XXIX
Маслова
вернулась домой в свою камеру только в шесть часов вечера, усталая и больная
ногами после пройденных без привычки пятнадцати верст по камню, убитая
неожиданно строгим приговором, сверх того голодная.
Когда
еще во время одного перерыва сторожа закусывали подле нее хлебом и крутыми яйцами,
у нее рот наполнился слюной, и она почувствовала, что голодна, но попросить у
них она считала для себя унизительным. Когда же после этого прошло еще три
часа, ей уже перестало хотеться есть, и она чувствовала только слабость. В
таком состоянии она услыхала неожиданный ею приговор. В первую минуту она
подумала, что ослышалась, не могла сразу поверить тому, что слышала, не могла
соединить себя с понятием каторжанки.
Но,
увидав спокойные, деловые лица судей, присяжных, принявших это известие как
нечто вполне естественное, она возмутилась и закричала на всю залу, что она не
виновата. Но, увидав то, что и крик ее был принят также как нечто естественное,
ожидаемое и не могущее изменить дела, она заплакала, чувствуя, что надо покориться
той жестокой и удивившей ее несправедливости, которая была произведена над ней.
Удивляло ее в особенности то, что так жестоко осудили ее мужчины – молодые,
не старые мужчины, те самые, которые всегда так ласково смотрели на нее. Одного
– товарища прокурора – она видала совсем в другом настроении. В то
время как она сидела в арестантской, дожидаясь суда, и в перерывах заседания
она видела, как эти мужчины, притворяясь, что они идут за другим делом,
проходили мимо дверей или входили в комнату только затем, чтобы оглядеть ее. И
вдруг эти самые мужчины зачем-то приговорили ее в каторгу, несмотря на то, что
она была невинна в том, в чем ее обвиняли.
Сначала
она плакала, но потом затихла и в состоянии полного отупения сидела в арестантской,
дожидаясь отправки. Ей хотелось теперь только одного: покурить. В таком
состоянии застали ее Бочкова и Картинкин, которых после приговора ввели в ту же
комнату. Бочкова тотчас начала бранить Маслову и называть каторжной.
– Что,
взяла? Оправилась? Небось не отвертелась, шлюха подлая. Чего заслужила, того и
доспела. На каторге небось франтовство оставишь.
Маслова
сидела, засунув руки в рукава халата, и, склонив низко голову, неподвижно смотрела
на два шага перед собой, на затоптанный пол, и только говорила:
– Не
трогаю я вас, вы и оставьте меня. Ведь я не трогаю, – повторила она
несколько раз, потом совсем замолчала. Оживилась она немного только тогда,
когда Картинкина и Бочкову увели и сторож принес ей три рубля денег.
– Ты
Маслова? – спросил он. – На вот, тебе барыня прислала, – сказал
он, подавая ей деньги.
– Какая
барыня?
– Бери
знай, разговаривать еще с вами.
Деньги
эти прислала Китаева, содержательница дома терпимости. Уходя из суда, она обратилась
к судебному приставу с вопросом, может ли она передать несколько денег
Масловой. Судебный пристав сказал, что можно. Тогда, получив разрешенье, она
сняла замшевую перчатку с тремя пуговицами с пухлой белой руки, достала из
задних складок шелковой юбки модный бумажник и, выбрав из довольно большого
количества купонов, только что срезанных с билетов, заработанных ею в своем
доме, один – в два рубля пятьдесят копеек, и присоединив к нему два
двугривенных и еще гривенник, передала их приставу.
Пристав
позвал сторожа, и при жертвовательнице передал эти деньги сторожу.
– Пожалуйста,
верно отдавайте, – сказала Каролина Альбертовна сторожу.
Сторож
обиделся за это недоверие и потому так сердито обошелся с Масловой.
Маслова
обрадовалась деньгам, потому что они давали ей то, чего одного она желала теперь.
«Только
бы добыть папирос и затянуться», – думала она, и все мысли ее
сосредоточились на этом желании покурить. Ей так хотелось этого, что она жадно
вдыхала воздух, когда в нем чувствовался запах табачного дыма, выходившего в
коридор из дверей кабинетов. Но ей пришлось еще долго ждать, потому что
секретарь, которому надо было отпустить ее, забыв про подсудимых, занялся
разговором и даже спором о запрещенной статье с одним из адвокатов.
Несколько
и молодых и старых людей заходили и после суда взглянуть на нее, что-то шепча
друг другу. Но она теперь и не замечала их.
Наконец
в пятом часу ее отпустили, и конвойные – нижегородец и чувашин – повели
ее из суда задним ходом. Еще в сенях суда она передала им двадцать копеек,
прося купить два калача и папирос. Чувашин засмеялся, взял деньги и сказал:
– Ладно,
купаем, – и действительно честно купил и папирос и калачей и отдал
сдачу.
Дорогой
нельзя было курить, так что Маслова с тем же неудовлетворенным желанием курения
подошла к острогу. В то время как ее привели к дверям, с поезда железной дороги
привели человек сто арестантов. В проходе она столкнулась с ними.
Арестанты
– бородатые, бритые, старые, молодые, русские, инородцы, некоторые с бритыми
полуголовами, гремя ножными кандалами, наполняли прихожую пылью, шумом шагов,
говором и едким запахом пота. Арестанты, проходя мимо Масловой, все жадно
оглядывали ее, и некоторые с измененными похотью лицами подходили к ней и
задевали ее.
– Ай,
девка, хороша, – говорил один.
– Тетеньке
мое почтение, – говорил другой, подмигивая глазом.
Один,
черный, с выбритым синим затылком и усами на бритом лице, путаясь в кандалах и
гремя ими, подскочил к ней и обнял ее.
– Аль
неспознала дружка? Будет модничать-то! – крикнул он, оскаливая зубы и
блестя глазами, когда она оттолкнула его.
– Ты
что, мерзавец, делаешь? – крикнул подошедший сзади помощник
начальника.
Арестант
весь сжался и поспешно отскочил. Помощник же накинулся на Маслову.
– Ты
зачем тут?
Маслова
хотела сказать, что ее привели из суда, но она так устала, что ей лень было говорить.
– Из
суда, ваше благородие, – сказал старший конвойный, выходя из-за
проходивших и прикладывая руку к шапке.
– Ну,
и сдай старшому. А это что за безобразие!
– Слушаю,
ваше благородие.
– Соколов!
Принять, – крикнул помощник.
Старшой
подошел и сердито ткнул Маслову в плечо и, кивнув ей головой, повел ее в женский
коридор. В женском коридоре ее всю ощупали, обыскали и, не найдя ничего
(коробка папирос была засунута в калаче), впустили в ту же камеру, из которой
она вышла утром.
|