Глава 10
Площадь Сен-Жан-ан-Грев
Семь
часов утра. Шумная толпа заполняет площади, улицы и набережные.
В десять
часов утра та же тележка, которая некогда привезла в Лувр двух друзей, лежавших
без сознания после дуэли, выехала из Венсенна и медленно проследовала по
Сент-Антуанской улице, а на пути ее зрители, стоявшие так тесно, что давили
друг друга, казались статуями с остановившимися глазами и застывшими устами.
Это был
день, когда королева-мать показала парижскому народу поистине раздирающее душу
зрелище.
В этой
тележке, о которой мы упомянули и которая двигалась по улицам, лежали на скупо
постланной соломе два молодых человека с обнаженными головами, одетые в черное,
прижавшись один к другому. Коконнас держал у себя на коленях Ла Моля. Голова Ла
Моля возвышалась над краями тележки, его мутные глаза смотрели по сторонам.
Толпа,
стараясь проникнуть жадными глазами в самую глубину повозки, теснилась, вытягивала
шеи, становилась на цыпочки, влезала на тумбы, вскарабкивалась на выступы на
стенах и казалась удовлетворенной лишь тогда, когда ей удавалось прощупать
взглядом каждый дюйм этих двух тел, покончивших с мучениями только для того,
чтобы их уничтожили.
Кто-то
сказал, что Ла Моль умирает, не признав себя виновным ни в одном из
преступлений, в которых его обвинили, Коконнас же, уверяли люди, не стерпел
боли и все раскрыл.
Поэтому
со всех сторон раздавались крики:
– Видите,
видите рыжего? Это он все рассказал, все выболтал! Трус! Из-за него и другой
идет на смерть! А другой – храбрый, не признался ни в чем.
Молодые
люди прекрасно слышали и похвалы одному, и оскорбления другому, сопровождавшие
их траурное шествие. Ла Моль пожимал руки своему другу, а лицо пьемонтца
выражало величественное презрение, и он смотрел на толпу с высоты гнусной
тележки, как смотрел бы с триумфальной колесницы.
Несчастье
совершило святое дело: оно облагородило лицо Коконнаса так же, как смерть
должна была очистить его душу.
– Скоро
мы доедем? – спросил Ла Моль – Друг! Я больше не могу, я чувствую, что
упаду в обморок.
– Держись,
держись, Ла Моль, сейчас проедем мимо улицы Тизон и улицы Клош-Персе. Смотри,
смотри!
– Ах!
Приподними, приподними меня – я хочу еще раз посмотреть на этот приют блаженства!
Коконнас
тронул рукой плечо палача, который сидел на передке тележки и правил лошадью.
– Мэтр! –
сказал Коконнас. – Окажи нам услугу и остановись на минуту против улицы Тизон.
Кабош
кивнул головой в знак согласия и, доехав до улицы Тизон, остановился.
С
помощью Коконнаса Ла Моль еле-еле приподнялся, сквозь слезы посмотрел на этот
домик, тихий, безмолвный, наглухо закрытый, как гробница, и тяжкий вздох
вырвался из его груди.
– Прощай!
Прощай, молодость, любовь, жизнь! – прошептал Ла Моль и опустил голову на
грудь.
– Не
падай духом! – сказал Коконнас. – Быть может, все это мы снова найдем
на небесах.
– Ты
в это веришь? – прошептал Ла Моль.
– Верю
– так мне сказал священник, а главное, потому, что надеюсь. Не теряй сознания,
мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас глазеют.
Кабош
услыхал последние слова Аннибала и, одной рукой подгоняя лошадь, другую руку
протянул Коконнасу и незаметно передал пьемонтцу маленькую губку, пропитанную
таким сильным возбуждающим средством, что Ла Моль, понюхав губку и потерев ею
виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.
– Ах!
Я ожил, – сказал Ла Моль и поцеловал ковчежец, висевший у него на шее на
золотой цепочке.
Когда
они доехали До угла набережной и обогнули прелестное небольшое здание, построенное
Генрихом II, стал виден высокий эшафот: то был голый, залитый кровью помост,
возвышавшийся над головами толпы.
– Друг!
Я хочу умереть первым, – сказал Ла Моль. Коконнас второй раз тронул рукой
плечо Кабоша.
– Что
угодно, сударь? – обернувшись, спросил палач.
– Добрый
человек! – сказал Коконнас. – Ты хочешь доставить мне удовольствие,
не так ли? По крайней мере ты так мне говорил.
– Да,
говорил и повторяю.
– Мой
друг пострадал больше меня, а потому и сил у него меньше.
– Ну
и что же?
– Так
вот, он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как меня будут казнить.
А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на эшафот.
– Ладно,
ладно, – сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, – не
беспокойтесь, будет по-вашему.
– И
одним ударом, да? – шепотом спросил пьемонтец.
– Одним
ударом.
– Это
хорошо… А если вам нужно будет отыграться, так отыгрывайтесь на мне.
Тележка
остановилась; они подъехали к эшафоту. Коконнас надел шляпу.
Шум,
похожий на рокот морских волн, долетел до слуха Ла Моля. Он хотел приподняться,
но у него не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу поддерживать его под
руки.
Вся
площадь казалась вымощенной головами, ступени городской Думы походили на амфитеатр,
переполненный зрителями. Из каждого окна высовывались возбужденные лица с
горящими глазами.
Когда
толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться на раздробленных
ногах и сделать величайшее усилие, чтобы самому взойти на эшафот, раздался
оглушительный крик, словно то был всеобщий вопль скорби. Мужчины кричали,
женщины жалобно стонали.
– Это
один из первых придворных щеголей; его должны были казнить не на
Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клер, – говорили мужчины.
– Какой
красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, – говорили
женщины.
– Друг!
Я не могу держаться на ногах, – сказал Ла Моль. – Отнеси меня!
– Сейчас, –
сказал Аннибал.
Он
сделал палачу знак остановиться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля, как
ребенка, твердым шагом поднялся по лестнице со своей ношей на помост и опустил
на него своего Друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.
Коконнас
снял с головы шляпу и раскланялся. Затем он бросил шляпу на эшафот, у своих
ног.
– Посмотри
кругом, – сказал Ла Моль, – не увидишь ли где-нибудь их.
Коконнас
медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до одной точки; тогда он
остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку и коснулся плеча своего
Друга.
– Взгляни
на окно вон той башенки, – сказал он. Другой рукой он показал на окно
маленького здания, существующего и доныне, между улицей Ванри и улицей
Мутон, – обломок ушедших столетий.
Две
женщины в черном, поддерживая одна другую, стояли не у самого окна, а немного
поодаль.
– Ах!
Я боялся только одного, – сказал Ла Моль, – я боялся, что умру, не
увидав их. Я их вижу и теперь я могу умереть спокойно.
Не
отрывая пристального взгляда от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и покрыл
поцелуями ковчежец.
Коконнас
приветствовал обеих женщин с таким изяществом, словно он раскланивался в гостиной.
В ответ
на это обе женщины замахали мокрыми от слез платочками.
Кабош
дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно взглянул на него.
– Да,
да! – сказал пьемонтец и повернулся к своему другу.
– Поцелуй
меня, – сказал он, – и умри достойно, ото будет совсем не трудно, мой
друг, – ведь ты такой храбрый!
– Ах! –
отвечал Ла Моль. – Для меня не велика заслуга умереть достойно – ведь я
так страдаю!
Подошел
священник и протянул Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой показал ему на
ковчежец, который держал в руке.
– Все
равно, – сказал священник, – неустанно просите мужества у Того, кто
Сам претерпел то, что сейчас претерпите вы.
Ла Моль
приложился к ногам Христа.
– Поручите
мою душу, – сказал он, – молитвам монахинь в монастыре благодатной
Девы Марии.
– Скорей,
Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам слабею, – сказал
Коконнас.
– Я
готов, – ответил Ла Моль.
– Можете
ли вы держать голову совсем прямо? – спросил Кабош, став позади
коленопреклоненного Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.
– Надеюсь, –
ответил Ла Моль.
– Тогда
все будет хорошо.
– А
вы не забудете, о чем я просил вас? – напомнил Ла Моль. – Этот
ковчежец будет вам пропуском.
– Будьте
покойны. Постарайтесь только держать голову прямее.
Ла Моль
вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки.
– Прощай,
Маргарита! – прошептал он. – Будь благосло…
Ла Моль
не кончил. Повернув быстрый, сверкнувший, как молния, меч, Кабош одним ударом
снес ему голову, и она покатилась к ногам Коконнаса.
Тело Ла
Моля тихо опустилось, как будто он лег сам. Раздался оглушительный крик, слитый
из тысячи криков, и Коконнасу показалось, что среди женских голосов один
прозвучал более скорбно, чем остальные.
– Спасибо,
мой великодушный друг, спасибо! – сказал Коконнас, в третий раз протягивая
руку палачу.
– Сын
мой, – сказал Коконнасу священник, – не надо ли вам чего-нибудь
доверить Богу?
– Честное
слово, нет, отец мой! – ответил пьемонтец. – Все, что мне надо было
бы Ему сказать, я сказал вам вчера.
С этими
словами он повернулся к Кабошу.
– Ну,
мой последний друг палач, окажи мне еще одну услугу, – сказал он.
Прежде,
чем стать на колени, Коконнас обвел площадь таким спокойным, таким ясным
взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская его слух и теша его
самолюбие. Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал его в посиневшие губы и
бросил последний взгляд на башенку, затем опустился на колени и, продолжая
держать в руках эту горячо любимую голову, сказал Кабошу:
– Теперь
моя очере…
Он не
успел договорить, как голова его слетела с плеч.
После
удара нервная дрожь охватила этого достойного человека.
– Хорошо,
что все кончилось, – прошептал он, – бедный мальчик!
Он с
трудом вынул золотой ковчежец из судорожно стиснутых рук Ла Моля, а затем
накрыл своим плащом печальные останки, которые тележка должна была везти к нему
домой.
Зрелище
кончилось; толпа разошлась.
|