Увеличить |
XIV
Нехлюдов
заехал к тетушкам потому, что имение их было по дороге к прошедшему вперед его
полку, и потому, что они его очень об этом просили, но, главное, заехал он
теперь для того, чтобы увидать Катюшу.
Может
быть, в глубине души и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое
нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он не сознавал
этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему было так
хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда
незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать
милую Катюшу, о которой осталось такое приятное воспоминание.
Приехал
он в конце марта, в страстную пятницу, по самой распутице, под проливным дождем,
так что приехал до нитки промокший и озябший, но бодрый и возбужденный, каким
он всегда чувствовал себя в это время. «У них ли еще она?» – думал он,
въезжая на знакомый, заваленный свалившимся снегом с крыши старинный помещичий,
огороженный кирпичной стенкой двор тетушек. Он ждал, что она выбежит на крыльцо
на его колокольчик, но на девичье крыльцо вышли две босые, подтыканные бабы с
ведрами, очевидно моющие полы. Ее не было и на парадном крыльце; вышел только
Тихон-лакей, в фартуке, тоже, вероятно, занятый чисткой. В переднюю вышла Софья
Ивановна в шелковом платье и чепце.
– Вот
мило, что приехал! – говорила Софья Ивановна, целуя его. – Машенька
нездорова немного, устала в церкви. Мы причащались.
– Поздравляю,
тетя Соня, – говорил Нехлюдов, целуя руки Софьи Ивановны, – простите,
замочил вас.
– Иди
в свою комнату. Ты измок весь. И усы уж у тебя… Катюша! Катюша!
Скорее
кофею ему.
– Сейчас! – отозвался
знакомый приятный голос из коридора.
И сердце
Нехлюдова радостно екнуло. «Тут!» И точно солнце выглянуло из-за туч. Нехлюдов
весело пошел с Тихоном в свою прежнюю комнату переодеваться.
Нехлюдову
хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как живет? не выходит ли замуж?
Но Тихон был так почтителен, и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы
самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать
его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про
дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в
прошлом году.
Скинув
все мокрое и только начав одеваться, Нехлюдов услыхал быстрые шаги, и в дверь
постучались. Нехлюдов узнал и шаги и стук в дверь. Так ходила и стучалась
только она.
Он
накинул на себя мокрую шинель и подошел к двери.
– Войдите!
Это была
она, Катюша. Все та же, еще милее, чем прежде. Так же снизу вверх смотрели
улыбающиеся, наивные, чуть косившие черные глаза. Она, как и прежде, была в
чистом белом фартуке. Она принесла от тетушек только что вынутый из бумажки
душистый Кусок мыла и два полотенца: большое русское и мохнатое. И нетронутое с
отпечатанными буквами мыло, и полотенца, и сама она – все это было
одинаково чисто, свежо, нетронуто, приятно. Милые, твердые, красные губы ее все
так же морщились, как и прежде при виде его, от неудержимой радости.
– С
приездом вас, Дмитрий Иванович! – с трудом выговорила она, и лицо ее
залилось румянцем.
– Здравствуй…
здравствуйте, – не знал он, как, на «ты» или на «вы», говорить с ней,
и покраснел так же, как и она. – Живы, здоровы?
– Слава
богу… Вот тетушка прислала вам ваше любимое мыло, розовое, – сказала
она, кладя мыло на стол и полотенца на ручки кресел.
– У
них свое, – отстаивая самостоятельность гостя, сказал Тихон, с
гордостью указывая на раскрытый большой, с серебряными крышками, несессер
Нехлюдова с огромным количеством склянок, щеток, фиксатуаров, духов и всяких
туалетных инструментов.
– Поблагодарите
тетушку. А как я рад, что приехал, – сказал Нехлюдов, чувствуя, что
на душе у него становится так же светло и умильно, как бывало прежде.
Она
только улыбнулась в ответ на эти слова и вышла.
Тетушки,
и всегда любившие Нехлюдова, еще радостнее, чем обыкновенно, встретили его в
этот раз. Дмитрий ехал на войну, где мог быть ранен, убит.
Это
трогало тетушек.
Нехлюдов
распределил свою поездку так, чтобы пробыть у тетушек только сутки, но, увидав
Катюшу, он согласился встретить у тетушек пасху, которая была через два дня, и
телеграфировал своему приятелю и товарищу Шенбоку, с которым они должны были
съехаться в Одессе, чтобы и он заехал к тетушкам.
С
первого же дня, как он увидал Катюшу, Нехлюдов почувствовал прежнее чувство к
ней. Так же, как и прежде, он не мог без волнения видеть теперь белый фартук
Катюши, не мог без радости слышать ее походку, ее голос, ее смех, не мог без
умиления смотреть в ее черные, как мокрая смородина, глаза, особенно когда она
улыбалась, не мог, главное, без смущения видеть, как она краснела при встрече с
ним. Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была
для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и
когда он был убежден в том, что любить можно только один раз, – теперь
он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя,
в чем состоит любовь и что из нее может выйти.
В
Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один – духовный, ищущий
блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой – животный
человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом
всего мира. В этот период его сумасшествия эгоизма, вызванного в нем петербургской
и военной жизнью, этот животный человек властвовал в нем и совершенно задавил
духовного человека. Но, увидав Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал
к ней тогда, духовный человек поднял голову и стал заявлять свои права. И в
Нехлюдове не переставая в продолжение этих двух дней до пасхи шла внутренняя,
не сознаваемая им борьба.
В
глубине души он знал, что ему надо ехать и что незачем теперь оставаться у
теток, знал, что ничего из этого не могло выйти хорошего, но было так радостно
и приятно, что он не говорил этого себе и оставался.
Вечером
в субботу, накануне светло Христова воскресения, священник с дьяконом и дьячком,
как они рассказывали, насилу проехав на санях по лужам и земле те три версты,
которые отделяли церковь от тетушкиного дома, приехали служить заутреню.
Нехлюдов
с тетушками и прислугой, не переставая поглядывать на Катюшу, которая стояла у
двери и приносила кадила, отстоял эту заутреню, похристосовался с священником и
тетушками и хотел уже идти спать, как услыхал в коридоре сборы Матрены
Павловны, старой горничной Марьи Ивановны, вместе с Катюшей в церковь, чтобы
святить куличи и пасхи. «Поеду и я», – подумал он.
Дороги
до церкви не было ни на колесах, ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся,
как дома, у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева»
жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми
рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не
перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
|