LIX
Одно из
самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни
свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый,
энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими. Мы можем сказать про
человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем глуп, чаще
энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет не правда, если мы скажем про
одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый.
А мы всегда так делим людей. И это неверно.
Люди,
как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая река бывает то
узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то
теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и
иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя,
оставаясь все между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены
бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов. Перемены эти
происходили в нем и от физических и от духовных причин. И такая перемена произошла
в нем теперь.
То
чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал после суда и
после первого свидания с Катюшей, прошло совершенно и заменилось после
последнего свидания страхом, даже отвращением к ней. Он решил, что не оставит
ее, не изменит своего решения жениться на ней, если только она захочет этого;
но это было ему тяжело и мучительно.
На
другой день своего посещения Масленникова он опять поехал в острог, чтобы
увидать ее.
Смотритель
разрешил свидание, но не в конторе и не в адвокатской, а в женской посетительской.
Несмотря на свое добродушие, смотритель был сдержаннее, чем прежде, с Нехлюдовым;
очевидно, разговоры с Масленниковым имели последствием предписание большей осторожности
с этим посетителем.
– Видеться
можно, – сказал он, – только, пожалуйста, насчет денег, как
я просил вас… А что насчет перевода ее в больницу, как писал его
превосходительство, так это можно, и врач согласен. Только она сама не хочет,
говорит: «Очень мне нужно за паршивцами горшки выносить…» Ведь это, князь,
такой народ, – прибавил он.
Нехлюдов
ничего не отвечал и попросил допустить его к свиданию.
Смотритель
послал надзирателя, и Нехлюдов вошел за ним в пустую женскую посетительскую.
Маслова
уже была там и вышла из-за решетки тихая и робкая. Она близко подошла к
Нехлюдову и, глядя мимо него, тихо сказала:
– Простите
меня, Дмитрий Иванович, я нехорошо говорила третьего дня.
– Не
мне прощать вас… – начал было Нехлюдов.
– Но
только все-таки вы оставьте меня, – прибавила она, и в страшно
скосившихся глазах, которыми она взглянула на него, Нехлюдов прочел опять
напряженное и злое выражение.
– Зачем
же мне оставить вас?
– Да
уж так.
– Отчего
так?
Она
посмотрела на него опять тем же, как ему показалось, злым взглядом.
– Ну,
так вот что, – сказала она. – Вы меня оставьте, это я вам
верно говорю. Не могу я. Вы это совсем оставьте, – сказала она дрожащими
губами и замолчала. – Это верно. Лучше повешусь.
Нехлюдов
чувствовал, что в этом отказе ее была ненависть к нему, непрощенная обида, но
было что-то и другое – хорошее и важное. Это в совершенно спокойном
состоянии подтверждение своего прежнего отказа сразу уничтожило в душе
Нехлюдова все его сомнения и вернуло его к прежнему серьезному, торжественному
и умиленному состоянию.
– Катюша,
как я сказал, так и говорю, – произнес он особенно серьезно.
– Я
прошу тебя выйти за меня замуж. Если же ты не хочешь, и пока не хочешь, я, гак
же как и прежде, буду там, где ты будешь, и поеду туда, куда тебя повезут.
– Это
ваше дело, я больше говорить не буду, – сказала она, и опять губы ее
задрожали.
Он тоже
молчал, чувствуя себя не в силах говорить.
– Я
теперь еду в деревню, а потом поеду в Петербург, – сказал он, наконец
оправившись. – Буду хлопотать по вашему, по нашему делу, и, бог даст,
отменят приговор.
– И
не отменят – все равно. Я не за это, так за другое того стою… – сказала
она, и он видел, какое большое усилие она сделала, чтобы удержать слезы. – Ну
что же, видели Меньшова? – спросила она вдруг, чтобы скрыть свое
волнение. – Правда ведь, что они не виноваты?
– Да,
я думаю.
– Такая
чудесная старушка, – сказала она.
Он
рассказал ей все, что узнал от Меньшова, и спросил, не нужно ли ей чего; она
ответила, что ничего не нужно.
Они
опять помолчали.
– Ну,
а насчет больницы, – вдруг сказала она, взглянув на него своим косым
взглядом, – если вы хотите, я пойду и вина тоже не буду пить…
Нехлюдов
молча посмотрел ей в глаза. Глаза ее улыбались.
– Это
очень хорошо, – только мог сказать он и простился с нею.
«Да, да,
она совсем другой человек», – думал Нехлюдов, испытывая после прежних
сомнений совершенно новое, никогда не испытанное им чувство уверенности в
непобедимости любви.
***
Вернувшись
после этого свидания в свою вонючую камеру, Маслова сняла халат и села на свое
место нар, опустив руки на колена. В камере были только: чахоточная
владимирская с грудным ребенком, старушка Меньшова и сторожиха с двумя детьми.
Дьячкову дочь вчера признали душевнобольной и отправили в больницу. Остальные
же все женщины стирали. Старушка лежала на нарах и спала; дети были в коридоре,
дверь в который была отворена.
Владимирская
с ребенком на руках и сторожиха с чулком, который она не переставала вязать
быстрыми пальцами, подошли к Масловой.
– Ну,
что, повидались? – спросили они.
Маслова,
не отвечая, сидела на высоких нарах, болтая не достающими до полу ногами.
– Чего
рюмишь? – сказала сторожиха. – Пуще всего не впадай духом.
Эх, Катюха! Ну! – сказала она, быстро шевеля пальцами.
Маслова
не отвечала.
– А
наши стирать пошли. Сказывали, нынче подаяние большое. Наносили много, говорят, – сказала
владимирская.
– Финашка! – закричала
сторожиха в дверь. – Куда, постреленок, забежал.
И она
вынула одну спицу и, воткнув ее в клубок и чулок, вышла в коридор.
В это
время послышался шум шагов и женский говор в коридоре, и обитательницы камеры в
котах на босу ногу вошли в нее, каждая неся по калачу, а некоторые и по два.
Федосья тотчас же подошла к Масловой.
– Что
ж, али что не ладно? – спросила Федосья, своими ясными голубыми
глазами любовно глядя на Маслову. – А вот нам к чаю, – и
она стала укладывать калачи на полочку.
– Что
ж, или раздумал жениться? – сказала Кораблева.
– Нет,
не раздумал, да я не хочу, – сказала Маслова. – Так и
сказала.
– Вот
и дура! – сказала своим басом Кораблева.
– Что
ж, коли не жить вместе, на кой ляд жениться? – сказала Федосья.
– Да
ведь вот твой муж идет же с тобой, – сказала сторожиха.
– Что
ж, мы с ним в законе, – сказала Федосья. – А ему зачем
закон принимать, коли не жить?
– Во
дура! Зачем? Да женись он, так он озолотит ее.
– Он
сказал: «Куда бы тебя ни послали, я за тобой поеду», – сказала
Маслова. – Поедет – поедет, не поедет – не поедет. Я
просить не стану.
Теперь
он в Петербург едет хлопотать. У него там все министры родные, – продолжала
она, – только все-таки не нуждаюсь я им.
– Известное
дело! – вдруг согласилась Кораблева, разбирая свой мешок и, очевидно,
думая о другом. – Что же, винца выпьем?
– Я
не стану, – отвечала Маслова. – Пейте сами.
Конец
первой части
|
