 Увеличить |
XV
Граф
Иван Михайлович был отставной министр и человек очень твердых убеждений.
Убеждения
графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно
питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему
свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами,
быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и
быстрых лошадях, и что поэтому это все должно быть для него готово. Кроме того,
граф Иван Михайлович считал, что чем больше у него будет получения всякого рода
денег из казны, и чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то
включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами
обоих полов, тем будет лучше.
Все же
остальное в сравнении с этими основными догматами граф Иван Михайлович считал
ничтожным и неинтересным. Все остальное могло быть так или обратно совершенно.
Соответственно этой вере граф Иван Михайлович жил и действовал в Петербурге в
продолжение сорока лет и по истечении сорока лет достиг поста министра.
Главные
качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг этого, состояли
в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и
хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать их без
орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно
было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где
нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в
том, что у него не было никаких общих принципов или правил, ни лично
нравственных, ни государственных, и что он поэтому со всеми мог быть согласен,
когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми не согласен.
Поступая так, он старался только о том, чтобы был выдержан тон и не было явного
противоречия самому себе, к тому же, нравственны или безнравственны его
поступки сами по себе, и о тем, произойдет ли от них величайшее благо или
величайший вред для Российской империи или для всего мира, он был совершенно
равнодушен.
Когда он
сделался министром, не только все зависящие от него, а зависело от него очень
много людей и приближенных, – но и все посторонние люди и он сам были
уверены, что он очень умный государственный человек. Но когда прошло известное
время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за
существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги,
представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти
в отставку, то всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не
глубокомысленный человек, но очень ограниченный и малообразованный, хотя и
очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до
уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет. Оказалось, что в нем
ничего не было отличающего его от других малообразованных, самоуверенных
чиновников, которые его вытеснили, и он сам понял это, но это нисколько не
поколебало его убеждений о том, что он должен каждый год получать большое
количество казенных денег и новые украшения для своего парадного наряда. Это
убеждение было так сильно, что никто не решался отказать ему в этом, и он получал
каждый год, в виде отчасти пенсии, отчасти вознаграждения за членство в высшем
государственном учреждении и за председательство в разных комиссиях, комитетах,
несколько десятков тысяч рублей и сверх того высоко ценимые им всякий год новые
права на нашивку новых галунов на свои плечи или панталоны и на поддевание под
фрак новых ленточек и эмалевых звездочек. Вследствие этого у графа Ивана
Михайловича были большие связи.
Граф
Иван Михайлович выслушал Нехлюдова так, как он, бывало, выслушивал доклады
правителя дел, и, выслушав, сказал, что он даст ему две записки – одну к
сенатору Вольфу, кассационного департамента.
– Говорят
про него разное, но dans tous les cas c'est un homme tres comme il faut[57], – сказал
он. – И он мне обязан и сделает, что может.
Другую
записку граф Иван Михайлович дал к влиятельному лицу в комиссии прошений. Дело
Федосьи Бирюковой, как его рассказал ему Нехлюдов, очень заинтересовало его.
Когда Нехлюдов сказал ему, что он хотел писать письмо императрице, он сказал,
что действительно это дело очень трогательное и можно бы при случае рассказать
это там. Но обещать он не мог. Пускай прошение пойдет своим порядком. А если
будет случай, подумал он, если позовут на petit comite[58]в четверг, он, может
быть, скажет.
Получив
обе записки от графа и записку к Mariette от тетушки, Нехлюдов тотчас же отправился
по всем этим местам.
Прежде
всего он направился к Mariette. Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического
семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он
слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и
тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и
Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь
угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их
деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они
немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и,
вероятно, незаметных им самим жестокостей. В этих случаях всегда он чувствовал
внутренний разлад и недовольство собой и колебание: просить или не просить, но
всегда решал, что надо просить. Дело ведь в том, что ему будет неловко, стыдно,
неприятно у этой Mariette и ее мужа, но зато может быть то, что несчастная,
мучащаяся в одиночном заключении женщина будет выпущена и перестанет страдать,
и она и ее родные. Кроме того, что он чувствовал фальшь в этом положении
просителя среди людей, которых он уже не считал своими, но которые его считали
своим, в этом обществе он чувствовал, что вступал в прежнюю привычную колею и
невольно поддавался тому легкомысленному и безнравственному тону, который царствовал
в этом кружке. Он это испытал уже у тетушки Катерины Ивановны. Он уже нынче
утром, говоря с нею о самых серьезных вещах, впадал в шуточный тон.
Вообще
Петербург, в котором он давно не был, производил на него свое обычное, физически
подбадривающее и нравственно-притупляющее впечатление: все так чисто, удобно,
благоустроенно, главное – люди так нравственно нетребовательны, что жизнь
кажется особенно легкой.
Прекрасный,
чистый, учтивый извозчик повез его мимо прекрасных, учтивых, чистых городовых
по прекрасной, чисто политой мостовой, мимо прекрасных, чистых домов к тому
дому на канаве, в котором жила Mariette.
У
подъезда стояла пара английских лошадей в шорах, и похожий на англичанина кучер
с бакенбардами до половины щек, в ливрее, с бичом и гордым видом сидел на
козлах.
Швейцар
в необыкновенно чистом мундире отворил дверь в сени, где стоял в еще более
чистой ливрее с галунами выездной лакей с великолепно расчесанными бакенбардами
и дежурный вестовой солдат со штыком в новом чистом мундире.
– Генерал
не принимают. Генеральша тоже. Они сейчас изволят ехать.
Нехлюдов
отдал письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку, подошел к столику,
на котором лежала книга для записи посетителей, и начал писать, что очень
жалеет, что не застал, как лакей подвинулся к лестнице, швейцар вышел на
подъезд, крикнув: «Подавай!», а вестовой, вытянувшись, руки по швам, замер,
встречая и провожая глазами сходившую с лестницы быстрой, не соответственной ее
важности походкой невысокую тоненькую барыню.
Mariette
была в большой шляпе с пером и в черном платье, в черной накидке и в новых
черных перчатках; лицо ее было закрыто вуалью.
Увидев
Нехлюдова, она подняла вуаль, открыла очень миловидное лицо с блестящими глазами
и вопросительно взглянула на него.
– А,
князь Дмитрий Иванович! – веселым, приятным голосом проговорила
она. – Я бы узнала…
– Как,
вы даже помните, как меня зовут?
– Как
же, мы с сестрой даже в вас влюблены были, – заговорила она
по-французски. – Но как вы переменились. Ах, как жаль, что я уезжаю.
Впрочем,
пойдем назад, – сказала она, останавливаясь в нерешительности.
Она
взглянула на стенные часы.
– Нет,
нельзя. Я на панихиду еду к Каменской. Она ужасно убита.
– А
что это Каменская?
– Разве
вы не слыхали?.. ее сын убит на дуэли. Дрались с Позеном.
Единственный
сын. Ужасно. Мать так убита.
– Да,
я слышал.
– Нет,
лучше я поеду, а вы приходите завтра или нынче вечером, – сказала она
и быстрыми легкими шагами пошла в выходную дверь.
– Нынче
вечером не могу, – отвечал он, выходя с ней вместе на крыльцо.
– А
у меня ведь дело к вам, – сказал он, глядя на пару рыжих,
подъезжавших к крыльцу.
– Что
такое?
– А
вот записка об этом от тетушки, – сказал Нехлюдов, подавая ей
узенький конверт с большим вензелем. – Там вы все увидите.
– Я
знаю: графиня Катерина Ивановна думает, что я имею влияние на мужа в делах. Она
заблуждается. Я ничего не могу и не хочу вступаться. Но, разумеется, для
графини и вас я готова отступить от своего правила. В чем же дело? – говорила
она, маленькой рукой в черной перчатке тщетно отыскивая карман.
– Посажена
в крепость одна девушка, а она больная и не замешана.
– А
как ее фамилия?
– Шустова.
Лидия Шустова. В записке есть.
– Ну,
хорошо, я попытаюсь сделать, – сказала она и легко вошла в мягко
капитонированную коляску, блестящую на солнце лаком своих крыльев, и раскрыла
зонтик. Лакей сел на козлы и дал знак кучеру ехать. Коляска двинулась, но в ту
же минуту она дотронулась зонтиком до спины кучера, и тонкокожие красавицы,
англизированные кобылы, поджимая затянутые мундштуками красивые головы,
остановились, перебирая тонкими ногами.
– А
вы приходите, но, пожалуйста, бескорыстно, – сказала она, улыбнулась
улыбкой, силу которой она хорошо знала, и, как будто окончив представление,
опустила занавес: спустила вуаль. – Ну, поедем, – она опять
тронула зонтиком кучера.
Нехлюдов
поднял шляпу. А рыжие чистокровные кобылы, пофыркивая, забили подковами по
мостовой, и экипаж быстро покатил, только кое-где мягко подпрыгивая своими
новыми шинами на неровностях пути.
|
