех этих
людей, или дышавших местью, или непреклонных. – Да, да, теперь все
понятно… Из меня сделали приманку… Я – ловушка, в которую поймали гугенотов и
теперь избивают… Ну нет! Я все-таки войду, хотя бы мне грозила смерть!
Маргарита,
как сумасшедшая, мчалась по коридорам и галереям, и вдруг, пробегая мимо одной
дверки, услышала тихую, почти мрачную песнь – до того она была монотонна. Кто-то
за дверью дрожащим голосом пел кальвинистский псалом.
– Ах,
это милая Мадлон, кормилица моего брата – короля! Это она!.. – воскликнула
Маргарита и хлопнула себя по лбу, озаренная внезапно возникшей у нее
мыслью. – Господь, покровитель всех христиан, помоги мне! И Маргарита, не
теряя надежды, тихонько постучалась в дверку.
* * *
Когда
Генрих Наваррский, получив предупреждение от Маргариты и поговорив с Рене,
все-таки вышел от королевы-матери, хотя милая собачка Фебея, как добрый гений,
старалась удержать его, он встретил нескольких дворян-католиков, которые, под
тем предлогом, что хотят оказать ему почет, проводили Генриха до его покоев,
где его поджидало человек двадцать гугенотов и, коль уж скоро они собрались у
молодого короля, они решили не покидать его, ибо за несколько часов до этой
роковой ночи предчувствие беды ощущалось в Лувре. Они остались, и никто и не
думал их тревожить. Но при первом ударе колокола на Сен-Жермен-Л'Осеруа,
похоронным звоном отдавшемся в сердцах этих людей, вошел Таванн и в гробовой
тишине объявил Генриху, что король Карл IX желает с ним поговорить.
Никто не
пытался оказать сопротивление, да такая мысль даже в голову никому не пришла. В
галереях и коридорах Лувра полы скрипели под ногами солдат, которых внутри
здания и во дворе собралось около двух тысяч. Генрих Наваррский, простившись с
друзьями, которых ему не суждено было увидеть вновь, пошел за Таванном – тот
проводил его до маленькой галереи, прилегающей к королевским покоям, и оставил
его одного, безоружного, с тяжелым сердцем, изнемогавшим от страха.
Король
Наваррский провел так, минута за минутой, два страшных часа, со все
возрастающим ужасом прислушиваясь к звукам набата и грохоту выстрелов, видя в
застекленное решетчатое оконце, как в зареве пожара или при свете факелов
мелькали убийцы и беглецы, но не понимая, что значат и эти вопли отчаяния, и
эти крики ярости: несмотря на то, что он хорошо знал Карла IX, королеву-мать и
герцога де Гиза, он все же и представить себе не мог, какая страшная драма
разыгрывается в эти часы.
Генрих
не отличался храбростью, но у него было Другое, более ценное качество – сила
духа: он боялся опасности, но с улыбкой шел ей навстречу в сражении – в
открытом поле, при свете дня, на глазах у всех, под резкую гармонию труб и
вибрирующую, глухую барабанную Дробь… А здесь он был безоружен, одинок,
взаперти, в полутьме, где еле-еле можно было разглядеть врага, подкравшегося
незаметно, и сталь, готовую разить. Эти два часа остались, пожалуй, самыми жестокими
часами в его жизни.
Когда
Генрих уже начал понимать, что, по всей вероятности, происходит заранее обдуманное
избиение, вдруг, к великому его смятению, за ним пришел какой-то капитан и
повел его по коридору в покои короля. Едва они подошли к двери, как она
отворилась, пропустила их и тотчас, как по волшебству, затворилась за ними;
капитан ввел Генриха в Оружейную палату к Карлу IX.
Король
сидел в высоком кресле, положив руки на подлокотники и опустив голову на грудь.
При звуке шагов вновь прибывших Карл IX поднял голову, и Генрих заметил крупные
капли пота, выступившие у него на лбу.
– Добрый
вечер, Анрио! – резко произнес молодой король. – Ла Шатр, оставьте
нас!
Капитан
вышел.
С минуту
продолжалось мрачное молчание.
Генрих
тревожно оглядел комнату и убедился, что он остался наедине с королем.
Вдруг Карл
IX поднялся с кресла.
– Черт
подери, Анрио! Вы рады, что вы сейчас со мной? – резким движением головы
откидывая белокурые волосы и вытирая лоб, спросил он.
– Конечно,
государь, – отвечал король Наваррский, – я всегда счастлив быть с
вашим величеством.
– Лучше
быть здесь, чем там, а? – заметил Карл IX, не столько отвечая на
любезность зятя, сколько следуя течению своей мысли.
– Государь,
я не понимаю… – начал король Наваррский.
– Взгляните
– и поймете!
Король
подбежал, вернее – подскочил к окну. Подтащив к себе своего перепуганного зятя,
он указал ему на жуткие силуэты палачей на палубе какой-то барки, где они
резали или топили свои жертвы, которых к ним приводили ежеминутно.
– Скажите
же, ради Бога, что происходит? – спросил мертвенно-бледный Генрих.
– Меня
избавляют от гугенотов, – ответил Карл IX. – Видите вон там, над
Бурбонским дворцом, дым и пламя? Это дым и пламя пожара в доме адмирала. Видите
труп, который добрые католики волокут на разодранном матраце? Это труп зятя
адмирала, труп вашего друга Телиньи.
– Что
это значит?! – воскликнул король Наваррский, тщетно ища у себя на боку
рукоятку кинжала и содрогаясь от стыда и гнева, ибо он чувствовал в словах
Карла издевательство и угрозу одновременно.
– Это
значит, что я не желаю, чтобы меня окружали гугеноты! – закричал Карл IX,
внезапно придя в ярость и страшно побледнев. – Теперь вам понятно, Генрих?
Разве я не король? Не властелин?
– Но,
ваше величество…
– Мое
величество избивает и уничтожает сейчас всех некатоликов! Такова моя воля! Вы
не католик? – крикнул Карл IX, в котором гнев все время нарастал, как
некий чудовищный морской прилив.
– Государь!
Вспомните ваши слова: «Мне нет дела до вероисповедания тех, кто верно мне
служит!» – сказал Генрих.
– Ха-ха-ха! –
залился зловещим смехом Карл. – Ты, Анрио, просишь меня вспомнить мои
слова! Verba volant,[9]
как говорит моя сестричка Марго. Посмотри на тех, – продолжал он, показывая
пальцем на город, – разве они плохо служили мне? Разве не были храбры в
бою, мудры в совете, неизменно преданы? Все они были хорошими подданными! Но
они – гугеноты! А мне нужны только католики.
Генрих
молчал.
– Пойми
же меня, Анрио! – воскликнул Карл IX.
– Я
понял, государь…
– И
что же?
– Государь,
я не понимаю, почему король Наваррский должен поступить не так, как поступили
столько дворян и столько простых людей. Ведь в конце концов все эти несчастные
гибнут потому, что им предложили то самое, что вы, ваше величество, предлагаете
мне, а они это отвергли так же, как отвергаю я.
Карл
схватил молодого короля за руку и остановил на нем свой, обычно тусклый,
взгляд, начинавший теперь светиться зверским огнем.
– Ах,
так ты воображаешь, что я брал на себя труд предлагать перейти в католичество
тем, кого сейчас режут? – спросил Карл.
– Государь, –
сказал Генрих, высвобождая руку, – ведь вы умрете в вере своих отцов?
– Да,
черт подери! А ты?
– Я
тоже, государь, – ответил Генрих.
Карл
зарычал от бешенства и дрожащей рукой схватил лежавшую на столе аркебузу.
Генрих прижался к стене, пот выступил у него на лбу, как в смертной истоме, но,
благодаря своему огромному самообладанию, внешне он был спокоен и следил за
всеми движениями страшного монарха, застыв на месте, как птица, завороженная
змеей.
Карл IX
взвел курок аркебузы и в слепой ярости топнул ногой.
– Принимаешь
мессу? – крикнул он, ослепляя Генриха сверканием рокового оружия.
Генрих
молчал.
Карл
потряс своды Лувра самым ужасным ругательством, какое когда-либо произносилось
человеком, и лицо его из бледного сделалось зеленоватым.
– Смерть,
месса или Бастилия! – прицеливаясь в короля Наваррского, крикнул он.
– Государь!
Неужели вы убьете меня, своего брата? Генрих Наваррский, с его несравненной
силой духа, являвшейся одним из его самых лучших душевных качеств, воздержался
от прямого ответа на вопрос Карла IX: отрицательный ответ, вне всякого сомнения,
повлек бы за собой гибель.
Как это
бывает, тотчас же вслед за пароксизмом ярости началась реакция: Карл IX не повторил
вопроса, который он только что задал королю Наваррскому; после минутного
колебания, когда он только глухо хрипел, он повернулся к открытому окну и
прицелился в человека, бежавшего по набережной на противоположном берегу реки.
– Должен
же и я кого-нибудь убить! – крикнул Карл IX, бледный как смерть, с
налитыми кровью глазами.
Он
выстрелил и уложил бежавшего на месте.
Генрих
вскрикнул.
Карл IX
в страшном возбуждении начал безостановочно перезаряжать свою аркебузу и стрелять,
радостно вскрикивая при каждом удачном выстреле.
«Я
погиб, – подумал король Наваррский, – как только ему не в кого будет
стрелять, он убьет меня».
Вдруг
сзади раздался голос:
– Ну
как? Свершилось?
Это была
Екатерина Медичи, которая вошла неслышно, под гром последнего выстрела.
– Нет,
тысяча чертей! – заорал Карл IX, швыряя на пол аркебузу. – Нет!
Упрямец не хочет!..
Екатерина
не ответила. Она медленно перевела взгляд на Генриха Наваррского, стоявшего так
же неподвижно, как одна из фигур на стенном ковре, к которому он прислонился.
Потом Екатерина снова посмотрела на Карла, как будто спрашивая взглядом: «Тогда
почему же он жив?».
– Он
жив… Он жив… – заговорил Карл IX, он прекрасно понял ее взгляд и без
колебаний ответил на него:
– Он
жив потому, что он мой родственник.
Екатерина
усмехнулась.
Генрих
заметил ее усмешку и понял, что ему надо бороться прежде всего с Екатериной.
– Сударыня,
я отлично понимаю, что все это – дело ваших рук, а не моего шурина
Карла, – сказал он, – это вам пришла в голову мысль заманить меня в
ловушку; это вы задумали сделать из вашей дочери приманку, чтобы погубить нас
всех, и это вы разлучили меня с моей женой, чтобы избавить ее от неприятного зрелища
и чтобы она не видела, как меня убьют у нее на глазах…
– Да,
но этого не будет! – раздался чей-то прерывистый и страстный голос,
который Генрих мгновенно узнал и который заставил Карла IX вздрогнуть от
неожиданности, а Екатерину от ярости.
– Маргарита! –
воскликнул Генрих.
– Марго! –
сказал Карл IX.
– Дочь! –
прошептала Екатерина.
– Ваше
величество, – обратилась Маргарита к Генриху, – вы обвиняете и меня,
и вы правы и не правы; правы, ибо я действительно оказалась орудием гибели всех
вас; не правы, ибо я не знала, что вас ждет гибель. Сама я, сударь, жива только
благодаря случайности или, быть может, забывчивости моей матери. Но как только
я узнала, что вам грозит опасность, я тотчас вспомнила о моем долге. А долг
жены – разделять судьбу мужа. Изгонят вас – я пойду в изгнание; посадят в
тюрьму – я пойду за вами; убьют – я приму смерть.
Она
протянула руку Генриху, и он сжал ее если не с любовью, то с благодарностью.
– Бедняжка
Марго! Ты лучше бы уговорила его стать католиком, – сказал Карл IX.
– Государь,
поверьте мне, – со свойственным ей чувством собственного достоинства ответила
Маргарита, – ради вас самих не требуйте подлости от члена вашей
королевской семьи.
Екатерина
многозначительно взглянула на Карла.
– Брат! –
воскликнула Маргарита, которая поняла страшную мимику Екатерины так же хорошо,
как и Карл IX. – Вспомните, что вы сами дали мне его в супруги!
Карл IX,
под действием повелительного взгляда матери, с одной стороны, и умоляюще глядевших
на него глаз Маргариты, с другой, некоторое время пребывал в нерешительности,
но в конце концов Ормузд взял верх над Ариманом.[10]
– Сударыня, –
сказал он на ухо Екатерине, – Марго права: ведь Анрио – мой зять.
– Да, –
ответила сыну, тоже на ухо. Екатерина, – Да… Ну, а если бы он не был
зятем?
|
