Глава 2
Расследование
Зрелище,
поразившее молодых людей, когда их вводили в этот круг, принадлежало к числу
зрелищ поистине незабываемых, даже если оно представилось глазам раз в жизни и
на одно мгновение.
Как мы
уже сказали. Карл IX смотрел на всех проходивших перед ним дворян, которые были
заперты в хижине доезжачих и которых теперь его стража выводила наружу одного
за другим.
Король и
герцог Алансонский жадно ловили глазами каждое движение, ожидая, что вот-вот
выйдет и король Наваррский.
Ожидание
обмануло их.
Но этого
было мало: оставалось неизвестным, что же произошло с Генрихом и Маргаритой.
И вот
когда присутствующие заметили, что в конце дорожки появились молодые супруги,
герцог Алансонский побледнел, а Карл почувствовал, что у него отлегло от
сердца, ибо он безотчетно хотел, чтобы все, что заставил его сделать брат,
обернулось против него.
– Опять
ускользнул! – побледнев, прошептал Франсуа.
В эту
минуту у короля начался приступ такой страшной боли, что он выпустил поводья,
обеими руками схватился за бока и закричал, как кричат люди в бреду.
Генрих
поспешил к нему. Но пока он проскакал двести шагов, отделявших его от брата,
Карл пришел в себя.
– Откуда
вы приехали? – спросил король так сурово, что Маргарита взволновалась.
– Но…
С охоты, брат мой! – ответила она.
– Охота
была на берегу реки, а не в лесу.
– Мой
сокол унесся за фазаном, когда мы отстали, чтобы посмотреть на цаплю,
государь, – сказал Генрих.
– И
где же этот фазан?
– Вот
он! Красивый петух, не правда ли? И тут Генрих с самым невинным видом протянул
Карлу птицу, отливавшую пурпуром, золотом и синевой.
– Так,
так! Ну, а почему же, заполевав фазана, вы не присоединились ко мне? –
продолжал Карл.
– Потому,
что фазан полетел к парку, государь. А когда мы спустились на берег, то
увидели, что вы опередили нас на целых полмили, когда вы снова поднимались к
лесу. Тогда мы поскакали по вашим следам, так как, участвуя в охоте вашего
величества, мы не хотели от нее отбиться.
– А
все эти дворяне тоже были приглашены на охоту? – спросил Карл.
– Какие
дворяне? – с недоумением озираясь вокруг, переспросил Генрих.
– Да
ваши гугеноты, черт возьми! – ответил Карл. – Во всяком случае, если
кто-то и приглашал их, то не я.
– Нет,
государь, но, быть может, это герцог Алансонский, – заметил Генрих.
– Господин
д'Алансон! Зачем вы это сделали?
– Я? –
воскликнул герцог.
– Ну
да, вы, брат мой, – продолжал Карл. – Разве вы не объявили мне вчера,
что вы – король Наваррский? Значит, гугеноты, прочившие вас в короли, явились
поблагодарить вас за то, что вы приняли корону, а короля – за то, что он ее
отдал. Не так ли, господа?
– Да!
Да! – крикнули двадцать голосов. – Да здравствует герцог Алансонский!
Да здравствует король Карл!
– Я
не король гугенотов, – побледнев от злобы, сказал Франсуа и, бросив косой
взгляд на Карла, добавил:
– И
твердо надеюсь никогда им не быть.
– Глупости! –
сказал Карл. – А вам, Генрих, да будет известно, что я считаю все это
весьма странным.
– Государь! –
твердо ответил король Наваррский. – Да простит меня Бог, но можно подумать,
что меня подвергают допросу.
– А
если я вам скажу, что допрашиваю вас, – что вы на это ответите?
– Что
я такой же король, как вы, государь! – гордо ответил Генрих. – Что
королевский титул дает не корона, а рождение, и что отвечать я буду только
моему брату и другу, но никогда не стану отвечать судье.
– Очень
хотел бы я знать, однако, чего мне держаться, хоть раз в жизни! – тихо
сказал Карл.
– Пусть
сюда приведут господина де Муи, – сказал герцог Алансонский, – и вы
все узнаете. Господин де Муи, наверное, арестован.
– Есть
среди арестованных господин де Муи? – спросил король.
Генрих
вздрогнул от волнения и обменялся взглядами с Маргаритой, но это продолжалось
одно мгновение.
Никто не
отзывался.
– Господина
де Муи нет среди арестованных, – объявил де Нансе. – Кое-кому из моих
людей показалось, что они его видели, но они в этом не уверены.
Герцог
Алансонский пробормотал какое-то богохульство.
– Ах,
государь, да вот двое дворян герцога Алансонского, – вмешалась Маргарита,
показывая королю Ла Моля н Коконнаса, которые слышали весь этот разговор и на
сообразительность которых она считала возможным рассчитывать. – Допросите
их – они вам ответят.
Герцог
почувствовал нанесенный ему удар.
– Я
сам приказал задержать их именно для того, чтобы доказать, что они у меня не
служат, – возразил он.
Король
взглянул на двух друзей и вздрогнул, увидав Ла Моля.
– Ага,
опять этот провансалец! – сказал он. Коконнас грациозно поклонился.
– Что
вы делали, когда вас арестовали? – спросил король.
– Государь!
Мы беседовали на темы военные и любовные.
– Верхом?
Вооруженные до зубов? Готовясь бежать?
– Отнюдь
нет, государь; вы плохо осведомлены. Мы лежали в тени, под буком… Sub tegmine
fagi.
– Ах,
вы лежали в тени под буком?
– И
даже могли бы убежать, если бы думали, что чем-то навлекли на себя гаев вашего
величества. Послушай те, господа, – обратился Коконнас к легким
конникам, – полагаюсь на ваше солдатское слово: как вы думаете, могли бы
мы удрать от вас, если бы захотели?
– Эти
господа и шагу не сделали, чтобы убежать, – ответил лейтенант.
– Потому
что их лошади стояли далеко, – вмешайся герцог Алансонский.
– Покорнейше
прошу извинить меня, ваше высочество, – ответил Коконнас, – но Я уже
сидел на лошади, а мой друг, граф Лерак де Ла Моль, держал свою под уздцы.
– Это
правда, господа? – спросил король.
– Правда,
государь, – ответил лейтенант, – господин Коконнас даже соскочил с
лошади при виде нас.
Коконнас
криво улыбнулся, что означало: «Вот видите, государь!».
– Ну,
а эти две запасные лошади, два мула, сундуки, которыми они были
нагружены? – спросил Франсуа.
– Да
разве мы конюхи? Велите отыскать конюха, который стерег их, и спросите его!
– Его
там не было! – сказал взбешенный герцог.
– Значит,
он испугался и удрал, – отозвался Коконнас. – Нельзя требовать от
мужика такого же хладнокровия, как от дворянина!
– Все
время одни и те же увертки, – скрежеща зубами, рявкнул герцог
Алансонский. – К счастью, государь, я предупредил вас, что эти господа уже
несколько дней у меня не служат.
– Как,
ваше высочество! Я имею несчастье больше не служить у вас? – воскликнул
Коконнас.
– Э,
черт возьми! Кому это знать, как не вам, сударь? Ведь вы сами подали в отставку
в довольно наглом письме, которое я, слава Богу, сохранил и которое, к счастью,
при мне.
– Ах! –
воскликнул Коконнас. – Я думал, что вы, ваше высочество, простите мне
письмо, написанное по первому побуждению, под горячую руку. Это было, когда я
узнал, что вы, ваше высочество, собирались задушить моего друга Ла Моля в одном
из луврских коридоров.
– Что
вы говорите? – перебил его король.
– Я
тогда думал, что ваше высочество были одни, – с невинным видом продолжал
Коконнас. – Но потом я узнал, что трое других…
– Молчать! –
крикнул Карл. – Теперь я осведомлен достаточно хорошо! Генрих, –
обратился он к королю Наваррскому, – даете слово не бежать?
– Даю,
ваше величество.
– Возвращайтесь
в Париж вместе с господином де Нансе и оставайтесь под арестом у себя в
комнате. А вы, господа, – продолжал он, обращаясь к двум дворянам, –
отдайте ваши шпаги.
Ла Моль
взглянул на Маргариту. Она улыбнулась. Ла Моль сейчас же отдал шпагу ближайшему
из командиров.
Коконнас
последовал его примеру.
– А
господин де Муи отыскался? – спросил король.
– Нет,
государь, – ответил де Нансе, – или его не было в лесу, или он бежал.
– Еще
чего не хватало! – сказал король. – Едем домой! Мне холодно, я ослеп!
– Государь!
Это, верно, от раздражения, – заметил Франсуа.
– Да,
возможно. У меня какое-то мерцание в глазах. Где арестованные? Я ничего не
вижу. Разве сейчас ночь? О, Господи, сжалься надо мной! Я горю! Помогите!
Помогите!
Несчастный
король выпустил поводья, вытянул руки и опрокинулся навзничь; при этом втором
приступе испуганные придворные подхватили его на руки.
Франсуа
стоял в стороне и вытирал со лба пот; он один знал причину мучительного недуга
своего брата.
Король
Наваррский, стоявший с другой стороны, уже под стражей де Нансе, с возрастающим
удивлением смотрел на эту сцену.
– Эх, –
прошептал он; в нем говорил уму непостижимый инстинкт, который временами превращал
его в, так сказать, ясновидящего. – Пожалуй, для меня было бы лучше, если
бы меня схватили, когда я бежал!
Он
взглянул на Маргариту, которая своими большими, широко раскрытыми от изумления
глазами смотрела то на него, то на короля, то на короля, то на него.
Король
потерял сознание. Подали носилки и положили его на них. Его накрыли плащом, который
один из всадников снял со своих плеч, и вся процессия медленно направилась по
дороге в Париж, который утром видел отъезд веселых заговорщиков и радостного короля,
а теперь видел возвращение умирающего короля в окружении арестованных
мятежников.
Маргарита,
несмотря ни на что не утратившая способности владеть собой морально и физически,
в последний раз обменялась многозначительным взглядом со своим мужем, а затем
проехала так близко от Ла Моля, что он мог слышать два греческих слова, которые
она обронила:
– Me
deide. Это означает:
– Ничего
не бойся.
– Что
она тебе сказала? – спросил Коконнас.
– Она
сказала, что бояться нечего, – ответил Ла Моль.
– Тем
хуже, – тихо сказал пьемонтец, – тем хуже! Это значит, что добра нам
ждать нечего. Каждый раз, как мне говорили в виде ободрения эту фразу, я в ту
же секунду получал или пулю, или удар шпаги, а то и цветочный горшок на голову.
По-еврейски, по-гречески, по-латыни, по-французски «Ничего не бойся» всегда
означало для меня: «Берегись!».
– По
коням, господа! – сказал лейтенант легких конников.
– Не
сочтите за нескромность, сударь: куда вы нас ведете? – спросил Коконнас.
– Думаю,
что в Венсенн, – ответил лейтенант.
– Я
предпочел бы отправиться в другое место, – сказал Коконнас, – но ведь
не всегда идешь туда, куда хочешь. По дороге король очнулся и почувствовал себя
лучше. В Нантере он даже захотел сесть верхом, но его отговорили.
– Пошлите
за мэтром Амбруазом Паре, – сказал Карл, приехав в Лувр.
Он сошел
с носилок, поднялся по лестнице, опираясь на руку Таванна, и, добравшись до
своих покоев, приказал никого к себе не пускать.
Все
заметили, что король Карл был очень сосредоточен. Дорогой он пребывал в
глубокой задумчивости, ни с кем не разговаривал и не интересовался больше ни
заговором, ни заговорщиками. Было очевидно, что все его мысли занимает болезнь.
Болезнь
была внезапная, острая и странная, с теми же симптомами, какие обнаружились и у
его брата – Франциска II незадолго до его смерти.
Вот
почему приказ короля – не пускать к нему никого, кроме мэтра Паре, –
никого не удивил. Мизантропия, как известно, составляла основу характера
государя.
Карл
вошел к себе в опочивальню, сел в кресло, напоминавшее шезлонг, положил голову
на подушки и, рассудив, что Амбруаза Паре могут не застать дома и он приедет не
скоро, решил не тратить попусту время ожидания.
Он
хлопнул в ладоши; сейчас же вошел один из стражников.
– Скажите
королю Наваррскому, что я хочу поговорить с ним, – приказал Карл.
Стражник
поклонился и отправился исполнять приказание.
Король
откинул голову: от страшной тяжести в мозгу он едва мог связно говорить,
какой-то кровавый туман застилал глаза, во рту все пересохло, он выпил целый
графин воды, но так и не утолил жажды.
Он все
еще пребывал в этом сонливом состоянии, когда дверь отворилась и вошел Генрих;
следовавший за ним де Нансе остановился в передней.
Король
Наваррский услыхал, что дверь за ним закрылась.
Тогда он
сделал несколько шагов вперед.
– Государь!
Вы звали меня? Я пришел, – сказал он. Король вздрогнул при звуке этого
голоса и бессознательно хотел протянуть руку.
– Государь! –
стоя по-прежнему с опущенными руками, сказал Генрих. – Вы, ваше величество,
забыли, что я больше не брат ваш, а узник.
– Ах
да, верно, – ответил Карл, – спасибо, что напомнили. Но я не забыл
кое-что другое: как-то раз, когда мы с вами были наедине, вы обещали мне
отвечать чистосердечно.
– Я
готов сдержать обещание. Спрашивайте, государь. Король налил на ладонь холодной
воды и приложил руку ко лбу.
– Что
истинного в обвинении герцога Алансонского? Ну, отвечайте, Генрих!
– Только
половина: герцог Алансонский должен был бежать, а я – только сопровождать его.
– Зачем
вам было его сопровождать? – спросил Карл. – Вы что же, недовольны
мной, Генрих?
– Нет,
государь, напротив: я мог бы только похвалиться отношением вашего величества ко
мне; Бог, читающий в сердцах людей, видит в моем сердце, какую глубокую
привязанность я питаю к моему брату и моему королю.
– Мне
кажется противоестественным бегать от людей, которых мы любим и которые любят
нас, – заметил Карл.
– Я
и бежал не от тех, кто меня любит, а от тех, кто меня ненавидит, –
возразил Генрих. – Ваше величество! Вы позволите мне говорить с открытой
душой?
– Говорите.
– Государь!
Меня ненавидят герцог Алансонский и королева-мать.
– Что
касается Алансона, я не отрицаю, – ответил Карл, – но королева-мать к
вам очень внимательна.
– Вот
поэтому-то я и остерегаюсь ее, государь. И благо мне, что я ее остерегался!
– Ее?
– Ее
или ее окружающих. Ведь вам известно, государь, что иногда несчастьем королей
является не то, что им служат из рук вон плохо, а то, что им служат чересчур
усердно.
– Объяснитесь:
вы добровольно обязались сказать мне все.
– Как
видите, ваше величество, я так и поступаю.
– Продолжайте.
– Ваше
величество! Вы сказали, что любите меня.
– То
есть я любил вас до вашей измены, Анрио.
– Предположите,
государь, что вы любите меня по-прежнему.
– Пусть
так!
– А
если вы меня любите, то вы, наверно, желаете, чтобы я был жив, не так ли?
– Я
был бы в отчаянии, если бы с тобой случилось какое-нибудь несчастье.
– Так
вот, ваше величество, вы уже дважды могли прийти в отчаяние.
– Как
так?
– Да,
государь, уже дважды только Провидение спасло мне жизнь. Правда, во второй раз
Провидение приняло облик вашего величества.
– А
в первый раз чей облик оно приняло?
– Облик
человека, который был крайне изумлен тем, что его приняли за Провидение, –
облик Рене. Да, государь, вы спасли меня от стали…
Карл
нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.
– А
Рене? – спросил он.
– А
Рене спас меня от яда.
– Черт
возьми! И везет же тебе, Анрио! – сказал король, пытаясь улыбнуться, но от
сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. – Это не его
профессия.
– Так
вот, государь, два чуда спасли меня. Одно чудо – это раскаяние флорентийца.
Другое – доброта вашего величества. Я скажу вашему величеству откровенно: я
испугался, как бы Бог не устал творить чудеса, и решил бежать, руководствуясь
аксиомой: на Бога надейся, а сам не плошай.
– Почему
же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?
– Если
бы я сказал вам эти самые слова даже вчера, я был бы доносчиком.
– А
когда ты говоришь их сегодня?
– Сегодня
– Другое дело: меня обвиняют – я защищаюсь.
– А
ты уверен в первом покушении, Анрио?
– Так
же уверен, как во втором.
– Тебя
пытались отравить?
– Пытались.
– Чем?
– Опиатом.
– А
как отравляют опиатом?
– Почем
я знаю, государь? Спросите Рене: ведь отравляют и перчатками…
Карл
сдвинул брови, но мало-помалу лицо его разгладилось…
– Да,
да, – сказал он, словно разговаривая с самим собой, – в самой природе
живых существ заложено стремление бежать от смерти. Так почему же это существо
не сделает сознательно того, что делает инстинктивно?
– Итак,
государь, – спросил Генрих, – довольны ли вы моей откровенностью и
верите ли, что я сказал вам все?
– Да,
да, Анрио, ты славный малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе зла, еще не
угомонились и будут и впредь покушаться на твою жизнь?
– Государь!
Каждый вечер я удивляюсь, что я еще жив.
– Видишь
ли, Анрио, они знают, как я люблю тебя, и потому-то и хотят убить. Но будь спокоен
– они понесут наказание за свое злоумышление. А теперь ты свободен.
– Свободен
покинуть Париж, государь? – спросил Генрих.
– Нет,
нет, ты прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Тысяча чертей! Надо
же, чтобы у меня был хоть один человек, который меня любит!
– В
таком случае, государь, если вы хотите оставить меня при себе, соблаговолите
оказать мне одну милость…
– Какую?
– Оставьте
меня здесь не под видом друга, а под видом узника.
– Как
– узника?
– Да
так. Разве вы, ваше величество, не видите, что ваше дружеское ко мне
расположение меня губит?
– И
ты предпочитаешь, чтобы я тебя возненавидел?
– Чисто
внешней ненавистью, государь. Такая ненависть спасет меня: до тех пор, пока они
будут думать, что я в немилости, они не станут торопиться умертвить меня.
– Я
не знаю, чего ты хочешь, Анрио, – сказал Карл, – не знаю, какая у
тебя цель, но если твои желания не осуществятся, если ты не достигнешь своей
цели – я буду очень удивлен.
– Значит,
я могу рассчитывать на то, что король будет относиться ко мне сурово?
– Да.
– Тогда
я буду спокойнее… А что прикажете сейчас, ваше величество?
– Иди
к себе, Анрио. Я очень страдаю. Пойду посмотрю своих собак и лягу в постель.
– Государь! –
сказал Генрих. – Вашему величеству надо бы позвать врача: ваше сегодняшнее
нездоровье, быть может, опаснее, чем вы думаете.
– Я
послал за мэтром Амбруазом Паре.
– Тогда
я ухожу, чувствуя себя спокойнее.
– Клянусь
Душой, – сказал король, – из всей моей семьи ты один действительно
любишь меня.
– Это
ваше искреннее убеждение, государь?
– Слово
дворянина!
– Хорошо!
В таком случае поручите господину де Нансе стеречь меня, как человека, которому
ваш гнев не позволит прожить и месяца: это единственное средство, чтобы я мог
любить вас долго.
– Господин
де Нансе! – крикнул Карл. Вошел командир охраны.
– Я
отдаю вам на руки, – сказал король, – величайшего преступника в
королевстве. Вы отвечаете мне за него головой!
Генрих с
удрученным видом вышел вслед за де Нансе.
|